МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Египтяне отступали за Тавр. Французы и Англичане пребывали покойными. Оставалось нам, после достигнутого успеха, возвратиться в отечество, для совершенного успокоения тревоги, которая возмутила Восток и распространилась было до Севера и Запада Европы.

Главнейшие приготовления к нагрузке войск уже были кончены; нам надобно было отпраздновать в обеих частях света память пребывания нашего на Босфоре. Мой праздник в Азии конечно должен был уступить тому, который готовился в Европе. В лагере не могло быть пышности, за то живейшее участие обладало каждым; здесь дышало жизнию и деятельностию. Все должно было происходить около камня, величаво ставшего на высоту Сельви-Бурну, в виду всех плавающих по Босфору.

Место сие не однажды было свидетелем различных празднеств, на коих приветствовались приезжие. Тут же принимали мы начальника своего, гр. Орлова, который посетил однажды нашу вечернюю зарю,— это случилось 24-го мая; все музыканты и песенники были тогда собраны; солдатские [205] игры продолжались во весь вечер; был сожжен фейерверк, а при обратном отплытии графа все пристани, возвышенные места и улицы отрядной квартиры моей были освещены плошками, коих огни, отражавшиеся в море, увеличивали блеск освещения.

23-го июня я созвал к вечеру гостей: графа Орлова, адмиралов, всех капитанов судов, многих других морских офицеров и посланника Бутенева с чиновниками миссии. С нашей стороны все генералы, штаб и обер-офицеры сухопутного отряда присутствовали в виде хозяев; к каждому превосходительному посетителю был особенно приставлен один штаб-офицер, в звании угостителя. Вечер начался, как обыкновенно, с зари, игранной в сей день 400 музыкантами. Когда совершенно смерклось бугор был внезапно освещен сиянием канфорного состава, который был зажжен в котле, поставленном на верху камня. Разлившийся по всем окрестностям на большое расстояние свет был необыкновенной яркости, и без сомнения не уступал свету дня. Неожиданное преобразование ночи в день продолжалось, посредством часто переменяющихся из-за камня котлов, до восхождения луны, тихо озарившей тогда наше собрание, в коем было до 200 гостей, кроме своих. В 10 часов был сожжен фейерверк. Ужин был накрыт в больших наметах, соединенных вместе и поставленных подле бугра на лугу, куда спускались по сделанным в земле ступеням, чтобы избежать крутого схода. Гр. Орлов уехал, воль скоро сели за стол; прочие же все остались. Во время ужина, пили за здоровье присутствовавших, отсутствовавших — всех и каждого. По окончании пира, собрались опять у камня, где остальное время провели в дружественной беседе. Во 2-м часу ночи гости сели в лодки свои; их провожали с музыкою не только до берега, но и все время плавания по Босфору, где поперек всего пролива были [206] расставлены баркасы с музыкантами. Стройные звуки, как бы очарованием из глубины моря рождавшиеся, раздавались по воде в тихую лунную ночь; едва одни вдали угасали, как другие по мере того возобновлялись и за сим все успокоилось.

25-го числа, в день рождения Государя, гр. Орлов приказал раздать на счет сумм миссии нижним чинам по рублю денег и по фунту говядины на человека. Поутру все генералы и многие штаб и обер-офицеры отряда собрались к обедне в дом посольства; после чего был завтрак у гр. Орлова, а в вечеру бал. Собрание было необыкновенно многолюдно; кроме всех иностранных посланников и чиновников их, были также и турецкие чиновники, а на улице кипело народом: несметное множество лодок со зрителями приплыло к тому времени из Царя-Града: весь правый берег пролива против Беюг-Дерэ был покрыт ими и среди их явился пароход, на коем приехал сам Султан смотреть на фейерверк, пущенный с моря и сопровождаемый пальбою со всех судов. Султан не сходил на берег; гр. Орлов навестил его на пароходе. Фейерверк был отличный, как по разнообразности штук, так и по множеству их; он давно приготовлялся в саду миссии полковником морской артиллерии с помощию многих мастеров и рабочих.

Желая хотя несколько участвовать в сем торжестве, я заблаговременно взял у Сераскира запасы, нужные для сделания пяти тысяч ракет и, поставив их на гору Великанов, велел, с согласия гр. Орлова, зажечь в самое время пальбы. Неожиданный вид огнедышащей горы за проливом привлек на некоторое время внимание присутствовавших. Ужин был накрыт в комнатах и в аллеях сада.

Уместно было бы ознаменовать торжества сии явлением необыкновенным, которое бы привело на память событие [207] отдаленной древности. Можно бы расставить все суда поперек Босфора и, устроив по ним веревочный мост, из Азии в Европу, перевесть чрез него сухопутные войска на противолежащий берег. Было бы передано поздним потомкам, что Русские переходили через Босфор по морю аки по суху.

Мы возвратись в лагерь 26 числа в 4 часа утра.

