МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Настоящие слухи о моем посольстве начинали уже распространяться в Петербурге, но в мало сведущем кругу заключали розно: одни говорили, что я буду предводительствовать десантом, который пойдет в Сирию чрез Анадолию; другие назначали меня главнокомандующим турецкою армиею; некоторые думали, что отправляюсь в Грузию; наконец иные полагали, что еду для принятия начальства в Греции, до прибытия короля Оттона.

Путь мой лекал через Тверь, откуда я располагал ехать проселочными дорогами до деревни отца моего и опять выехать на большую дорогу в Гжатске. В намерении скрыть направление мое от всеобщего сведения в Петербурге, я взял одну подорожную до г. Твери, а другую в Тульчин, и на заставе предъявил только первую, так что, по печатным объявлениям о выехавших из города, любопытные не могли сделать никакого правильного заключения о настоящем направлении моего путешествия.

Выехав из Петербурга 5 ноября, в полночь, я прибыл 22 числа в Тульчин, где занялся сдачею дивизии. Намерение мое было отплыть из Одессы, а потому я еще [11] из Петербурга послал чрез Серебрякова к адмиралу Грейгу письмо, коим просил его отправить суда в Одессу; в Тульчине я получил от адмирала Грейга уведомление, что из числа изготовленных для меня судов пароход Метеор будет немедленно направлен из Николаева в Одессу, а фрегат Штандарт, находившийся в Севастополе, по моему требованию, будет послан в Царь-Град; но, вслед за сим, Серебряков уведомил меня, что, по сделавшимся внезапно морозам, пароход в Буге замерз.

Желая, для выиграния времени, миновать Севастополь, я послал нарочного к графу Воронцову, прося его снабдить меня, для скорейшего отплытия, одним из пароходов, находившихся в его распоряжении, и, окончив занятия свои в Тульчине, 26 числа выехал оттуда с адъютантом моим, поручиком Харнским.

В Одессу я прибыл 28-го. Граф Воронцов предлагал мне пароход Неву; но на нем была разобрана машина, и прежде десяти дней нельзя было привести ее в порядок почему я решился ехать сухим путем в Севастополь, чтобы оттуда отправиться на фрегате.

В проезд через Николаев, я был у адмирала Грей-га, к которому в тот же день приехал курьер от графа Нессельроде, с копиею почти всего моего отправления и с дубликатом депеши, посланной сухим путем к Бутеневу от 24 ноября. В бумаге сей к Бутеневу, писанной уже после отправления моего из Петербурга, значилось, что если б Султан, находясь в тесных обстоятельствах, стал просить нашего вспоможения, то Бутеневу предоставлялось требовать от адмирала Грейга немедленного отправления одной половины черноморского флоте, которой приказано было вооружиться и изготовиться к походу, но Бутеневу воспрещалось предлагать сие пособие Султану, а только предупредить его о готовности эскадры, [12] состоявшей из пяти кораблей и четырех фрегатов. Поводом тому служили последние известия, полученные в Петербурге, о переходе Ибрагима-паши чрез Таврские горы и приближении его к Конии. Из сего видно было, с какою готовностию Государь располагал принять участие в делах Турции.

Посланный к адмиралу Грейгу дубликат предписывалось ему отправить к Бутеневу с нарочным пароходом, чтобы с тем же судном получить и от Бутенева известие о состоянии дел, или могущей представиться надобности во флоте. Другая эскадра такой же силы имела изготовиться, для следования на подкрепление первой. Бывший тогда начальник штаба черноморского флота контр-адмирал Лазарев назначался для командования первою эскадрою. Он должен был плыть в Дарданеллы, но не выходить в Архипелаг; в случае же, если б египетский флот вступил в дело с Турками, то принять участие в сражении и поразить Египтян. Предположительные меры сии были основаны на известии, сообщенном Бутеневым, что турецкий флот принужден был уклониться к Дарданеллам; почему и думали, что оный пострадал от Египтян. По предшествовавшим распоряжениям, вероятно, основанным еще на первых известиях, Лазарев уже находился в Севастополе для вооружения флота.

В случае, если б у адмирала Грейга не находилось пароходов, он должен был отослать все дубликаты обратно в Петербург и просить графа Воронцова об отправлении в распоряжение Бутенева одного из своих пароходов. Рассчитав, что бумаги сии могут поспеть со мною скорее, чем подлинные, посланные с фельдъегерем сухим путем из Петербурга, я взял их с собою для доставления Бутеневу. Прибыв в Севастополь 5 числа декабря месяца вечером, я не остановился в городе, а переехал пряно с пристани на фрегат, коего командиром [13] был капитан-лейтенант Щербачев. Фрегат был вооружен 44 пушками; между офицерами замечателен был по образованию, деятельности и опытности в морском деле старший лейтенант Феопемт Степанович Лутковский, ходивший кругом света.

4 числа декабря я занялся отправлением донесений в Петербург и, между прочим, извещал о носившемся в Севастополе слухе, будто Французы разбили эскадру адмирала Рикорда, потопили из нее два судна и взяли в плен самого адмирала; но вместе с тем уведомлял и об источниках слуха сего, мною исследованных, по коим видно было, сколь мало заслуживали они вероятия.. Слухи сии были привезены феодосийским жителем, выехавшим 3 ноября из Царя-Града, куда ожидали будто прибытия из Архипелага эскадры Рикорда и где говорили также, что Идриоты, Специоты и вообще все Греки, недовольные турецким правительством, вступили в сношение с Ибрагим-пашею. Военному министру представил я соображения мои насчет Босфора и Геллеспонта Если бы, при постоянных успехах Ибрагим-паши, турецкие войска, пораженные страхом, уклонились к проливам, вероятно в беспорядке, тогда укрепления, защищающие их с восточных берегов, неминуемо пали бы в руки Египтян, и многочисленная артиллерия, в них находящаяся, стала бы препятствовать свободному плаванию судов. За сим я объяснил также предположение мое советовать Турецкому правительству, чтоб оно не теряло из вида своевременного обезоружения сих укреплений, чего уже нельзя было бы сделать после всеобщего поражения; но полагал, впрочем, что не должно было спешить приведением меры сей в исполнение, дабы не ослабить духа в войсках Султана, а приступить к оной с осторожностию, в особенности, чтоб не возбудить в Турецком правительстве подозрения против каких-либо видов с нашей стороны. [14]

5-го числа, поутру, я отплыл с Севастопольского рейда. 6-го мы праздновали на фрегате тезоименитство Государя. Ветр был способный, и 7-го числа нам открылись берега Анадолии и Румилии; но ветер переменялся, и мы принуждены были лавировать в виду Босфора.

8 декабря, подходя к проливу, мы увидели на воде человеческий труп, весь покрытый клевавшими его чайками. По носившимся слухам о существовавших беспокойствах в народе и по неизвестности происходившего в Царе-граде, некоторым пришло на мысль, что труп сей мог служить поводом к предположению, что в столице Султана случились какие-либо беспорядки и казни. Слухи, распространившиеся в Севастополе, казались неосновательными; но будучи в неизвестности о дальнейших успехах Ибрагим-паши, который мог уже быть близь Константинополя, я желал иметь предварительные сведения о состоянии дел. Заметив, что из пролива выходило несколько обывательских лодок под парусами, я приказал остановить одну из них; в ней было до десяти человек жителей Анадольских берегов, отвезших, по обыкновению, произведения свои для продажи в Царь-Град и возвращавшихся домой. Они неохотно распространялись в разговорах о состоянии дел; но, между прочим, сказали о носившемся будто слухе (вероятно ложном, с намерением отвечать в нашем духе), что Мегмед-Али-паша прислал к Султану посланника с повинною. Султан жил в загородном доме. Итак, в Царе-граде все было тихо; при въезде в пролив, мы не могли ожидать встречи ядрами.

Того же дня, перед вечером, мы открыли крепость Килию, что на Европейском берегу: по наступлении темноты, заметны были издали дурно горевшие маяки при верховьях пролива; но, по малой известности берегов, мы не решились войти ночью в Босфор, ибо жители часто зажигают огни по берегу, чтобы обманом навести на мели и [15] камни суда и по крушении оных воспользоваться выбрасываемым на берег грузом. Мы лавировали всю ночь с 8-го на 9-е число и 9-го перед вечером вошли в пролив; ветер был противный, и от того, лавируя в тесном месте, мы весьма мало подвигались. Любопытно было зрелище красивых берегов Европы и Азии, с турецкими замками и батареями, построенными на всех мысах; малочисленные гарнизоны замков, состоящие из турецких регулярных войск, в первый раз иною виденных, собирались небольшими толпами смотреть на фрегат наш и слушать музыку, которая играла у нас на палубе.

Ночь застала нас против прелестных развалин Генуэзского замка, что на Азийском берегу, недалеко от горы Исполинов ¹. Впереди нас было самое узкое место пролива, окраенного утесами, а потому капитан судна решился тут бросить якорь, не доходя пяти верст до дома нашего посланника Бутенева, что в заливе Беюг-Дерэ. Желая скорее видеться с ним, я сел в гребное судно, приказав. на всякий случай, матросам взять с собою ружья, и отправился в Беюг-Дерэ. У пристани стояли два наши военные судна — Люгер и Транспорт. Одно из них постоянно находится в распоряжения посланника, а другое зашло в пролив по какому-то поручению или нечаянно и, за встретившимися починками, осталось зимовать. На берег вышел я неожиданно и без предварения пошел к Бутеневу, где застал прусского поверенного в делах, барона Мертенса, который вскоре вышел. В последствии я узнал, что известие о моем прибытии на другой день уже везде огласилось с многоразличными заключениями о моем поручении, отчасти подходящими к истине. Я вручил Бутеневу имевшиеся у меня на имя его бумаги и, между прочими, [16] дубликат, полученный иною от адмирала Грейга. Подлинная депеша еще не была получена сухим путем, и Бутенев ожидал ее только через пять или шесть дней.

Прежде чем приступить к описанию совещаний наших с Бутеневым, считаю нужным упомянуть о сем лице, принявшем деятельное и полезное участие в тогдашних делах Турции н Египта, и о самой миссии нашей в Константинополе. Личные правила и образование Бутенева довольно известны всем, имевшим случай хотя несколько с ним сблизиться. Всеобщее уважение, коим он пользуется, конечно,— лучшее свидетельство отличных качеств, его украшающих. Служа близь 20-ти лет в разных званиях при Константинопольской миссии, он был совершенно знаком с ходом тамошних дел и политики; в трудолюбии имеет мало равных, непоколебимую же твердость характера своего являет, в нужных случаях, с неотразимою пользою для службы.

Многие должности в миссии нашей, как и зависящие от оной прибыльные звания консулов и вице-консулов в портах Леванта, наполняются Перотами, жителями константинопольского предместия Перы. Род сей, оставшийся тут на жительстве после падения генуэзского владычёства и поступивший в подданство Порты, сохранил обычаи европейские; но, по торговым оборотам и местной зависимости от Турции, сроднился с новым отечеством своим. Часто ловкость сих людей доставляет им влияние в Порте. Все они знают разговорный турецкий язык, почему занимают должности драгоманов или переводчиков в разных европейских миссиях, чрез что имеют случай давать делам такое направление, какое признают за лучшее, и служат настоящими проводниками в делах дипломатических.

Бутенев сообщил мне последние известия и слухи о состоянии дел Турции.— Излагаю их с тем, чтобы, по сличении оных с описанием происшествий, помещенных [17] во второй книге, можно было судить, по эпохе моего пребывания в Царе-Граде, о направлении умов. Это было в самое время поражения великого визира под Кониею.

Слухи, носившиеся в Крыму, о разбитии вице-адмирала Рикорда, оказались совершенно ложными: он спокойно стоял с своею эскадрою в греческих водах. Турецкий флот находился в Дарданеллах и адмирал Галиль-паша был заменен Тагир-пашею, по настоянию верховного визиря, нового главнокомандующего, опорочившего действия Галиль-паши. Смещение сие было последствием предложения, сделанного ему,— вступить в бой с Египтянами, или оставить командование флотом. Галиль же, опасаясь погубить флот, избрал последнее. Но Султан, желая сколь можно менее оскорбить любимца своего Галиля, назначил его начальником всей артиллерии. Тагир-паша, с прибытием к должности, принял строжайшие меры для восстановления порядка на судах и начал с того, что, разложив на орудия несколько командиров кораблей, наказал их палками. Трапезунтский Осман-паша подвигался к Кесарии со вновь набранным корпусом; но о движении его не имели никаких подробных сведений. Между тем говорили, что Ибрагим-паша, узнав о приближении визиря и движении Осман-паши, отступил. Носились также слухи, что Кония, которою уже завладел было Ибрагим-паша, была обратно покорена верховным визирем, прибывшим со свежими войсками из Румилии; но вместе с тем говорили, что Египтяне не потерпели поражения. Еще до приезда моего в Царь-Град везде знали, что вскоре должен прибыть посланный от Государя генерал, которого Султан ожидал с нетерпением, и потому ежедневно присылал в миссию узнавать, не приехал ли я. Бутенева спрашивали, какого рода могло быть поручение мое; но так как оно еще не было ему сообщено графом Нессельроде, то [18] он, до приезда моего, ограничивался успокоительными ответами, без всякой определительности.

Условившись с Бутеневым заняться на другой день рассмотрением наших бумаг, я в тот же вечер возвратился на фрегат. 10 числа мы снялись с якоря и, как ветер был противный, то мы долго лавировали, до прибытия в залив Беюг-Дерэ; между тес Бутенев, с некоторыми чиновниками миссии, прибыл на фрегат и мы в каюте занялись наедине предстоявшим нам делом. Он прочитал мне последние донесения свои к графу Нессельроде, из коих видны были опасения его насчет дел Турок в Анадолии, и сделанные им по сим обстоятельствам суждения, с которыми и я был согласен. Я также сообщил ему данные мне наставления, и так как действия в Египте, касавшиеся меня одного, были еще впереди, то мы занялись соображением того, что нам следовало делать в Константинополе, и объявить ли турецким сановникам, при первом свидании, об изготовлении черноморского флота к отплытию, по требованию Султаном помощи. Мы не находили, чтобы в последнем обстоятельстве заключалось что-либо противное видам Государя; напротив того думали, что мера сия могла еще более склонить Турецкое правительство к согласию на отправление мое в Египет: и потому положили, чтобы, по объяснении цели моего приезда, Бутенев известил их о сем пособии, для чего он изготовил краткую записку, содержавшую точные выражения, помещенные в последней депеше графа Нессельроде, мною привезенной.

Фрегат стал на якорь при Беюг-Дере, и Бутенев немедленно отправил драгомана Франкини, известного своею ловкостию, к Рейс-эффенди (министру иностранных дел) и к сераскиру Хозрев-Мегмед-паше, для объявления им о моем приезде, с тем чтобы они назначили время для приема меня. В вечеру я съехал на берег и, по [19] приглашению посланника, поместился в доме его. Оставшись один, я приступил к соображению первых действий следующего дня на новом для меня дипломатическом поприще. Предстоявшее мне в Египте дело, в коем состояла главная цель, было в тесной связи с каждым шагом моим в Царе-Граде, почему я был завлечен к новому разбору поручения во всем его объеме и провел часть ночи в этом занятии.

На другой день Бутенев уведомил меня, что Рейс-эффенди и сераскир готовы принять нас в 11-м часу до полудня; мы отправились с ним на катере фрегата в Константинополь, отстоящий на 15-ть верст от Беюг-Дерэ. Мы плыли около двух часов, между двумя рядами садов и загородных домов, украшающих прелестные берега Босфора. Предмет записок сих не есть описание столицы Турции и Босфора. Другие наблюдатели, досужнее меня, изобразили уже все, что город сей с окрестностями заключает замечательного для исследователей во всех родах. Предоставляю себе касаться предметов только с той стороны, с которой они меня занимали. Виды Босфора изменялись на каждом шагу. Виды самого Царя-Града, огромного купола святой Софии, мечетей, легких минаретов, кипарисовых рощ, многочисленных судов под флагами всех наций, бесчисленного количества каюков, или тамошних остроконечных лодок, быстро перерезывающих во всех направлениях Босфор, наконец даже толпы дельфинов, играющих на поверхности вод, — все сие переносит зрителя в какой-то сир очарования, где все предметы кажутся как бы осуществлением многих снов, виденных после рассказов о чудесах и странностях отдаленных земель. Все это прелестно! и величественный Царь-Град, бывший столицею мира, при всех частных безобразиях своих, занимательнее всех каменных, [20] единообразных столиц Европы, с пересекающими их прямыми улицами и огромными зданиями.

Въехав в порт, мы пристали у ворот, называемых Бахчэ-Каписи, или Садовыми, где были приготовлены для нас верховые лошади. Мы зашли в лавку, находившуюся у ворот, чтобы одеться. Хозяин, привычный, как видно было, к такого рода посещениям, отвел нас в особенную комнату, для того приготовленную, и с приветливостию указал уединенное и чисто прибранное отходное место. Маловажное обстоятельство сие, казалось бы, не заслуживало внимания, но я потому упоминаю о нем, что необходимость сия у Турок не возбуждает ничьего удивления, или внимания на уклоняющееся по сей причине лице. В совете ли, или у первого чиновника государства встретил бы гость сию надобность, его с предупредительностию отводят в чистое и особенно от наших устроенное место, устланное мрамором, где он находит деревянные высокие калоши и свежую воду в умывальницах; гость возвращается в заседание, снова подают ему трубку и принимаются за дела. Потому также упоминаю о том, что едва ли кто из путешественников, описавших разные мелочные обычаи Турок, коснулся сей отличительной черты простодушных нравов их.

Одевшись в полный мундир, я сел верхом. Стоявший близь заставы турецкий караул регулярных войск едва пошевелился.— Мы поехали сперва к Реис-эффенди. Дурно вымощенные улицы Царя-Града поразили меня нечистотою и теснотою своею. Нас вели мимо мечети Сулейманиэ, замечательной по огромному объему. Рейс-эффенди принял нас очень приветливо в небольшой, неопрятной и дурно убранной комнате; самый дом его по наружности нисколько не отличался от окружающих его дощатых, двухэтажных небольших крашеных домов, похожих на балаганы, коими наполнена та часть города. [21]

Дома вельмож в Царе-Граде вообще неопрятны; заметно однакоже, что они более роскошествуют в загородных дачах; причиною сего, полагаю, то, что они большею частию живут в городе только по делам, или надобностям службы, время же свое охотнее проводят вне шума городского, где они любят предаваться отдыху и созерцательности. Некоторые даже в убранстве покоев подражают щегольству европейцев, что совершенно чуждо вельможам отдаленных от столицы областей Турции. Сравнивая сей быт с виденным иною во время посольства Алексея Петровича Ермолова в Персию в 1817 году, я не могу не отдать преимущества в сем отношении Персиянам над Турками. Понятия об удобствах жизни распространены в Персии по всему краю. Персидские вельможи, как в столице, так и в удаленных областях, живут одинаково и лучше Турок. Дома их не имеют никакого вида на улицу, от коей прикрыты глиняною стеною; но внутренность заключает много обширных и опрятно содержимых дворов с бассейнами и цветниками. Комнаты их хотя и в восточном вкусе, но убраны чисто. Причиною сему, конечно, большее образование Персиян, которое во всех отношениях, кроме нравственного, неоспоримо.

Рейс-эффенди имел около 36 лет от роду и приятную наружность; у него находился известный драгоман сераскира, Грек Вогориди ², ныне князь Самосский и тесть Молдавского господаря, князя Стурдзы. Мы сели. Рейс-эффенди несколько замешался и не знал чем начать разговор. Он отвернулся в сторону, чтобы скрыть свое замешательство, и устремил глаза на Вогориди, в каком положении оставался несколько времени, не произнося ни [22] слова; наконец подали трубок и кофе и, после некоторых приветствий, я изложил ему цель моего приезда, почти в следующих словах:

«Государь послал меня с письмом к Султану и поручил мне возобновить перед ним уверения в искренней и неизменной дружбе своей, как и в участии, принимаемом Его Величеством в состоянии дел его с Египетским пашею.

Государь, желая гласно убедить Султана в искренности своей дружбы, поручил мне ехать в Александрию — не в качестве посредника, ибо противно правилам Его Величества мирить Султана с мятежником и вмешиваться во внутренние дела Турции; но Государь, осудивши уже восстание Мегмед-Али, отозванием российского консула из Александрии, поручил мне ныне прямыми и гласными путями объявить паше, что если он будет упорствовать в предприятиях своих, то найдет врага в России,— заблаговременно убедить его, что, при самых блистательных успехах его оружия, Государь неизменно останется верным другом Султана, и что неудовольствие Его Величества, возбужденное поступками паши Египетского, может изгладиться только немедленным прекращением военных действий на суше и на море.

Государь надеется, что речи сии внушат благоразумные мысли Египетскому паше и приведут его в покорность Султану, чем вновь докажется постоянно оказываемая Его Величеством Султану дружба, изъявленная уже через графа Орлова и Галиль-пашу».

Все разговоры наши на совещаниях с сановниками в Турции и Египте происходили на французском языке, потому что переводчики не знают русского. Я также большею частию говорил чрез переводчиков по-французски, изредка только поправляя их или перебивая речь по-турецки, когда я желал усилить выражение. Причиною сему [23] служило то, что турецкий язык, коему я научился в Персии, Туркмении и Хиве, различествует в наречиях от употребляемого в Царе-Граде, где к нему не совершенно привыкли. В совещаниях о делах употребляют высокопарный язык, с коим надобно также прежде ознакомиться, чтобы свободно понимать его. Язык сей составляется из множества арабских слов, сведенных в длинные речи, с бесплодным повторением однозначащих слов, перемешанных с несколькими турецкими глаголами, по отдаленности едва управляющими началом мысли; но в обыкновенных разговорах, и в особенности с войсками, я обходился без переводчика. Средство разговаривания через переводчика имеет иногда ту выгоду на совещаниях, что, вняв словам собеседника, можно обдумать ответ, пока переводчик передает их.