Как один из самых трудных предметов к отправлению был гошпиталь, то в этот день переведены с турецкого корабля и из лагеря все больные на зафрахтованные купеческие суда. Во все время пребывания нашего на Босфоре, было отправлено в Одессу только 130 человек больных, и то одержимых хроническими болезнями. Хотя и было предположено отсылать туда людей, по мере заболевания их, но, по ходатайству моему, гр. Орлов согласился на отменение этой меры, коей исполнение, конечно, повлекло бы за собою значительную потерю в людях; ибо, с устранением больных от десантного отряда, они бы остались как отверженные и лишились бы заботливости и попечения прямого начальства своего, приносящих пользы больному более, чем самое лечение. Бесприютное плавание их через море и самое пребывание в Одессе, вдали от команд и товарищей своих, привели бы их в уныние и тем довершилась бы гибель их. Больные сами, понимая это, убедительно просили меня не отправлять их, и дело совершилось по общему нашему желанию. Не многих из них кости остались на чужбине, как то видно в приложениях сей части. Из офицеров лишились мы только одного, инженер-капитана Типольда, умершего от горячки. Нельзя было не сожалеть о сем молодом человеке, коего достоинства всеми уважались. Зафрахтованные суда, на которых отправлялись больные, были устроены в виде гошпитальных отделений. На каждом из них находились запасы, часть аптеки, чиновник или писарь, для ведения [208] отчетности, и по одному лекарю. Главное управление сей флотилии поручено было, по части надзора за отправлением службы при больных, маиору Мордвинову, который помещался с конторою, главным доктором и священником на военном пароходе Неве. С того дня вновь заболевавшие люди поступали уже на военные суда, в лазаретах коих оставлено было несколько порожних мест. Для управления всею флотилиею во время плавания назначен был капитан-лейтенант Петров, с поручением сдать больных в Одессе ⁴⁷. На каждом из этих судов везлись еще обратно доставленные из России значительные запасы продовольствия, коих мы не расходовали. Граф Воронцов имел их в виду и писал мне о том. Кроме сего хлебного запаса, имелись еще четыре купеческие судна с продовольствием, оставшимся от расходов для прокормления войск во время карантинной обсервации. Особая флотилия сия была также поручена морскому офицеру ластовых экипажей и по изготовлении сдана для следования со флотом вице-адмиралу Лазареву ⁴⁸. Распоряжения сии не оказались излишними, ибо в 1833 году был большой недостаток хлеба во всем южном крае России.

26-го числа граф Орлов ездил к Султану с Бутеневым, всеми генералами и адмиралами, на прощальную аудиенцию; Махмуд был ко всем очень приветлив, однако не долго задержал нас и, приказав мушир-Ахмед-паше, в присутствии своем, возложить на всех [209] богато-украшенные бриллиантами золотые медали, жалованные им в память пребывания войск и флота на Босфоре, отпустил нас. На другой день присланы были ко мне ящики с золотыми медалями для всех офицеров и серебряными — для всех нижних чинов. Об этих медалях давно уже сделаны были предположения, и мысль о них дана была Туркам нами. Они были на красных лентах; на одной стороне изображался вензель Султана с мусульманским летосчислением, а на другой — полумесяц со звездою и с христианскою эрою; чего еще никогда не бывало у Турок. Высочайшее разрешение раздать и носить медали было получено уже по возвращении нашем в Россию. В то же самое время, как для нас чеканились эти знаки, изготовлялись в Петербурге также бриллиантовые золотые и серебряные медали с изображением вензеля Государя для турецких войск, состоявших под моим начальством. Оне были получены в Царе-Граде и розданы по представленным мною спискам, уже по отплытии нашем.

В тот же день, вечером, были сделаны мною последние распоряжения, для посажения войск на суда, а 27-го, в 4 часа утра, началась нагрузка. Кроме расписания по судам, войска были также расписаны по пристаням, куда они должны были приходить по две роты в один раз, и где, для соблюдения порядка, назначены на каждую пристань с сухопутной стороны по одному штаб-офицеру и по одному от флота, для присмотра за гребными судами. Мелкие суда, с посаженным на них войском, буксировались к кораблям посредством пароходов. В этот день не было отдаваемо почти никаких новых приказаний, и главные начальники наблюдали только за точным исполнением прежде сделанных распоряжений. Везде царствовала совершенная тишина. Казачья цепь, заблаговременно обставленная кругом всего лагеря, с приказанием наблюдать, чтобы ни один человек не остался, по мере того, [210] как войска стягивались к берегу, сближалась к пристаням, где казаки, сдав лошадей своих Туркам, также сели на суда.

Величественно было зрелище войск, с барабанным боем спускавшихся с гор по разным направлениям. В тот же день отпущен был и турецкий отряд; ему приказано было собраться на разводной площади, где, через переводчика, громко прочитан на турецком языке приказ мой, приложенный в конце книги, под буквою Т. До сведения моего дошло в последствие времени, что Турки, увидев движение во всем лагере и услышав, что их требуют к квартире моей, подозревали в нас намерение посадить их на суда и увезти с собою в Россию, в чем они скоро разуверились.