Окончив речь, я подал Рейс-эффенди изготовленную вопию с письма Государя к Султану. Слова мои, казалось, были услышаны с большим удовольствием; но министр мало говорил, изъявлял признательность за новые знаки дружбы, которые Государь оказывал Султану и ничего не отвечал определительного, ибо он не мог дать никакого ответа без предварительного доклада Султану.

За сим Бутенев объявил о вооружении ему черноморского флота и готовности его двинуться на помощь Султану, по первому требованию. Заметно было, что известие сие порадовало Рейс-эффенди, но он старался скрыть произведенное на него впечатление.

Потом хотя разговор сделался общим, но все обращался к тому же предмету. Полагая, что Рейс-эффенди мог подозревать меня в намерении иметь какие-либо тайные переговоры с Мегмед-Али-пашею, и потому опасаясь близких сношений моих с ним, я, для большего убеждения его в искренности видов Государя, дал ему [24] заметить, что если б поручение мое в Египет заключало какие-либо скрытные объяснения, то, вероятно, употребили бы дипломатического чиновника; но что я был назначен из числа военных людей, служивших только в поле, и обязан был в самое короткое время кончить дело свое, единственно передачею паше слов Государя, почему поручение было изустное и без всяких бумаг.

Коснувшись военных действий, я поздравил Рейс-эффенди с последнею победою, одержанною верховным визирем над Египтянами, т. е. с занятием Конии, как мне о том Бутенев накануне говорил; но слова мои изумили Рейс-эффенди, ибо известие было ложное, и он не знал, что отвечать. Горестные слухи о разбитии визиря, по-видимому, уже дошли до него, и мы вскоре узнали ошибку свою. Я продолжал говорить ему об искусстве визиря, успевшего собрать в самое короткое время армию из Албанцев и Босняков, едва усмиренных им после возмущения; но смятение Рейс-эффенди продолжалось во все время беседы. Наконец я просил его доложить о моем приезде Султану и испросить у пего для меня приема. Проведши около часа с задумчивым министром, мы без предварительного прощания встали и отправились в сераскиру Хозрев-Мегмед-паше.

Преддверие дворца, занимаемого сераскиром, имело иной вид. Тут все было военное: перед воротами суетилось несколько офицеров и солдат, а в самых воротах встретил меня караул, состоящий из офицера и 50 человек молодых солдат, выстроенных по обеим сторонам въезда, в одну шеренгу. Они были дурно одеты, еще хуже выровнены и, с соответственною неловкостию, отдали мне честь. Мы въехали на обширный, но неопрятный двор и сошли с лошадей в подъезде самого дворца, который хотя и довольно велик, но не имеет порядочного [25] вида. Мы были встречены на крыльце Вогориди, успевшим опередить нас.

Сераскир, начальник всех армейских войск, военный губернатор Константинополя, управлял также военным министерством, политическими сношениями Турции и в сущности всеми делами государства. Редкий ум и опытность сего человека давали ему значительный вес не только в правительстве и у Султана, но и в общем мнении народа. В течении долгой жизни он прошел через все государственные высшие звания, начальствовал флотом, армиею, управлял областями, был при Дворе и, по давним личностям, остался непримиримым врагом Египетскому паше ³. Впечатление, производимое на первых порах странною наружностию его, вскоре исчезает пред открывающимися природными дарованиями его. Приятное обхождение сближает его с иностранцами. Он родом из Грузин, взят в ребячестве в плен, имеет близь 70 лет, роста малого, несколько сутуловат; брюхо у него отвислое, ноги изломанные и кривые, лице красное. Небольшая седая борода и седые на голове волосы, которые у мусульман обыкновенно сбривают, у него заплетены в косички и иногда выказываются из-под красной фески. Одежда его состоит из синей солдатской шинели с красным воротником, застегивающимся назади; обшлага красные же, на плечах синие суконные погончики; шинель его, непрорезанная спереди, надевается с головы, как сорочка; нижнее платье состоит из шаровар; обувается же в козловые сапоги. Трудно угадать, с какого образца перенял он такой покрой платья; мысль его, конечно, была подражать одежде регулярных войск, коих он главный поборник в Турции.— Турки смешали понятия о преобразовании войск с преобразованием всего народа, и европейскую военную одежду [26] применяют ко всему. Таким образом Рейс-эффенди, министр иностранных дел, одевается в шинель солдатского покроя, сшитую из байки, с такими же погончиками, но спереди прорезанную и с пуговицами.— Сераскир, при телесных недостатках своих и старости, необыкновенно деятелен: он всегда в движении, быстр и весел; смысл его здрав и разговор наполнен остротою.

Хозрев-паша принял нас очень вежливо, в большой холодной зале, коей убранство не представляло особенной роскоши; несколько пехотных ружей со штыками, приставленных к стене, должны были служить вывескою занятий сего необыкновенного старца.— Дело началось с приветствий, трубок и кофе, без коих не начинается никакое заседание у Турок и о которых я впредь буду уже умалчивать. За сии мы повторили ему почти слово в слово все, что было говорено у Рейс-эффенди. Сераскир не умел скрыть своей радости: он тотчас сказал, что я не должен медлить поездкою в Александрию, и, увлекаясь ненавистью к Египетскому паше, присовокупил, что я встречу в нем человека хитрого, который не пощадит ни слов, ни даже слез, чтобы оправдать себя и склонить меня на свою сторону. Я отвечал, что за твердость мою порукою — выбор Государя. Когда же Бутенев объявил ему о готовности флота, то он, полагая, что речь идет о малочисленной эскадре вице-адмирала Рикорда, находившейся в греческих водах, спросил, из которого моря будет флот, и еще более обрадовался, когда узнал, что говорили о черноморском флоте. «И пяти кораблей будет слишком достаточно», сказал он, «чтобы разбить весь египетский флот».

Известно было, что удаление Галиль-паши, приемыша сераскира, от командования флотом, по настояниям верховного визиря, много огорчило его: старик был тогда недоволен, сказался больным и три дня не выходил из [27] комнаты; но Султан, для успокоения его, был сам у него лично; не менее того Хозрев-паша и до сих пор сожалеет о Галиле. Желая испытать его образ мыслей на сей счет, я заговорил о достоинствах Галиля; сераскир признавал их в полной мере. «Но он теперь упал», прибавил он, «это может со всяким случиться». Я заметил, что сбережение флота уже есть подвиг, вполне принадлежавший Галиль паше.— «Правда», отвечал собеседник мой; «хотя Галиль ныне не в милости, но он оставил место свое без срама и с честию сдал свое звание другому».

В намерении более завлечь сераскира в разговор о военных действиях, я польстил ему напоминанием о многих войнах, в коих он участвовал, и в вопросительных речах изложил мнение свое о достоинствах и заслугах верховного визиря, обратившего наступательные действия Египтян в оборонительные; но сераскир ни одного раза не выразился с похвалою о верховном визире.— «Справедливо», сказал он, «я много, много воевал и на море я на суше; теперь деда Египтян плохи, и на днях мы должны услышать о победе, которую одержит визирь над Ибрагимом. Первый теперь в Лаодикее ⁴, а последний в Конии; но визирь окружил этот город и возьмет его, потому что там не более 16 т. Египтян». Я заметил ему, что, невзирая на такое превосходство сил, меру сию находил неправильною для овладения Кониею; потому что визирь, окружив город, сам растянется, ослабит себя на всех пунктах и тем даст случай Ибрагиму, с сосредоточенными силами, напасть на каждую отдельную часть турецкой армии, с несомненною выгодою. «Превосходство сил визиря слишком велико», сказал сераскир, «и он может с безопасностию окружить Конию». [28] Я возразил, что сосредоточение сил во всяком случае было необходимо, для большей уверенности в успехе. — «Нельзя такого большого количества войска, какое у визиря, держать вместе», сказал сераскир. Я ответил, что в таком случае не для чего бы и медлить, и должно было без потери времени атаковать Ибрагима.— «Он будет его атаковать», сказал сераскир с таинственным и торжественным видом, «коль скоро только приблизится 15-титысячный корпус Осман-паши, идущий из Трапезунта чрез Кесарию; корпус этот должен отрезать Ибрагиму обратный путь,— тогда вся армия его погибнет». — Я заметил, что такое движение весьма искусно, и что Лазы, идущие с Осман-пашею, известны мне на опыте, как народ весьма храбрый; но вместе с тем представил ему, что действия главной армии никогда не должны зависеть от отдельного корпуса, и при сем случае выставил, с каким искусством сосредоточены были войска, при покорении Варшавы.— «Corps d’armee, corps d’armee», воскликнул сераскир, показывая знание затверженного им выражения, - «точно не должно разделяться, и если бы неприятельское войско разделилось на две части, то надобно бы прежде атаковать одну и разбить ее, а потом другую, но мы имеем до 80 т., кроме Осман-паши, а Ибрагим не имеет и 20 т. в Конии» ⁵.

С этими словами сераскир подошел к комоду и достал из ящика какие-то две старинные карты Малой Азии: одну прибрежных земель, а другую — части страны около Конии. На них почти ничего не было видно: он долго искал на картах названных им мест, но ничего не нашел и, отдавая их мне, сказал: «посмотрите, вы тут все найдете; да вот и Кония», указывая место этого города,— «тут должны быть показаны и Кесария и Лаодикея, [29] и горы». Поддерживая изложенные мною мысли, я тщился доказать, что недостаток продовольствия, дурные дороги, непогода, наконец неудача могли остановить движения Осман-паши, через что бы рушились все предположения визиря, и, казалось, убедил сераскира, который, поняв мысль мою, признал ее справедливою.

«По крайней мере», спросил я, «состоит ли Осман-паша в совершенной зависимости от визиря»? Сераскир, смешивавший мысль о зависимости с понятием о покорности, с удивлением отвечал мне, что он знает лично Осман-пашу, как человека хорошего, покорного и верного, и прибавил с улыбкою: «правда, что он слишком много любит Богу молиться, но я в нем уверен». Когда же я объяснил, сколько необходимо для успеха дела, чтобы все военные действия зависели от одного начальника, то он с поспешностию отвечал: «как же, как же,— все отдано визирю, он всем управляет».

Из разговоров сераскира я заключил, что все управление военными действиями зависело от его распоряжения. Желая знать, в каком положении находились войска и какие предприняты меры осторожности от внезапного нападения, я спросил его, как расположены турецкие войска в лагере, или на квартирах. «В лагере и в квартирах», отвечал оп, «теперь холодно; нельзя всем в лагере быть». Он уверял меня также, что продовольствие войск обеспечено; известно было однакоже, что хотя правительство и употребило на то большие суммы, но, от худых распоряжений, войска во всем нуждались. Сераскир показывал слишком много уверенности и о настоящем состоянии войск имел недостаточные или ложные понятия.

Я передал сераскиру поклон от графа Орлова, который, по заключении Адрианопольского мира, будучи послан к Султану, находился с ним в частых сношениях. [30] Сераскир отозвался с дружбою о графе Орлове. Наконец я просил его доставить мне первые благоприятные известия, которые он получит из армии,— что он и обещал. Но, может быть, в то время уже дошли до него какие-либо слухи о первых неудачах под Кониею, которые он тщился скрыть. Он полагал, что не должно откладывать представления моего к Султану, и взялся ускорить оное.

С намерением потешить сераскира, я встал и взял одно из ружей, приставленных к стене. Хозрев только и ожидал того. Он поспешно пошел за мной, взял у меня ружье и поставил к ноге, примерил плечо свое к концу дула и со смехом дал заметить, что оно сделано не по его росту; потом стал хвалиться знанием ружейных приемов и два раза сделал на караул. Нельзя себе вообразить ничего смешнее уродливой фигуры этого старика под ружьем; но он, по-видимому, зная природное безобразие свое, предупреждал таким образом насмешливые мысли, которые не могли не возродиться при взгляде на него. Он хвалился цареградским заводом ружей; те, которые я у него видел, содержались в крайнем беспорядке.

За сим беседа возобновилась, и мы стали говорить о Карсе, Ахалцыхе, Аджарцах ⁶, Эрзруме и Персиянах. Он бывал в тех странах. Мы говорили по-турецки, без переводчика, и он с удовольствием задерживал нас у себя; но мы извинились опасением беспокоить его, откланялись и ушли. На этом совещании присутствовали и переводили драгоманы Вогориди и Франкини.

Заметив пристрастие сераскира к военному делу и желая, на первых порах, ознакомиться ближе с [31] турецкими войсками, над коими мне надобно было приобрести влияние, я на обратном пути остановился у вышеупомянутой караульни, находившейся близь пристани Бахчэ-Каписи. На крыльце стояли два несчастные оборванные часовые. Я вошел в караульню и, потребовав офицера, просил показать мне все, что у них тут имелось. Помещение было довольно хорошее, но солдаты, коих было не более 10-ти, вместо 20-ти, наряжавшихся, по словам офицера, на эту заставу, сидели большею частию полубосые на полу, в самом неопрятном виде. Я заметил ему неисправности ружей, развешанных кое-где на стене. Вскоре собралось за мною в караульню много любопытных, между прочини и несколько мимошедших солдат, которые с глупою и насмешливою улыбкою на меня смотрели. Я подошел к одному из них и застегнул ему борт, открывавший голую грудь, после чего он тотчас встрепенулся, а другие перестали улыбаться; сидевшие же вскочили на ноги и обулись. Тогда я попросил офицера показать мне ружейные приемы. Весь караул был выстроен в комнате, и по команде офицера, который был юз-баши, или ротный командир 6 роты 2 полка, по имени Гассан, началась ружейная экзерциция. Все замолкло, и водворилась надлежащая чинность. Я заметил в людях довольно ловкости в ружейных приемах, много способностей к сему делу, но мало твердости в правилах; благодарил офицера, а людям подарил несколько денег, и все остались очень довольны. В последствии времени, я имел более одного случая удостовериться, что такое обхождение с Турками, где смелый приступ, порабощающий нерешительную волю их, есть лучшее средство для достижения всякой цели в сношениях с ними. Околичные переговоры влекут за собою проволочки, уклончивые отзывы, и остаются наконец без всякого успеха. Мы отплыли из Царя-Града в 3-м часу пополудни [32] в каюке Бутенева, в котором было шесть Греков-гребцов, и возвратились в 6 часов в Беюг-Дерэ, опередив катер почти целым часом, что можно было отнести отчасти к лучшему устройству каюка, движущегося на гребле с большею легкостию, чем катер.

Следующий день прошел в ожидании представления моего Султану, без дальнейших действий по возложенному на меня поручению. Бутенев просил меня присутствовать при приеме, деланном поверенному в делах князя Милоша Сербского, сообщившего ему письмом о возмущении, происшедшем в нескольких деревнях округов, предположенных, вследствие Адрианопольского трактата, к возвращению в состав княжества. Поводом к сему возмущению служили новые подати, наложенные пашею, там управлявшим, и насилие нескольких женщин. Князь Милош опасался, чтобы возмущение не распространилось далее, а потому просил совета Бутенева, коему прежде еще поручено было от нашего министерства настаивать у Турецкого правительства об исполнении сей статьи трактата. При этом случае князь Милош, жалуясь на медленность Порты, излагал желание свое отправить посольство в Петербург.

Турки до того времени еще не исполняли упомянутой статьи трактата, поставляя причиною замедления то, что им должно было прежде выслать из сих округов поселившихся в них Босняков и Албанцев мусульманской веры. Они отзывались, что такое распоряжение могло произвести дурное впечатление в тогдашних обстоятельствах, когда едва только затих мятеж в Албании и Боснии, и отговаривались тем, что должны были щадить народ, коему, вслед по усмирении его, обязаны снабжением визиря войском против Египетского паши.

Я находил, что не должно было смешивать частного случая о беспорядках с делом о возвращении Сербии [33] округов, чтобы не затруднить Турецкого правительства, а ограничиться представлением Порте, сколько насильственное обхождение с жителями могло для нее быть вредно в тогдашних обстоятельствах,— почему и настаивать, чтобы обиженным было сделано немедленно удовлетворение, с чем Бутенев согласился. Сербского же поверенного, Лазаря Петровича, я просил убедить князя Милоша, что, при известном участии, которое Государь принимал в делах его, не должно ему в теперешнем случае спешить, а взять терпение, что ожидаемая перемена в обстоятельствах Турции может в самом скором времени споспешествовать исполнению его требования, и что напротив того настойчивость его не знаменует той преданности, которую Государь был в праве от него ожидать; касательно же предполагаемого им отправления посольства в Петербург я отозвался, что это, без сомнения, зависело от князя, но что, по участию к пользам его, я желал бы отклонить меру сию, от коей нельзя было ожидать успеха.

Странные события! Россия, природный и давний враг Турции, поддерживает упадающее царство сие, и Турция должна положить лучшие свои надежды на Россию. Падение неизбежно, и хотя предпринимаемые ныне меры отсрочат на некоторое время разрушение Оттоманской империи, но оне не остановят общего стремления, к коему влекут самые обстоятельства. Убеждение это всеобщее в Европе; оно поражает помышления и самих Турок. Но кто предречет, какие новые царства заменят владычество Султана в Европе и какие новые племена населят прелестную страну порабощенной Греции!

13-го числа декабря месяца приезжал к нам драгоман Вогориди поздравить меня с приездом от имени Султана. Прием у Султана был назначен чрез два дня. Желая узнать, как решено сделанное мною предложение о поездке в Александрию, я спросил Вогориди, не предвидит ли [34] Султан какого препятствия к отъезду моему в Египет, но не получил на то никакого определительного ответа, как то обыкновенно водится у Турок. Отзыв его был довольно странен: «О сем, говорил Вогориди, будут «рассуждать в совете, который сегодня соберется и, вероятно, к отъезду вашему не встретится препятствий; но дело сие непременно должно рассмотреться в совете, и это надобно допустить, потому что Султан имеет также свои соображения, касающиеся пользы подвластного ему народа, коего он желает знать мнение». Я тогда стал замечать, что самодержавная власть Султана имеет также оппозицию в государственном совете, как бы от представителей общего мнения. В ответ Вогориди сказал я, что в совете должно непременно принять в соображение желание нашего Государя, дабы не навлечь гнева Его Величества, и дал почувствовать ему, что отправление мое в Египет не может подвергаться никакому сомнению.

Заметно было, что Порту более занимали рассуждения о принятии помощи нашего флота, чем о моем отъезде в Египет; она смешивала эти два обстоятельства от того, что известие о флоте было привезено иною. Почему мы сочли нужным объяснить Вогориди, каким нечаянным случаен я доставил Бутеневу дубликаты бумаг, отправленных из Петербурга 24 ноября, после моего выезда, в коих упоминалось о флоте; наконец рассудили за лучшее показать ему самый дубликат и тем вразумить его, в чем состояла сущность дела. По разговору Вогориди видно было, что он старался открыть какое-либо отвлеченное намерение Правительства нашего, и трудно решить, с чьей стороны происходило искательство сие — от Турции, или Франции, ибо слухи носились, что он тайно служил в пользу последней. Он обнаружил догадки свои, что Правительство наше имело целию удержать на Турецком престоле слабого Султана Махмуда, предпочитая такого соседа [35] бодрому и деятельному Мегмед-Али, угрожавшему покорением Царя-Града. Вогориди старался изгладить впечатление, произведенное допытливым разговором его, почему он обратился опять к главной цели своего посещения и, при отъезде, просил у меня ответа на приветствие Султана. «Передайте Султану», сказал я, «что возложенное на меня поручение — изъявить Его Величеству дружбу Государя — я считаю лестнейшим успехом всей службы моей».

В то время был интернунцием от Австрийского двора при Порте барон Оттенфельс, человек весьма опытный в должности своей; но он не пользовался особенною доверенностию Турок. Интернунций ожидал в скором времени на место себя барона Штюрмера, бывшего коммиссаром со стороны Австрии на острове св. Елены во время заточения Наполеона. Бутенев был в хороших сношениях с бароном Оттенфельсом, что было более основано на взаимном согласии Дворов, чем на сходстве нравов представителей их, и, сколько я мог заметить, в делах Бутенев относился к нему в тех только случаях, где касалось дипломатического этикета, совершенно известного барону Оттенфельсу. Я с ним познакомился, но избегал всяких сношений с поверенными иностранных держав и предоставил Бутеневу сообщить, кому нужно было, сведения о моем поручении. Он передал их, сколько мне помнится, Оттенфельсу в знак доверенности, перед тем временем, как они начинали уже обнаруживаться, в последствие сношений моих с турецкими сановниками.

Прусским поверенным в делах был барон Мертенс, о котором упомянуто выше. Влияние его при Порте, как по отдаленности Пруссии, так и другим причинам, было маловажное. Жена его, родом Француженка, пригожеством своим и свойственною соотечественницам ее разговорчивостию, слыла в кругу молодых людей любезною [36] женщиною. Она, по знакомству своему, была в близких сношениях с французскою и английскою миссиями. Барона Мертенса вскоре отозвали от места.

От Французского двора ожидали посла, между тем делами правил поверенный Варенн, человек деятельный, но скорый в своих предприятиях. Он действовал скрытно и вопреки наших намерении. Сотрудником его в делах был английский поверенный Мандевиль, правивший местом, также в ожидании прибытия посла. Мандевиль был рассудителен и умереннее Варенна, в сношениях своих держался середины и наблюдал более, чем действовал, склоняясь однако преимущественно на французскую сторону. До нас доходили известия, что поверенные в делах, в особенности французский, много заботились, чтобы выведать цель моего приезда, которую Турецкое правительство от них сначала скрывало, потому что мало доверяло французскому представителю, домогавшемуся склонить Султана к уступке Сирии Египетскому паше.