К частностям этого дня принадлежат еще два случая, о коих не хочу умолчать, для довершения подробного описания всего встретившегося в то время. Никто не замечал приуготовительных мер наших. Старый дервиш мой, свыкшийся с нами, как будто нам вековать вместе, увидев, что войска собираются к берегу, прибежал ко мне, много сожалел об отплытии нашем и заметив, что в квартире моей оставалось несколько ненужных вещей, с позволения моего стал собирать их,— и откуда явилась вдруг в старике быстрота! Он побежал по квартирам офицеров и собирал ящички, порожние бутылки и все, что попадалось в руки; потом, бросившись к нашей купальне, где турецкие армейские солдаты стоявшего у пристани караула спешили поживиться досками, разогнал их, стал сам работать по уши в воде, вытащил доски на берег и прибрал их к себе. Ночной собеседник мой отправлял меня в путь с предсказанием мне визирства и великих почестей, просил не забывать его и прислать из Россия коровьего масла, которое, как он слышал, было у нас дешево. Дервиш был поручен [211] мною при отъезде попечению Бутенева, который не забыл его и наделял иногда чаем и маленькими подарками. Старик как бы сочетался с нашим камнем, близь коего было его жилище, являлся к путешественникам, любопытствовавшим видеть наш памятник и место лагеря, и рассказывал им подробности нашего пребывания. Он умер в 1837 году.

Другой случай свидетельствует о равнодушии Турок. День был очень жаркий; я пошел купаться один и, раздевшись в балагане, построенном на берегу, вошел в море так, что не был замечен турецкими солдатами прибрежного караула, тут же купавшимися. Подошед в воде к одному из них, я спросил: сожалеет ли он об отплытии Русских? — «Что тут есть такого, о чем бы сожалеть!» отвечал он с небрежностию. Один из товарищей его заметив, что я должен быть из Русских офицеров, шепнул ему о том; ответивший подошел ко мне и сказал с притворною улыбкою: «как не сожалеть,— вы друзья наши». Тогда третий, узнав меня в лицо, опять шепнул ему что-то на ухо, и солдат, которого я спрашивал, повернувшись ко мне, сказал с умильным, но притворным взглядом и вздохом: «Душа наша стеснилась, когда мы узнали, что вы отъезжаете», и все отошли. Вот степень расположения к нам простых турецких служивых. Лучшей поверки не могло быть. Вот и равнодушие, в которое ввержены они от введения регулярной службы.

В самый день нагрузки доставлены от военного министра уставы разных родов службы, о коих Сераскир давно и несколько раз просил меня. По изъявленному им также желанию иметь при себе одного русского офицера, горниста и двух рядовых, для обучения войск после нашего отбытия, препровождены к нему, с разрешения гр. Орлова, прапорщик Ковалев, с требованными нижними [212] чинами. Офицер этот и люди оставались около года в Царе-Граде и отпущены с наградою. Ковалев получил за то турецкий знак отличия с бриллиантами. Присутствие его впрочем не принесло турецким войскам существенной пользы, ибо он мог только заниматься введением безделиц, не имеющих влияния на главное устройство. Я слышал однакоже, что наш устав рассыпного строя был переведен, по приказанию Сераскира, на французский язык, и что Турки старались ввести его у себя.

27-го числа гр.Орлов отдал приказ, коим благодарил войска за усердие и доброе их обхождение. Копия с приказа сего приложена в конце этой части под буквою М.

Нагрузка, начавшаяся 27-го июня, в 4 часа утра, совершенно окончилась в 10-ть часов вечера. Она продолжалась 18 часов. Я после всех переехал на фрегат Штандарт, и затем более ни одного Русского не осталось на Азийском берегу.

Мы в тот вечер в последний раз услышали с моего фрегата, ближе стоявшего к берегу, раздавшуюся в Сельви-Бурну русскую зарю, которая для нас неожиданно пробита береговым турецким караулом, как последнее приветствие и почесть, отдаваемые отъезжающим гостям. Поспешный отъезд наш был причиною, что знакомые мои не успели приехать из Царя-Града проститься; меня проводили на фрегат только те из старших турецких чиновников, которые находились у меня в команде. Получив от миссии несколько подарков из присылаемых Императорским Двором на такие случаи, я роздал часть из них присутствующим, а другую поручил доставить тем из отсутствующих чиновников, которые нам более оказали услуг. Главнейшие из них были в последствие времени награждены богатыми подарками из Петербурга, по сделанному мною представлению, чрез гр. Орлова. Все проводившие меня на фрегат были в унынии; у [213] иных при прощанье навернулись слезы на глазах. Начальник турецкого отряда, полковник Авни-бей, был неутешен, он бросился на орудие и горько залился слезами ⁴⁹.