Вечером 14-го числа дошли до нас распространившиеся слухи о совершенном поражении визиря под Кониею. По замеченному нами мрачному расположению Рейс-эффенди и изворотливости, с коею сераскир скрывал известия об армии, мы сочли слухи сии правдоподобными. 15-го получено уведомление от Султана, что он желает видеть меня поранее, т. е. около десяти часов утра. Того же дня, в начале 11-го часа, я причалил ко вновь построенному на Европейском берегу Босфора загородному дворцу, называющемуся Чараган. Деревянное здание сие, построенное из досок, по новости своей, имеет довольно опрятный вид снаружи, обширностию же не превосходит загородных домов турецких сановников; зодчество оного нисколько не соответствует жилищу турецкого Султана. На небольшом дворе поставлены были: по левую сторону музыка одного из гвардейских полков, находившегося тогда в [37] походе, а по правую — почетный караул. При входе моем, музыка заиграла, а караул отдал честь. Со мною были полковник Дюгамель, капитан-лейтенант Серебряков и адъютант мой Харнский, переводчиком же — Франкини. Несколько турецких штаб-офицеров встретили меня и повели направо — в особенный флигель, по небольшой лестнице, в приемную Ахмед-паши, командира гвардии, любимца и советника Султана. Меня принял Рейс-эффенди, который так же, как и прежде, затруднялся вступлением в разговор; почему я без околичностей начал вопросом об известиях из армии верховного визиря. Он смутился и не умел ничего отвечать, но переводчики Франкини и Вогориди, знавшие уже, по-видимому, в чем дело состояло, обступили меня и, по привычке всего опасаться, просили избавить Рейс-эффенди от ответа, которого он в тот раз не мог мне дать, но не замедлит сообщить при первой возможности. Тогда я обратился к сераскиру, тут же находившемуся, и занялся с ним. Между тем Вогориди переговаривал с Рейс-эффенди и, подошед ко мне, сказал на ухо, что дела Турок нехороши, и что по этой причине Рейс-эффенди избегал разговора об них. Вогориди просил меня не касаться теперь сего предмета и обещал мне сообщить подробные известия о состоянии дел. Убедившись сим нечаянным случаем в справедливости дошедших до меня слухов, в которых мне надобно было удостовериться, я не находил более нужным продолжать о том разговор и обратился к другим предметам. Ошибочная безгласность, в которой Турецкое правительство хранило известие, не могшее укрыться, показало мне уныние, овладевшее главными лицами, и малую уверенность Султана в своих средствах.

Меня продержали тут с полчаса и потом повели, в сопровождении тех же турецких и находившихся при мне чиновников, чрез тот же двор, при звуке той же [38] музыки, в главный корпус дворца, где посадили в особенной приемной комнате. Турецкие чиновники как будто опасались выронить лишнее слово. Я просил молчаливого Рейс-эффенди передать мне отзыв Султана насчет поездки моей в Александрию. «Не лучше ли», сказал он, «услышать вам сего же дня ответ от самого Султана». Это было справедливо, — нельзя отказать Туркам в изворотливости по малозначащим случаям. Рейс-эффенди и сераскир просили меня говорить с Султаном по-турецки; я отказывался, извиняясь малым навыком в цареградском наречии, мое же наречие казалось у них странным «Дела нет», отвечали они,— «не лучше ли всего, чтобы государи излияли между собою выражения взаимной дружбы чрез одного посредника, без переводчика: мы все выйдем, и вы останетесь тогда одни с Султаном». Из слов сих я заключил, что изъясненные на совещаниях причины приезда моего казались им неудовлетворительными, и что они предполагали в моей поездке еще какую-либо отвлеченную цель, которую я от них скрывал.

Вскоре пригласили меня к Султану в небольшую комнату, убранную по-европейски и со вкусом. Он сидел на канапе, спустя ноги, недвижим. Выражение лица его занимательно и внушает участие; черты приятные, взор его был несколько беспокоен. Хотя ему близь 50 лет от роду, но он довольно моложав; оконечность носа начинает покрываться краснотою, которая его однакожь не обезображивает. Борода его подстрижена и выкрашена. Он носит на голове красную феску. Синий суконный плащ покрывал одежду его того же цвета, покроем похожую на казачью. Я подошел в Султану с правой стороны и едва начал выражать чрез переводчика уверения в дружбе Государя, как он с поспешностию прервал меня и сказал с улыбкою: «говори по-турецки, говори по-турецки; он по-турецки знает». Я сказал речь свою [39] вкратце по-турецки и вручил ему письмо Государя, которое он, не распечатавши, передал сераскиру, стоявшему подле него с другой стороны. Султан хотел отвечать, но как бы смешался и, запинаясь, выговорил только несколько несвязных слов. Переводчики Вогориди и Франкини поспешно подхватили речь и выговорили вместо его приветствие, которое он, вероятно, хотел сказать.

Тогда я начал объяснять ему через переводчика поручение, которое Государь на меня возложил к Египетскому паше, но он прервал меня: «Что до этого касается, я приказал уже Рейс-эффенди сообщить тебе ответ мой, что он и исполнит».— «Не замедлю спросить у Рейс-эффенди ответа, продолжал я,— но мне, должно изложить пред Вашим Величеством, что мое поручение к Мегмед-Али заключается только в нескольких словах,— они кратки и выразительны. Я объявлю ему, что Государь — враг мятежа и друг Вашего Величества; что если паша, упорствуя в неповиновении вам, станет продолжать военные действия, то он будет иметь дело с Россиею» — «Мегмед-Али много виноват предо мною», отвечал Султан с жаром, и стал объяснять вину его и отношения, между ними существующие. «Кто усомнится в справедливости дела Вашего Величества», сказал я. И как Султан начал излагать условия, предложенные ему будто пашею для примирения, то я, прервав его речь, объявил, что мне нисколько не подлежало входить в какие-либо переговоры с восставшим пашею; что принять мне их на себя было бы противно воле Государя, который в сем случае не разумел со стороны паши другой покорности, как верноподданнической, — иного повиновения, как своему законному государю, от коего единственно зависела его участь.— «Слышите, слышите, вскричал Султан, обращаясь ко всем,— каковы первые условия подданного к своему государю? И я их такими разумею». [40]

Заключив из слов Султана, что он готовился вступить в переговоры, по наущению своих советников, но что слова мои ободрили его, я хотел усилить впечатление сравнением тогдашнего положения его с положением Государя во время польского восстания, но Султан предупредил меня.— «И Государь не принял переговоров с Поляками», сказал он.— «Он покорил, смирил их», отвечал я. «Ныне же, посылая меня к Мегмед-Али, он надеется достичь двоякой цели: первая состоит в том, чтоб устрашить его и остановить в злодейских умыслах; другая же, чтобы сим снова убедить Ваше Величество в тех чувствах дружбы и расположения, которые он вам уже изъявил, чрез посредство графа Орлова и посланника вашего Галиль-пашу».— «Дружба Государя велика», отвечал Султан. «Я в том убежден; он мне уже много явил доказательств своей искренности; но знай, что Мегмед-Али хитр, лукав, лжив; он будет жаловаться и склонять тебя на свою сторону».— «Меня уже предостерегли», сказал я. «Убеждения его бессильны,— я человек военный, а не дипломат; слова мои кратки и просты. Не буду распространяться в переговорах с Мегмед-Али и не опасаюсь козней и коварства его».— «Не менее того», продолжал Султан, «есть обстоятельство, которое должно тебе пояснить при отъезде, и я возложил это на Рейс-эффенди».— «Со вниманием выслушаю поручение Вашего Величества», отвечал я, «и воспользуюсь предостережениями вашими.

Султан услышал это с удовольствием и при мне повторил приказание свое Рейс-эффенди; но по всему видно было, что он еще не совершенно доверял искренности данных мне поручений к Египетскому паше. Таким образом, со дня на день, с совещания на другое, уклонялись от определительного ответа насчет поездки моей, которую однако я решился во всяком случае предпринять.

Разговор наш еще продолжался, как неожиданно ввели [41] в комнату прибывших со мною офицеров, вопреки сделанного с Рейс-эффенди условия, по коему я прежде должен был испросить у Султана позволения представить ему моих чиновников. В сем случае царедворцы, и в особенности Грек Вогориди, которые во все время разговора, как видно было, управляли речью Султана, ускорили призванием их без предварения, как бы желая прекратить аудиенцию. Они опасались, чтобы я не склонил Султана к принятию каких-либо мер, противных их видам.

Султан спросил у меня имена офицеров, приказал их записать и вскоре дал им знак прощания. Они вышли, а за ними отошли все к дверям, как бы желая и меня увлечь; но видя, что Султан расположен был еще говорить, я остался подле него и продолжал изъявлять ему уверение в дружбе Государя, которые он выслушивал со вниманием и, как казалось, с признательностию. Заметив наконец, что он как бы и сам, вопреки своего желания, вынуждался царедворцами к прекращению аудиенции, я поклонился и тихо пошел к дверям. Султан встал и, провожая меня почти до самых дверей, несколько раз останавливался, говорил и, наконец, как я выходил, еще сказал мне несколько приветствий.

Меня повели опять в ту же приемную. Сераскир и Рейс-эффенди старались занять меня разговором. Я просил последнего, без отлагательства, сообщить мне поручение Султана, но он убеждал меня отложить сие до 17 числа, ссылаясь на государственный совет, который должен был собраться 16 и в коем предполагалось обсуживать настоящие обстоятельства.

Между тем другой Ахмед-паша, отличавшийся от первого титлом — ферик, дивизионный генерал гвардии, замечательный по ограниченности своих способностей, обратился ко мне с просьбою записать имена офицеров, сопровождавших меня; я записал их по-турецки. [42] Ахмед-паша побежал с этою запискою к Султану, который прислал его ко мне обратно, с повторением сказанного им о лицемерстве Мегмед-Али и предостережением против его коварства. Я поручил ему благодарить Султана за советы и отвечал, что выбор Государя порукою в моей непоколебимости. После аудиенции, Рейс-эффенди сделался как бы разговорчивее, и я опять просил его сообщить мне полученные из армии известия.— «Они нехороши», отвечал он, и заметив, что я задумался, прибавил: «теперь я убедился в душевном участии, принимаемом вами в положении нашем». — «Зачем же вы медлите сообщить мне известия»? спросил я.— «Вы все узнаете», сказал Рейс-эффенди,— «потерпите несколько». Тут сераскир вмешался в разговор, коего он опасался развязки, и перебил речь намеками на то поручение, которое Султан приказал Рейс-эффенди сообщить мне насчет египетских дел, касающееся, по словам его, и до Французов.

Сим кончились недоверчивые и нескладные первые совещания с турецкими министрами. Прием Султана был очень приветлив, но не могло скрыться, что он не имеет никакой воли. Слабость такая разительна в государе, коему приписывают смелое поражение Янычар и решительное преобразование Турции; но ныне уже многим известно, что подвиги сии всего менее относятся к личной твердости Махмуда. Видевших Турецкий Двор, за двадцать лет тому, поразят необыкновенные изменения, постигшие восточную пышность и известную горделивость прежних султанов. Покинув древние обычаи свои, они стали перенимать европейские, но не постигали величия их, уронили достоинство своим малым образованием и обнаружили тем невежество, прикрывавшееся у них доселе надменным изъявлением тщеславия.