Здесь упомяну еще о постороннем обстоятельстве, случившемся в тот же день. Когда я вошел в каюту, то застал на столе подброшенное распечатанное письмо, писанное на польском языке каким-то Поляком, занимавшимся в Царе-Граде портным ремеслом, к одному из офицеров отряда, уроженцу западных губерний. Он уведомлял в начале письма о скором приезде в лагерь Сераскира, для смотра войск, и предупреждал, что в свите его будет находиться несколько изгнанных из отечества после мятежа Поляков, которые желают принять участие в положении своих соотечественников, служащих в нашем войске, и готовы содействовать им в свержении русского ига. В конце же письма упоминалось о какой-то плате за сшитый сюртук. Дело было исследовано, и оказалось, что этот офицер точно заказывал в Царе-Граде портному Поляку сюртук, который ему испортили, почему он задержал уплату денег за работу, а соотечественник его написал это письмо из мести, чтобы навлечь на него подозрение. Так мнимая любовь к отечеству послужила изгнаннику к оклеветанию земляка, в видах корысти. Подбросившего письмо не могли открыть.

К необыкновенному счастию нашему с самого утра 27-го числа подул свежий ветер с юга, очень редко случающийся на Босфоре. Так как около полуночи 28-го числа все совершенно было кончено, то я поехал ночью же к гр. Орлову и донес ему о готовности нашей к отплытию. Неожиданная весть сия была для него очень приятна, ибо [214] он не полагал, чтобы мы могли так скоро сесть на суда.

28-го числа июня поутру, нагруженный войсками флот снялся с якоря и, при благоприятном ветре, вышел из Босфора с салютационною пальбою. Против самого Беюг-Дерэ, пароход Нева случайно как-то столкнулся с фрегатом Архипелагом, и первый лишился бугшприта. Все больные могли от того потерпеть, ибо на Неве помещалось, как выше сказано, гошпитальное управление, обязанное сдать их в Одессе; но пароход, оставшийся в Босфоре, тогда же вычинился, и на другой день вышел в море за эскадрою.

Вскоре по отплытии, приехали к месту нашего лагеря прощаться со мною Сераскир, Ахмед-паша и прочие, но как они должны были удивиться, когда не застали уже ни флота, ни лагеря,— все исчезло, как волшебством. Иностранцы не менее их удивлялись; и меня уверяли даже, что французский посол посылал офицера на Азийский берег лично убедиться в том, что мы точно оставили Босфор и не скрывались в смежных долинах. Виднелись только выбитые места лагерных линий, которые и на другой год свидетельствовали о нашем пребывании.

Граф Орлов оставался еще в Беюг-Дерэ два дня и был на частной аудиенции у Султана, от коего получил письмо к Государю, в после того отправился в Одессу на отделенном от флота нарочно корабле Чесме.

Так кончилась памятная экспедиция наша на Босфоре. Последствием ее был оборонительный союз между Россиею и Турциею, заключенный гр. Орловым с Сераскиром. Он состоял в шести статьях, из коих в первой содержались взаимные обещания Государя и Султана согласоваться во всех предметах, касающихся спокойствия обеих империй, и в случае нужды взаимно помогать друг другу; во второй утверждались вполне [215] Адрианопольский мир и договор, заключенный в Константинополе относительно Греции; третьею Государь обязывался в случае надобности снабдить Султана сухопутными и морскими силами; четвертою возлагалось только одно продовольствие вспомогательного войска на ответственность державы, которая бы призвала его; пятою статьею договор сей утверждался на восемь лет, со дня подписания; шестою назначили размен ратификаций не позже, а если можно то и прежде двух месяцев. К сему прибавлена была еще отдельная статья, касавшаяся, между прочим, некоторых отношений, в коих Порта обязывалась находиться к иностранным державам.

Влияние наше сильно тяготело над политикою Турции, когда писался этот договор; Оттоманская империя была в одеревенелом состоянии, и царство Султана, поддерживаемое тогда в действиях своих Двором нашим, имело только признаки независимой самостоятельности. Такое положение Турции было для нас выгодно, ибо иностранные державы не могли обвинять нас в новых завоеваниях, между тем как и без употребления оружия нам все покорствовало в Турции. Нам не нужно было своими силами удерживать Дарданелл, а оставалось только управлять силами самой земли, чрез посредство законных властей ее; потому что рука наша уже коснулась военного управления Турок, которые охотно допускали нововведение европейских войск. Турки хотя и не сожалели об отплытии нашем, но с удовольствием приняли бы тогда к себе для обучения войск русского военноначальника с офицерами; а от уменья первого зависела бы и самая степень влияния его в управлении.

Исполнение сей мысли было бы неотъемлемо сопряжено с большою пользою для России. Правительство наше, при назначении ко двору Султана сего нового лица, конечно, не оставило бы снабдить его достаточным числом опытных [216] и освоенных с краем помощников, которые бы могли, под распоряжением его, проникнуть во все отрасли военной силы и способствовать ему к достижению главной цели – нечувствительно взять в руки бразды правления; без всякого сотрясения овладеть войсками, как главною пружиною, коею еще держалась распадающаяся тогда империя; возбудить деятельность Турок в Дарданельских замках; стать бдительным стражем сего важного пункта и тем сохранить до нужного случая влияние, коего основание уже было так сильно положено.

Но обратимся снова к окончанию нашей экспедиции и упомянем о возвращении нашем в пределы России.

Во все время плавание наше продолжалось при том же благоприятном южном ветре. 1-го июля мы открыли берега Крыма, а 2-го числа, поутру, первые суда, в том числе адмиральский корабль и мой фрегат, бросили якорь в Феодосийском рейде. Вскоре явилась около борта моего карантинная лодка с инспектором Штакельбергом, и с ним роковые щипцы для принятия от нас видов.

Съехав на берег, чтоб осмотреть лагерное место, я нашел, что оно было выбрано очень дурно на покатости совершенно голой горы и без главнейших удобств для войск. Нигде не было кустика для защиты нас от солнечных лучей, грунт каменистый и, что главное, без воды, так что никаким образом нельзя было приступить к высадке войск. Мне указали старый бывший турецкий фонтан, назначенный для снабжения нас водою; но из него вытекала тонкая струйка, толщиною в перо. По опыту оказалось, что сим способом могли мы получить в сутки не более 10 ведер воды.

Узнано мною, что один Еврей, житель Феодосии, предлагал доставлять ежедневно по 5 т. ведр воды безденежно, как он выражался в прошении, поданном губернатору, из одной любви к своему отечеству; но с тем [217] однакоже, что как он через это потерпел бы до 10 т. руб. убытка, то требовал в вознаграждение позволение косить траву в местах, принадлежащих Феодосийским мещанам, и т. п. льготы; говорили также, что этот Еврей, при покровительстве местного начальства, имел в виду получить за сию услугу в арендное содержание казенное имение, доставлявшее большие выгоды. В то время был начальником Таврической губернии, носивший также звание Феодосийского градоначальника, А. И. Казначеев, но его тогда в Феодосии не было; однакоже чиновник канцелярии градоначальника, узнав о делаемых мною разысканиях, поспешил ко мне и обещался понудить подрядчика к доставке воды.

Невзирая на то, в первые два дня пребывания нашего, воды нисколько не привозили; и как почти третья часть войск находилась уже на берегу, то, опасаясь подвергнуть их совершенному бедствию, я должен был прекратить высадку войск и просил Лазарева снабдить съехавших на берег и томившихся от зноя людей водою, привезенною из Турции. С тем вместе послал я нарочного к графу Воронцову, с донесением о терпимом нами недостатке; а между тем потребовал рабочих с лопатами, собирался ехать в другое место для рытья колодцев, как приехал сам губернатор. Дело доходило до того, что оставалось оцепить весь город и пользоваться водою вместе с жителями. В 4-й день к вечеру было доставлено несколько воды. В тот же день переехал я на берег, а на следующий день приказал продолжать выгрузку. Тут предстояло другое затруднение: отведенное для лагеря место было обнесено небольшою оградою; нам грозились строгостью законов за малейшее нарушение грани, наблюдаемой двумя небольшими караулами Греков Балаклавского баталиона, а места было так мало, что физически невозможно было втеснить в него прибывшие войска, [218] тогда как самые карантинные правила требовали просторного размещения. Казалось бы впрочем, зачем и тесниться,— окрестность была голая, никем не обработана и даже мало способная к возделыванию. По настоятельным требованиям моим, отнесли, перед самою уже высадкою, один край ограды несколько подалее и сделали ее длиннее. Войска кое-как разместились в колоннах, но так тесно, что отхожие места примыкали вплоть к кухням, находившимся недалеко от палаток. На карантинные расходы было отпущено от правительства, по случаю ожидания нас, местному начальству 5 т. рублей.

Для генералов и штабов отведены были карантинные строения — несколько двухэтажных каменных домов с двориками, более похожих на арестантские палаты; в них не было ни одной кровати, ни скамейки, ни стола, ни даже соломы; кухней и следов не имелось; по входе в строения, мы были осыпаны блохами. Нужда заставила нас остаться в сих помещениях; мы устроили кое-как из кирпичей полевые кухни на двориках, вымыли, очистили квартиры свои, а снабжением нас мебелью мы были обязаны директору таможни П. В. Гаевскому, известному по своему гостеприимству.

Войска томились на жару и в засыпавшей им глаза пыли, во все время пребывания в карантине. Я просил хвороста, чтоб накрыть палатки и тем доставить людям сколько-нибудь прохлады; но на то не было положения, и получен отказ. Мы тем более нуждались в сем пособии, что некоторые части войск, не имевшие своих палаток, как-то: казаки, инвалиды, артиллерийский гарнизон, военно-рабочие, пользовавшиеся на Босфоре турецкими палатками, ныне оставались без всякого крова, или должны были крайне стеснять других. Для постилки в палатках не было ни сена, ни соломы.

Воды, которой начали доставлять уже около половины [219] назначенного в сутки количества,— часть привозилось на обывательских подводах на гору и переливалась в поставленные близь ограды обрезы; она была мутна и часто перемешана с большим количеством известки или мелу, от чего получала молочный цвет; другая часть привозилась буксиром в плывущих по морю раскупоренных от небрежности бочках и выливалась в такие же обрезы, поставленные на берегу моря под горою, куда люди за нею ходили. Те, которым не нравилась нагорная вода, могли получить воду другого свойства под горою, где она была перемешана с морскою и часто отвратительного солевого вкуса; но и этих искусственных вод весьма часто не доставало людям на варево. Больных стало прибывать, а удобного помещения для лазаретов не было. Бедствие сие терпели мы близь 30 дней. Чтоб не отстать от телесных упражнений, необходимых в таких случаях для сбережения здоровья, у вас иногда занимались играми, как то делалось в Турции, и заведена была для развлечения стрельба в цель; но место узничества нашего мало способствовало сим занятиям, и лучший отдых нам в знойные дни июля месяца состоял в морском купанье, коим только и поддерживались несколько силы людей.