Меня проводили к пристани с тени же почестями, с [43] какими встретили. При этом случае сераскир не мог удержаться, чтоб не показать мне ружейных приемов, которые поручил Ахмед-паше прокомандовать стоявшему караулу.

По возвращении в Беюг-Дерэ, Бутенев сообщил мне положительные уже известия о совершенном поражении турецкой армии под Кониею и пленении верховного визиря. После сей победы, Ибрагим-паша мог еще до прибытия черноморского флота овладеть Царе-Градом, где народ ожидал его с нетерпением. Если бы даже флот наш поспел в Босфор прежде Египтян, то он никак не мог без высадных войск препятствовать переходу неприятеля через пролив. Египтяне имели на своей стороне жителей Малой Азии и могли располагать бесчисленным множеством обывательских гребных лодок, коими наполнен Босфор и все бухты до Синопа. Против таких средств в узком проливе и на большом протяжении, большие парусные суда недействительны по тяжести своей и по тому, что они зависят в движениях своих от ветра и течения. Итак Россия, намеревавшаяся послать флот на помощь Султану, не могла еще в то время оружием своим защитить Царя-Града, и Султану предстояло только полагаться на расслабленные силы своего царства. В таких обстоятельствах мне оставалось прибегнуть к единому средству, от меня зависевшему,— советам. Размыслив на свободе о положении военных дел в Турции и сообразив те меры, которые еще можно было принять для спасения Царя-Града, я занялся изготовлением по этому предмету записки, чтобы предложить ее на первом совещании турецким сановникам.

В тот же день приехал от графа Нессельроде фельдъегерь, с отправленными 24 числа ноября из Петербурга депешами, коих дубликат был доставлен мною Бутеневу. Ко мне граф Нессельроде писал, чтобы не начинать [44] переговоров с Египетским пашею угрозами, а всячески стараться сперва склонить его к миру убеждениями, которые он считал действительнее первых; о флоте же должен я был упомянуть только под конец, в случае несогласия паши.

По донесениям Бутенева, известно было в Петербурге, что Ибрагим-паша уже приближался к Конии; Государь, надеясь привести его в колебание и приостановить хотя временно движение его, возлагал на меня отправить Дюгамеля, сухим путем, в Александрию, под видом частного путешественника, везущего ко мне депеши, поручив ему, в проезд через египетскую армию, представиться Ибрагим-паше и сообщить ему, в общих выражениях, цель поездки моей в Египет. Во избежание подозрения со стороны Порты, мне предписывалось получить предварительное согласие ее на отправление Дюгамеля.

Здесь прерву я на время описание происшествий, чтобы упомянуть о лице, имевшем некоторое участие в тогдашних сношениях моих по части военной. По прибытии моем в Беюг-Дерэ, мне вскоре сообщили, что в Царе-Граде находится Француз по имени Рёльи (Reully), служивший у нас в Грузии и сказывающий, что он некогда состоял при мне. В 1829 году, во время Турецкой войны, точно находился при мне короткое время инженер строительного отряда путей сообщения, подпоручик Рёльи; я тогда заметил его хорошие способности и смелость в деле против неприятеля. После заключения мира, до сдачи обратно Эрзрума, Рёльи находился некоторое время в сем городе при генерале Панкратьеве; по возвращении же войск в Грузию, он был отправлен на службу в Имеретию, и я с того времени потерял его из вида. Услышав, что Рёльи в Царе-Граде, я пожелал его видеть, но остерегался от того, что слух носился, будто он бежал из нашей службы, для поступления в турецкую, и [45] поручил узнать о нем обстоятельно. — Между тем, сераскир, по выходе моем от Султана, сам упомянул о Рёльи и предложил прислать его ко мне. Я согласился. Сераскир отзывался о нем в самых похвальных выражениях, говоря, что он находился в сражении под Гомсом в Сирин, приобрел всеобщее уважение в турецком войске и лучше кого-либо другого может мне объяснить все военные обстоятельства Турок. На другой день приехал ко мне Рёльи и представил указ об отставке из нашей службы.

Он объяснил мне, что оставив Редут-Калэ, он отправился морем в Трапезунт, где ему выдали французский паспорт, с которым он явился в Константинополь, но во французской миссии не был признан подданным; а потому решился вступить в турецкую службу и совершил всю Сирийскую капанию в звании инженерного офицера. После многосложных приключений, он принужден был оставить турецкую армию с другими иностранцами, по требованию верховного визиря, желавшего всеми мерами придать более народности войне, или избегнуть присутствия надзирателей и советников, в коих он не находил надобности.

Рёльи был уже вне турецкой службы, лишен содержания и пользовался только ласками сераскира. Отвергнутый нашею и французскою миссиями, он находился в затруднительном положении. Зная способности его, мне хотелось извлечь его из такого состояния. К сему побудил меня еще следующий случай: пользуясь позволением сераскира, я просил Рёльи сообщить мне известия о состоянии войск, но он не решился сделать сего до получения лично на то согласия сераскира. Получив же позволение, он доставил мне довольно занимательные сведения, ознакомившие меня с положением турецкой армии. Случай этот усугубил доверенность к нему сераскира, [46] который приказал заплатить ему жалованье за прошедшее время, и с тех пор я не переставал видеться с Рёльи и часто пользовался его усердием.

Нужно было склонить министров Порты к определительному согласию на предложенное уже дело об отправлении моем в Египет, сказать им также об отправлении Дюгамеля сухим путем и представить о некоторых мерах, необходимых для обороны пролива. В этом намерении я пригласил сераскира совещаться с нами обще с Рейс-эффенди (по имени Экиф-эффенди). Чрез два дня после представления моего к Султану, мы отправились с Бутеневым в Царь-Град к сераскиру, где назначено было собраться. Прибыв в назначенный час, мы не застали ни того, ни другого.— Чрез несколько времени приехал Рейс-эффенди. Я просил его сообщить данное ему ко мне от Султана поручение; но он передал только в тех же выражениях, как я и прежде слышал, советы на счет осторожности против коварства Мегмед-Али. Тут он пересказал мне, уже без всякого уклонения, о поражении, претерпенном турецкою армиею. Когда жь я стал ему говорить о предположенном отправлении Дюгамеля к Ибрагим-паше, то он принял мысль сию с удовольствием.

Вскоре приехал и сераскир, который был задержан у Султана. Он начал спросом, какого рода те соображения, которые хотел я ему сообщить. Я стал ему говорить о флоте.— «Это дело уже конченное», отвечал он. «Султан будет просить пособия вашего флота, когда оно ему понадобится». Тогда я предложил ему отправление Дюгамеля. Сераскир противился этой мере, и Рейс-эффенди, прежде согласившийся, также изменил свое мнение. Сераскир говорил, что поездка Дюгамеля будет бесполезна, как и предположенный намек Ибрагим-паше, чтобы он приостановил военные действия, до [47] получения новых распоряжений от Египетского паши.— «Вождь сей», говорил сераскир, «отзовется неимением на то права, по носимому им званию только исполнителя воли отца своего, без всякого полномочия в переговорах».— После нескольких возражений с моей стороны, сераскир наконец согласился, но показывал себя равнодушным и, устранясь от всякого участия в сношениях с Ибрагим-пашею, обещался только снабдить Дюгамеля всем нужным, т. е. проводником, чтоб он мог достичь своего назначения. Он предложил, чтоб я послал с Дюгамелем письмо к Ибрагим-паше, но я отказался, потому что не имел ничего письменного даже и к отцу его После того однакожь, подумавши, он просил меня приостановиться несколько отправлением Дюгамеля и опять повторил мне вопрос: не имею ли чего особенного сообщить ему о военных делах.

Я представил сераскиру некоторые предположения о движении войск в Анадолию и коснулся обезоружения восточных берегов Босфора. Он принял мысль сию, но возразил, что крепостцы, окружающие батареи, в состоянии держаться. Я опроверг это ошибочное мнение, заметив, что укрепления сии, из коих некоторые только едва ограждены маленькими стенками с полевой стороны, а другие совершенно открыты,— все построены вплоть у подошвы значительных возвышений, с коих можно камнями забросать осаждаемых. Он ничего не возразил, но сказал, что все нужные меры будут взяты для защиты Босфора, и что он, когда нужда настанет, отправит по всему восточному берегу пролива одно судно, с приказанием отобрать все снаряды и перевести все гребные суда на Европейский берег. Он слишком легко судил об угрожавшей опасности; и так как предполагаемые им меры были недостаточны, то я продолжал обращать его внимание на тот же предмет. [48]

Видя настойчивость мою, сераскир отложил дело до другого дня и пригласил меня приехать для совещания в загородный дом его, что вблизи Беюг-Дерэ; я отвечал, что не приеду, если он не намерен выслушать меня со вниманием и не изложит с откровенностию состояния дел их в подробности. Тогда он убедительно просил меня приехать в назначенное место и письменно сообщить ему виды мои, которые он принимал с благодарностию, обещаясь также письменно передать мне сведения об обстоятельствах, в коих они находились. Старику не терпелось прекратить совещание, по-видимому, ему не нравившееся, и он прибегнул к обыкновенной забаве: взял ружье и начал им делать приемы, прося меня командовать. Так как я заблаговременно вытвердил несколько командных слов по-турецки, то исполнил желание его. После того сераскир, по просьбе моей, призвал Рёльи и вторично приказал ему вполне удовлетворить всем требованиям моим.

Уклончивость сераскира заставила меня обратиться опять к Рейс-эффенди. Я просил его повторить слова Султана, в коих, по мнению моему, должно было заключаться что-либо важное; но он отвечал теми же советами и спросил, что ему передать иностранным министрам, любопытствующим узнать цель моего путешествия в Александрию. Цель эта была уже из Петербурга сообщена всем Дворам; а потому, с согласия Бутенева, я разрешил Рейс-эффенди известить о том иностранных министров, по отъезде моем. Мы также уведомили его, что цель моего отправления была сообщена Персидскому шаху, и присовокупили, что Государь не имел никакой надобности скрывать дружбу свою к Султану.

Гласность, которую дали моему отправлению, успокоила сераскира и Рейс-эффенди. Они, по крайней мере, начали удостоверяться в искренности намерений Государя и, [49] казалось, устранили на то время мнительность. Пользуясь внезапною переменою в расположении их, я возобновил сделанный иною в начале совещания вопрос у Рейс-эффенди, не происходили ли уже у них какие-либо переговоры с Мегмед-Али-пашею о мире, ибо мне необходимо было узнать о том положительно; но осторожный министр утвердительно сказал, что нет. Тогда сераскир, вопреки того, объявил мне, что Мегмед-Али-паша два раза уже присылал посланцев для переговоров, но с требованием Сирии.— «Пускай», продолжал сераскир, «изъявит он покорность свою очищением Сирии, и тогда Султан, может быть, согласится вступить с ним в переговоры».— «По крайней мере примет ли Султан посланца от паши», спросил я.— «Примет, если пришлет» отвечал сераскир. Зная, что Французы мешались в эти переговоры, я спросил Рейс-эффенди, что он размел, упоминая о Французах на последнем свидании нашем, при выходе от Султана, когда речь шла об Египте. Спрос этот был обращен к нему ошибочно.— «Не он, а я говорил вам о том», подхватил сераскир,— «единственно в намерении предостеречь вас против иностранцев, окружающих пашу».