Но «отечества нам дым и сладок и приятен». Нижние чины много терпели; но, за всем тем, солдат наш предпочитает скудный быт в отчизне избыткам, коими он пользуется за границею. Так сильна привязанность Русского к природным обычаям! Мне случилось удостовериться в том по выходе из карантина, в бане, где я, разговорившись с парильщиком из солдат, выхвалял раздолье наше в Турции. «Правда, ваше превосходительство», отвечал он, «там всего довольно было, только хлеб пресный, а у нас кислый». Нередко солдаты пускались между собою в суждения о бывшем походе и, по привычке своей давать более известным лицам [220] особые прозвища, они честили Ибрагима-пашу Белым Арапом. Солдату нельзя было лучше соединить в одно наименование понятия о египетском вожде; ибо Ибрагим-паша по отце был Турок, а войско его состояло из Арабов и Эфиопов ⁵⁰.

9-го июля прекращено было всякое сообщение с флотом, и мы расстались с моряками добрыми приятелями. 11-го флот отправился в море и, снявшись с якоря, салютовал нам; я также выдвинул несколько орудий на берег и отдал салют. Флот должен был выдержать под парусами 42 дня обсервационного карантинного срока и потом возвратиться в Севастополь для очищения.

Обсервационный срок наш окончился 29 июля. Нас очистили по правилам карантинным и осмотрели по правилам таможенным; первое было соблюдено со всеми строгостями; в таможенном же осмотре было оказано снисхождение, по полученному из Петербурга разрешению. Впрочем мы и не были богаты заграничными товарами, ибо я [220] постоянно склонял офицеров не расходоваться в Царе-Граде, и оттоле почти все получаемые ими за границею из казны деньги были привезены обратно в Россию. Войска вышли из карантинного заточения своего по данным направлениям, с значительным числом больных и слабых, что произошло от нужд, претерпенных ими во время обсервации. Они немедленно заняли тяжкие караулы в Севастополе, где зародыш болезни, приобретенной в Феодосии, развился с силою и причинил большие опустошения в рядах.

После выхода войск из карантина я упразднил все управления моего штаба и остался еще несколько времени в Феодосии, чтобы довершить последние распоряжения по отряду и расквартированию до времени команд, не получивших назначения, в окрестностях Феодосии. Находившиеся при мне чиновники разных ведомств были отправлены по принадлежности. Из запасов некоторые сданы на месте, а другие, как-то: сбереженные склады гошпитальных вещей и проч. отправлены при донесении моем к гр. Воронцову в Одессу, на отплывшем тогда судне.

Во время пребывания в карантине составлена общая отчетность о людях и суммах, состоявших в моем ведении. Выписка же из отчета приложена в конце этой части под буквою Н, с принадлежащими к оному 6-ю ведомостьми. Из сего отчета видно, что во время экспедиции настоящие экстраординарные издержки деньгами простирались в отряде до 1128 червонцев. Продовольствие ничего не стоило казне, исключая отправленных запасов из Одессы, на что употребленные расходы мне не известны. Самое большое количество больных, собственно из отряда поступивших в гошпиталь, простиралось до 450 человек, из числа коих в Одессу отправлено 313. Умерших было во все время 82 человека. Бежало без возвращения порочных людей, поступивших большею частию из резервных [222] баталионов, 45 человек. В последней ведомости показаны произведенные офицерами генерального штаба и инженерами съемки; самые же планы сих работ были представлены в военное министерство. Подробные по всем управлениям десантного отряда отчеты в свое время отправлены к гр. Чернышову, по распоряжению коего остальные суммы переданы графу Воронцову. Гр. Орлову также была доставлена выписка о сих предметах.

Я воспользовался временем, которое у меня оставалось по выходе из карантина, чтобы видеть сколько-нибудь окрестности, и побывал на восточной части южного берега, в долинах Козе и Судаке; съездил также в Керчь, куда меня завлекали недавно сделанные открытия древностей в насыпных гробницах, окружающих город. Около половины августа получил я повеление военного министра, передавшего мне волю Государя, чтобы прибыть в Петербург, по окончании всех занятий, предстоявших мне еще в Феодосии. Окончив их, я сбирался уже выехать, как получил с нарочным письмо от гр. Воронцова, убеждавшего меня побывать на южном береге и в доме его — в Алубке, где меня ожидала графиня. Граф сам хотел приехать через несколько дней в Феодосию на пароходе. Я дождался его, и он провел в городе более суток; был очень приветлив и упоминал о красотах своего летнего местопребывания.

По отъезде графа в Керчь и Таганрог, я поехал на южный берег, где был принят графинею с предупредительностию; она показывала мне заведения свои, устроенные в сей очаровательной части Крыма; переночевав в Алубке, я продолжал путь свой чрез селение Кокос и Бакчисарай в Симферополь, откуда отправился 11-го сентября в Петербург. Там уже давно находился гр. Орлов, проведший только три дня в Одессе, где он виделся с выехавшим к нему из княжеств генерал-адъютантом Киселевым. [223]

Мы еще выдерживали в Феодосии карантинный срок, как я получил от гр. Орлова из Одессы с нарочным письмо, коим он уведомлял о назначении меня генерал-адъютантом; сего награждения удостоен и Лазарев. С этим же нарочным был прислан от гр. Орлова пожалованный мне Султаном портрет его, осыпанный бриллиантами. Подобные портреты вручены Махмудом II на последней аудиенции гр. Орлову — как для него, так для Бутенева и Лазарева.

В последствии времени Высочайше разрешено нам было носить сии знаки султанского благоволения только в его присутствии. Гр. Орлов прежде всех имел счастие представиться Государю Императору, от коего милостиво принят в Красном Селе при собрании гвардейских войск в лагере, где тогда случилось Государю находиться, и произведен в генералы от кавалерии. Вскоре после того военный министр гр. Чернышев удостоился получить, за распоряжения по отправлению десантного отряда, орден св. Андрея с бриллиантами, а генерал-адъютант Киселев произведен в генералы от кавалерии. Чины десантного отряда, состоявшие в команде моей, были также награждены, по сделанным мною представлениям.

В проезд мой чрез Киев я был со вниманием принят фельдмаршалом Сакеном, который умел польстить обхождением своим, когда того хотел.

Осьмидесятилетний старец вполне постигал предначертанную Государем высокую цель союза с неприязненною нам издавна державою,— союза, послужившего преградою возмутительным проискам иностранцев,— союза, наложившего тогда печать покорности на сию Турцию, в недавнем времени еще нам враждебную. Маститого сановника мало занимали рассказы о странностях султанских царедворцев, с которыми мне довелось быть в столкновении; внимание его направлялось не к частностям нашей экспедиции, но [224] к общему ходу дела, и в сем отношении я в последствие времени мало встречал особ, которые бы судили с подобною прозорливостию в предстоящем тогда перевороте политических дел.

26-го сентября я приехал в Петербург. Государь находился в Царском Селе, где я 30-го числа имел счастие представиться Его Величеству и был милостиво принят. Государь лично удостоил меня изъявлением удовольствия своего, как сам изволил выразиться,— «особо за дела в Египте и особо за дела в Турции. Он изволил расспрашивать меня о пребывании нашем на Босфоре и о состоянии войск, при чем я имел случай объяснить Его Величеству некоторые обстоятельства поездки моей в Египет и пребывания в Царе-Граде. Излагаю здесь слышанные мною собственные слова Его Величества: «Странно, что общее мнение приписывает Мне желание овладеть Константинополем и Турецкою империей; Я уже два раза мог сделать это, если б хотел: в первый раз в 1829 году, после перехода через Балкан, а во второй — ныне; но Я от того весьма далек. Мнение это осталось еще со времен Императрицы Екатерины и так сильно вкоренилось, что самые умные политики в Европе не могут в том разувериться».

Я также имел счастие представиться Императрице, Государю Наследнику, Великому Князю Михаилу Павловичу и Великой Княгине Елене Павловне, и был всеми милостиво принят.

По званию генерал-адъютанта, мне не редко случалось находиться в присутствии Государя и удостаиваться разговора Его Величества; предметом большею частию были дела Турции и Египта, коих последствия еще несколько лет являлись на горизонте политики. Милостивым вниманием и лестными словами Монарха вполне вознаграждена моя служба.

В конце ноября месяца 1833 года приехал в Петербург мушир-Ахмед-паша, с изъявлением Государю [225] благодарности от Султана за оказанную помощь. Он кроме того имел поручение испросить некоторые уступки из контрибуции, наложенной на Султана после Адрианопольского мира, в чем и успел. Кажется, что ему также предоставлено было дело о разграничении с нами в Грузии.

Ахмед-паша был хорошо принят; но как он мало был знаком с европейскими обычаями и светским обхождением, при том же не обладал даром слова, то при постоянном изъявлении следовавших ему по званию наружных почестей, он не пользовался особенным уважением и в частном обхождении был некоторым образом забыт. Не менее того Мушир на представлениях при Дворе занимал место выше находившегося тогда в Петербурге французского посла, маршала Мезона, и в сем случае соблюдался только существующий дипломатический порядок, по коему прежде приезжающие послы имеют шаг пред другими; а потому австрийский посол занимал первое место, за ним следовал турецкий, после него уже французский. Ахмед-паша скучал в вашей столице, часто навещал меня по вечерам и долго просиживал, разговаривая о прошедших временах. Он получил много подарков и наконец с радостию выехал в Царь-Град.