Сим кончилось совещание.— Не было мне препятствия ехать в Александрию и отправить туда же Дюгамеля сухим путем; но турецкие министры предоставляли, по-видимому, нам действовать совершенно независимо от них, как бы опасаясь участия нашего а дедах Турции. Казалось, что лично они были б довольно склонны действовать с нами заодно, но остерегались общего мнения, всегда враждебного и недоверчивого к нам. По крайней мере, они, по известной турецкой политике, старались выиграть время, чтобы мнение это обнаружилось, и опасались, как видно было, противной стороны, подстрекаемой французскою [50] миссиею, которая овладела умом правителей и которой отчасти вторила английская миссия.

В назначенное время (18 декабря) приехал я во вновь отстраивающийся загородный дом сераскира. Старик встретил меня с знаками истинного удовольствия и гостеприимства. Он еще прибавил к странности одежды своей солдатский тесак, повесив его через плечо на широкой белой вязаной портупее, поверх синей шинели. Не понимаю мысли его, но думаю, что он хотел оказать более почести, надев на себя оружие,— или же мнил подражать знаменитым мужам, показывая, что не гнушается носить оружия, принадлежащего простону воину.— Было очень холодно, комнаты у Турок без печей, а потому мы расположились около мангала (род жаровни), с пылающими углями, поставленного среди комнаты; он скинул тогда тесак, который мешал ему порядочно усесться. На этом совещании, кроме нас двух, присутствовали только — Ахмед-паша-ферик и безотлучный драгоман сераскира, Вогориди. Первый из них был прислан от Султана, чтобы передать ему в точности мои слова; он мало мешался в разговоры и кое-как, с помощию Вогориди, замечал на лоскутке бумаги то, что ему казалось занимательнее.

Я начал откровенным изложением дурного состояния дел Турции, резко обнаруживая последствия, которых от того ожидать было можно; ибо прежде всего надлежало вывести правителей Турции из непонятного ослепления и беспечности их обуявших, и совещатели мои казались пораженными сими истинами,— они слушали меня со вниманием.

Потом я приступил к рассмотрению средств, которые можно было еще принять, чтобы воспрепятствовать движению Египтян к Босфору, не допуская их даже до Бруссы ⁷. [51]

Предстояло еще собрать остатки разбитой под Кониею армии и соединить их с эшелонированными по военной большой дороге — резервными войсками. Должно было подстрекнуть деятельность Трапезунтского Осман-паши, находившегося почти в тылу Египтян; наконец можно также было совершенно разорить весь край, чрез который надлежало Ибрагим-паше идти, и тем лишить его средств к продовольствию. Но чтобы привести сии меры в действие, необходимо было назначить, без всякого промедления, главнокомандующего к войскам, отступавшим в крайнем беспорядке и без главного начальства, после пленения верховного визиря. Я настаивал, чтобы сие немедленно было сделано.

Вступление такого рода имело целию возбудить в совещателях надежду на улучшение дел и тем привлечь внимание их; но затем я счел обязанностию представить, сколь мало можно было положиться на показанные средства, если войска, как доходили до меня слухи, потеряли уже всякое единство и во всем нуждались, вопреки больших издержек, понесенных правительством для продовольствия их. Сераскир считал, что в Азии еще находилось 28 т. войска; но сознался, что их трудно вести вперед — по беспорядку, между ними поселившемуся, и с улыбкою сказал, что войска точно нуждались, чрез плутовство продовольствовавших армию чиновников, которые — большие мошенники. Он хотел обратить особенное внимание на действие их и присовокупил, что намеревается стянуть разбитые войска к Никомидии, для переформирования их, а те, которые еще не были в действии, собрать около Кютаиэ и выдвинуть к ним из Никомидии разбитые, коль скоро они поправятся. Он утверждал, что немедленно назначит главнокомандующего; но в последствии оказалось, что никто не был назначен на место верховного визиря, для начальствования войсками. В Никомидии было собрано несколько слабых [52] полков, Кютаиэ более не занимали до окончания войны, а разбитые войска толпами и поодиночке переправлялись в Европу через Босфор и большею частию через Геллеспонт. Все сие было последствием слабости, беспечности и медленности Турецкого правительства, пораженного в то время страхом.

По отзывам сераскира, видно было, что он полагал лучшие свои надежды на корпус Трапезунтского паши. Желая вывести его из заблуждения, я объяснил ему, сколь малонадежно было действие этого корпуса, составленного из Лазов и Курдов, вероятно, разбежавшихся после поражения под Кониею, и спросил, какое он имеет поручительство в исполнении начертаний его Осман-пашею, которого он сам признавал недеятельным и о коем давно уже никаких известий не имелось. Сераскир сознался, что точно уже о нем давно нет никаких сведений, я что он более никакой надежды не полагает на Осман-пашу.

За сим следовали рассуждения о могущем вновь случиться поражении остальных войск в Малой Азии, или внезапном бегстве их, по приближении неприятеля. Что оставалось делать в таком случае? Сераскир увидел, что военные действия в Малой Азии не представляли более надежд на успех. Таким образом привел я его к мысли об обороне проливов; но советовал, для выиграния времени, продлить по возможности действия в Малой Азии, не подвергая войск явному истреблению.

Для обороны проливов представлялось несколько средств, которые я предложил. Первое состояло в том, чтобы обезоружить, как прежде сказано, восточные берега Босфора. Мнение мое было еще — не приступать к тому, но приготовиться так, чтоб обезоружение могло совершиться в самом скором времени. Нынешний раз сераскира не удивила уже эта мысль. Он не утверждал более, что [53] крепостцы могут защищаться с сухого пути, но прибавил, что прикажет, в случае надобности, под предлогом вооружения флота, свезти орудия с батарей, за исключением только нескольких, чтобы не распространить страха. Если б Египтяне успели овладеть вооруженными батареями Азийских берегов, то затруднилось бы сообщение Черного моря с Архипелагом. Сераскир признавал сообщение сие необходимым и, согласием на обезоружение батарей, показал более прежнего доверенности к бескорыстным видам России.

Вторым средством представлялась оборона с западных берегов. Я предлагал заблаговременно распорядиться оною и для того разделить берега и заливы по участкам, под ведомством особенных начальников, снабдив их заранее наставлениями, чтобы они могли ознакомиться с местностию и делом; подчинить всех одному деятельному начальнику, коему отдать в управление не только способы, зависящие от правительства, но и все гребные суда, принадлежащие частным людям; флотилию сию разделить на действующие отряды крейсеров и резервы и иметь наблюдение как в проливах, так по берегам Черного моря до самого Синопа, чтобы и там лишить Египтян средств к приобретению большого числа лодок. Сераскир отвечал, что он намеревался употребить большие военные корабли для обороны проливов; но я представил ему все затруднения, с коими это было сопряжено, и даже невозможность защитить пролива парусными судами; объяснил, что неприятель мог бы в больших силах переплыть на гребных судах, пока корабли будут сниматься с якоря, и напомнил, что большие суда находятся всегда в зависимости от ветров и течения, наконец — что их можно сжечь брандерами. Он с большим вниманием выслушал все сказанное о необходимости учредить многочисленную гребную флотилию и согласился с моим [54] мнением. Ахмед-паша же просил повторить предложенные меры и записал слова мои, как умел.

Третьим средством был флот, стоявший в Дарданеллах. Так как он был многочисленнее египетского, то мое мнение было отправить его для отыскания неприятельского и поражения оного, или отвести в Марморное море корабли, если они слишком расстроены. Сераскир был польщен похвалами моими насчет распоряжения Галиль-паши, сберегшего доселе флот от гибели, и признался, что опасается соревнования, возбужденного в египетском адмирале победами сухопутных войск; такое соревнование, по мнению его, возвысив дух в неприятельском флоте, соделывало его грозным для ослабевших турецких морских сил. Посему сераскир предпочел оставить главную часть флота в Дарданеллах, отозвав только малое число судов к Царю-Граду. Я не нашел нужным оспаривать его мнения.

Четвертое средство было в связи с первыми двумя. Оно состояло в том, чтоб соединить на западных высотах близь Босфора, между Черным и Марморным морями, все войско, находившееся тогда под рукою, также как и беглецов, возвращающихся из армии, и рекрут, вновь набранных около Адрианополя. Царь-Град предполагал я занять только таким количеством войск, какое необходимо для сохранения порядка в городе, сменяя из лагеря караулы в столице непременно чрез каждые два дня. Сам Султан, по мнению моему, должен был поселиться в лагере. Центральное положение сего стана представляло ту выгоду, что посылаемые из него войска могли в скорости поспевать ко всем угрожаемым пунктам западных берегов и поражать неприятеля при самых высадках; сераскир охотно согласился с сею мыслию. Когда же дошло дело до переезда Султана в лагерь, то он, по привычке своей, покатился с хохотом по софе, на [55] которую он пересел во время совещания, и, обратясь к Ахмед-паше, взял его в свидетели, что он уже убеждал Султана отправиться к армии, давая как бы мне чувствовать сим смехом, что Султан не тот человек, который бы решился лично предводительствовать своим войском против неприятеля. Касательно же занятия Царя-Града одними караулами, он отвечал, что и теперь в городе не более 4-х или 5-ти т. гарнизона; но что, зная жителей, он не опасается возмущения. В сем отзыве было несколько и хвастовства, однако справедливо и то, что сераскир, пользуясь особенным уважением народа, один во всей Турции мог поручиться за спокойствие столицы.

За сии я обратил его внимание на меры, которые необходимы для продовольствия в таком случае стана и столицы, на что он отвечал, что, для избежания голода, Султан обратится с испрошением пособия к ближайшему соседу и лучшему другу своему Государю Императору. Заключив таким образом изложение средств к обороне Царя-Града, я предложил сераскиру представить все сказанное мною на рассуждение избранных правительством лиц, для исполнения немедленно того, что признается нужным, и это принял он с удовольствием.

Потом следовали другие рассуждения. Предполагая, что Ибрагим-паша, по каким-либо причинам, останется зимовать в Конии и что турецкий флот в течение зимы поправится, я поставил на вид, как бы выгодно было в таких обстоятельствах отправить высадные войска в Египет или Сирию, чтобы уничтожить все военные заготовления Египтян и отрезать отступление неприятелю. Мерам сим, совершенно поражающим мятеж в его основании, способствовали бы и жители Сирии, которых Ибрагим-паша против себя вооружил всякими налогами и в особенности вырубкою лесов в завоеванном крае. Мысль [56] эта уже была знакома сераскиру, и он отвечал, что располагал весною послать десант в Египет; но с прискорбием предусматривал, что египетский вождь не останется в Конии до весны, и сознался, что дурное состояние флота не дозволяет ему надеяться на исполнение такого отважного предприятия.

Сераскир вообще неохотно представлял себе вещи в настоящем виде, когда состояние их не льстило его надеждам; но я не скрыл от него, что, вследствие безызвестности, в которой они находились, насчет действий неприятельского флота, могла придти неожиданная весть о высадке египетских войск в Эносе. Мысль эта поразила его; но, подумавши несколько, он сказал, что имеет в виду способ для отражения внезапной высадки в Эносе, какой же — он не объяснил, и я не затруднил его вопросами на этот счет.

В заключение, я советовал обратить особенное внимание на медленность и беспечность во всех отраслях военного управления и принять меры к устранению сего зла, все погубляющего при самых лучших распоряжениях. Он нисколько этим не обиделся, согласился с мнением моим, благодарил и обещал заняться.

Во все время совещания, продолжавшегося около 4 час., Ахмед-паша мало говорил; но когда речь шла о способах продовольствия, ожидаемых в случае надобности из России, то он спросил меня, согласится ли Государь прислать к Султану от двух до трех сот артиллеристов, которых бы одели в турецкое платье и употребили бы на береговых батареях. Сераскир находил, что трех сот будет мало и что их надобно более. Я отвечал, что, не получив на сей счет никакого приказания, не могу дать удовлетворительного отзыва, но представлю просьбу их на милостивое решение Государя, и присовокупил, что они не понимают собственных нужд [55] своих. «Вам не пушки нужны в нынешних обстоятельствах», продолжал я,— «распря ваша должна решиться холодным оружием — саблею, ятаганом». Ахмед-паша спросил, что я разумел под холодным оружием,— не имеют ли слова мои какого-либо отвлеченного значения. «Нет», отвечал я, «говорю без обиняков: нужны дух, храбрость и преданность вашему государю, и сераскир-паше предстоит оживить упадший дух в войске; но вы не вполне выразились: просите, и тогда узнаете великодушие Государя».

В продолжение совещания, когда шла речь об опасности, предстоявшей самому Султану, я счел нужным, для усугубления доверенности турецких сановников, объявить сказанное мне лично Государем в Петербурге, что если бы угрожавшие Султану бедствия поставили его в необходимость искать убежища, то он найдет приют во владениях Его Величества. Предложение такого рода не оскорбило их и изъявленная ими признательность свидетельствовала о степени убеждения, в которую они были приведены откровенным изложением дурного состояния дел Турции.

Достигнув таким образом главной цели совещания, я не хотел расстаться с сераскиром, не получив от него положительного согласия насчет отъезда Дюгамеля, коего отправление уже было решено и готовилось. Сераскир не противился, но опять склонял меня повременить. Ферик просил отсалютовать Султану, когда я с фрегатом поплыву мимо дворца его, обещаясь отдать салют 21 выстрелом. Я изъявил на то готовность, но вместе с тем усмотрел, что согласие на решенный отъезд мой в Египет не подвергалось больше сомнению.

Кто бы подумал, что важное заседание наше кончилось учебным шагом, который оба совещатели просили меня перед отъездом им показать. Я поставил их в ряд [58] и заставил маршировать учебным шагом в два и три разделения. Стоя долго на одной ноге и вымахивая другою, они теряли равновесие и опирались на длинные чубуки, которые держали в руках. Упражнение это занимало их — как государственное дело. Неужели военное образование и просвещение целого, народа должно непременно иметь такие начала? Старый сераскир, человек умный, не разлучается с ружьем; стол в его комнате всегда уставлен деревянными шашками, изображающими взводы; по ним учится он построению баталионов. Он готов посвятить сим занятиям лучшую часть дня, прервать самые важные государственные дела, чтобы похвастать перед посторонними знанием своим, или изучить какие-либо новые приемы ружья, как бы отыскивая в том спасительное средство, или заглушая душевное смущение свое в тесных обстоятельствах тогдашнего времени.

Дружелюбно простившись с сераскиром и Ахмед-пашею, я, по желанию первого, послал к нему в собственные руки, в тот же вечер, список с читанной ему записки и карту Малой Азии. На полях карты выставил я краткий маршрут от Конии до Скутари, чтобы обратить его внимание на главный предмет и тем поддержать то впечатление, которое произвело на него последнее совещание.

На другой день приезжал ко мне, посланный от Вогороди, помощник его князь Каллимахи. Он просил меня препроводить к сераскиру записку о рассмотренных накануне предметах и присоединить к тому письмо, с изложением того, что нахожу одного сераскира в состоянии пособить Султану в предстоявших обстоятельствах. Каллимахи говорил, что Вогориди полагал это нужным, дабы тем более утвердить в мыслях Султана доверенность, которую он имел в сераскиру. Во всяком случае такое предложение было неуместно; но, в совокупности с настойчивостию, оказываемою сераскиром, чтобы [59] завладеть моею запискою, такое требование подавало повод к заключению, что сераскир домогался и записки моей для личных видов своих. Можно было полагать, что он желал иметь от меня акт, который бы поднес на утверждение Султана с тем, чтобы, в случае какого-либо несчастия, сослаться на мои советы и волю своего Государя, или же для обнаружения, в случае нужды, перед иностранными миссиями того участия, которое мы принимали в самых близких для Турции делах. Кроме того, самое посредничество Вогориди могло иметь иную цель, ибо он легко мог в то же время передать записку мою в руки людей, нам недоброжелательных.

Отклонив под разными предлогами домогательство его, я между прочим отозвался, что записка была уже отправлена в собственные руки к сераскиру. Каллимахи, между разговорами, сообщил мне также об опасении Турецкого правительства насчет могущих последовать с нашей стороны требований в возмездие за отправление флота на помощь Султану, или уплаты за сделанные нами издержки на вооружение флота. Они, по-видимому, не вполне еще удостоверились в мелькавших уже среди дум их предположениях, что мы предпочитали союз с слабым Махмудом соседству буйного Мегмед-Али.

Пленение верховного визиря было гласно; в кофейных домах и повсюду разговаривали о претерпенном поражении; правительство запрещало такие разговоры, но не могло прекратить их. Между прочим, разнесся слух, будто на место плененного визиря назначится Ибрагим-паша; и это легко могло придти на мысль в те времена всеобщего страха. Могло быть также, что молва о том была пущена в народе посредством подосланных от неприятеля людей. Слух сей вскоре затих; в последствии же возобновился с большим основанием: говорили, что Египетский паша, желая устранить Султана от царствования, [60] намеревался возвести законного наследника, сына его, на престол, поставив на время малолетства нового государя Ибрагим-пашу правителем империи. Нет сомнения, что о том была речь в Порте, но несбыточно в предположении такого рода могло только придти на мысль мечтательному Мегмед-Али, ибо он слишком легко судил об участии, которое Россия приняла бы в сем деле.

Надобно было отправить Дюгамеля по сделанному назначению, и я решился дать ему гласное поручение к Мегмед-Али-паше — точно такого же содержания, как мое, послав его сухим путем под тем предлогом, что я мог разминоваться с пашею, ибо носились слухи об отъезде его к армии. В проезд Дюгамеля через египетский стан, он должен был объявить Ибрагим-паше содержание поручения своего, предложив ему приостановить военные действия до дальнейших приказаний, которые мог получить от своего отца. Дюгамелю было назначено выехать из Царя-Града 23 декабря и велено на всякий случай оставить письменные наставления свои в миссии. Ему предоставлялось, по свидании с египетским вождем, смотря по обстоятельствам, возвратиться морем в Царь-Град на купеческом судне, или ехать через Сирию в Александрию, где, впрочем, я не имел в виду его дожидаться.

Со мною отправлялся драгоман миссии Кирико. Бывший консул наш в Александрии, Француз Лавизон, не поехал со мною по болезни. Притом же Рейс-эффенди, как сказывал мне Франкини, предупреждал меня, что появление Лавизона в Александрии подаст повод Египетскому паше разгласить, будто его привезли с намерением водворить опять в звании консула; но что сам паша на то не согласился. Я охотно допустил причины сии, чтобы оставить его в Царе-Граде, и Лавизона заменил при мне драгоман Теодатти. Оба мои переводчики были Пероты: первый, Кирико, молодой человек, с некоторым [61] письменным образованием в восточных языках; второй же, Теодатти, старый, но бывший уже два раза в Египте, в том числе и с Дашковым; он был мало сведущ в грамоте на турецком языке, но опытен, смел в обхождении с Турками, приятен в сношениях и заслуживал доверие.

В народе носилась молва о движении египетского войска к Константинополю, но в сущности все еще Ибрагим-паша оставался в Конин. Промедление сие тогда спасло Султана; оно давало Туркам время опомниться; но они не воспользовались такою проволочною, а только успокоились мыслями, до первых наступательных действий Египтян. Как уже главные занятия мои на берегу были кончены, то я не стал ожидать дальнейших проволочек от Турецкого правительства, сел 20 числа на фрегат и дал капитану судна предписание плыть к эскадре адмирала Рикорда, находившейся в греческих водах близь острова Пароса; но ветер сделался столь сильный и порывистый, что нельзя было поднять якоря, и мы остались на рейде Беюг-Дерэ еще два дня. Сношения мои с Бутеневым в течение этого времени не прекращались. Он доставил мне известие, хранившееся еще в тайне, о намерении Порты послать Галиль-пашу в Египет, для переговоров с Мегмед-Али, и, кроме того, особенного чиновника с тою же целию к Ибрагим-паше. Намерение сие возродилось, как кажется, по примеру наших действий. По-видимому, Порта хотела пользоваться влиянием нашим; но она всячески уклонялась от совместных переговоров, в избежание зависимости от нас. Могло быть и то, что посылаемым лицам приказывалось наблюдать за действиями нашими в Александрии и в египетском стане; впрочем об отправлении их носились только слухи.

Довольно верное было известие, сообщенное в тайне от Вогориди, о намерении Султана переехать в свой [62] константинопольский дворец, что в Серали. Относя сие к советам неблагонамеренных людей, ибо Султан мог быть совершенным пленником в городе, я послал к Вогориди записку, с повторением своего мнения о необходимости учредить на высотах близь Царя-Града стан, в коем бы сам Султан присутствовал. Желая, чтобы поданные мною советы сераскиру не остались втуне, по известной беспечности Турок, я передал Рёльи содержание последнего совещания моего с сераскиром, с поручением напоминать ему, по возможности, о сделанных мною предложениях для защиты столицы,— чем и заключились занятия мои в Константинополе.

Комментарии

1. Несколько месяцев после того, вершины сей горы,— иначе горы Великанов,— белелись уже под палатками наших войск.

2. См. 1 главу I тома сих записок. где он описан в подробности.

3. См. 1 главу I тома, где он описан в подробности.

4. Показано ошибочно или ложно по невежеству сераскира.

5. Самонадеяние, погубившее Турок.

6. Горцы, обитающие близь Ахалцыха, известные своею храбростию и свирепостию

7. Большой город, откуда дороги ведут к Царю-Граду и Дарданеллам.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет из записок Н. Н. Муравьева (Карского) 1832 и 1833 годов. Том III. М. 1869

© текст - Муравьев-Карский Н. Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info