Но пора и кончить.... Заключаю продолжительное повествование о делах Турции с Египтом и о походе нашем рассказом о толках, возбужденных в низшем звании появлением в Петербурге турецкого посла. Мысль о союзе с Турциею не была знакома простому народу, привыкшему слышать только о завоеваниях наших Мусульманской империи; и в сем классе никак не могли себе вообразить, чтобы из Царя-Града приехал посол с чем-либо иным, как не с изъявлением вражды или угроз. Между гвардейскими солдатами носился слух, что Ахмед-паша, представляясь Государю, высыпал к ногам Его горсть песку, в уподобление несметного количества султанских войск, [226] так же не исчисленных, как рассыпанные песчинки; в ответ на что Государь будто вынул из кармана своего горсть зернового перцу и, бросив его в ноги послу, сказал, что хотя русское войско не так многочисленно, как турецкое, но за то каждый солдат могущественнее и сильнее мелкой толпы, подобно зернам перцу в сравнении с песчаною пылью.

Записки сии уже приходили в концу, как я получил описание войны Мегмед-Али против Порты, сочиненное Кадальвеном на французском языке в 1837 году. В первой половине его книги заключается описание военных действий, изложенных с ясностию и довольною подробностию. Сведения почерпнуты им частию из газеты Le Moniteur Ottoman, издаваемой в Царе-Граде, а более из реляций, писанных и печатанных в Египте. Планы сражений составлены с отчетливостию, употребляемою преимущественно в описаниях европейских походов,— отчетливостию, не редко впрочем свидетельствующею более о соображениях самого писателя, чем о предварительных распоряжениях главнокомандующего. Не менее того главный обзор сражения изображен справедливо и планы их сходствуют с моими, хотя не столь полными, но составленными на одних турецких сведениях и словесных показаниях некоторых лиц, участвовавших в самых делах. В описании военных действий встречается также много сходства с передаваемыми иною сведениями; но, как выше сказано, в иных случаях у Кадальвена более подробности. Я оставил однакоже сочинение свое неприкосновенным, не изменил и не пополнил вновь открывшимися сведениями того, что уже было мною написано, [228] потому что сличение двух описаний об одном и том же предмете, почерпнутых из разных источников, более послужит читателю к открытию истины, часто и неумышленно заглушаемой пристрастными рассказами.

Не так вторая половина книги Кадальвена. Он коснулся политических сношений держав, не имев, как заметно, в руководство ничего иного, как несколько письменных актов и сведений, почерпнутых из французской миссии в Константинополе, которая не могла обстоятельно знать главного хода действий наших. Известия о дипломатических сношениях неверны, о действиях же Дворов — того еще менее. Почти во всей книге этой господствует пристрастие в пользу Французов — и это понятно; но чего бы не должно быть — это изменение самих фактов. Не предпринимая критического обзора его сочинения, я приведу здесь для образца только один из подобных случаев, от коих искажается самая истина повествования; например: Кадальвен говорит, на стр. 357, что Галиль-паша отказался принять меня на своем корвете, в Александрии, тогда как с моей стороны не было никаких покушений для посещения его, и т. п.

Приведу еще подобный случай, встретившийся мне в недавнем времени в другом французском сочинении, где отступление от истины еще разительнее. В нем сказано, будто я поспешил ехать из Царя-Града в Египет тогда только, когда узнал, что Галиль-паша уже отправился в Египет для примирения Султана с возмутившимся пашею, и что сие сделано было Махмудом по внушениям французского поверенного в делах барона Варенна; моя же поездка в Египет имела будто бы целию никоим образом не допустить, дабы Оттоманская империя сама себе обязана была спасением, без нашего участия. Оставалось бы теперь дознать: к чему следует приписать такое отступление от истины в повествованиях, [229] долженствующих служить основанием для истории,— к умыслу, или невежеству?

В общих суждениях Кадальвен всю заслугу примирения относит к действию Французов, основываясь, по-видимому, более на догадках, чем на достоверных сведениях. Заметно, что он трудился не столько для обнаружения истины, как с желанием передать в потомство выгодное мнение о действиях своего правительства и своих соотчичей, опорочивая намерения держав, коих сношения с Франциею были тогда, по крайней мере по наружности, дружелюбны.

Если я, при составлении сих записок, был также движим чувствами любви к отечеству, могущими иногда вовлечь в пристрастные суждения; то в пользу сих записок останется, по крайней мере, простое и верное изложение фактов, которые могут служить к основательным заключениям о состоянии дел, ходе сношений и действиях причастных лиц и видах участвовавших Дворов.

Комментарии

47. Для памяти прилагаю здесь название зафрахтованных судов:

48. В ней были суда:

49. Авни-бей, вскоре по отъезде нашем, был выключен из службы за какую-то шалость.

50. В Москве случилось мне встретить на улице крестьянина, получившего письмо от сына, который ходил, как он мне объяснил, в поход под Белого Арапа. Вот копия с этого письма, замечательного по простоте рассказа:

«Когда я получил письмо ваше, в ту пору случился нам поход в Туретчину, на помощь Турецкому Султану, т. е. под Белого Арапа, и, так выступили мы в Турецкие пределы, находились близь Царя-Града неподалеку (за семь верст), и в оной земле простояли мы месяцев 6-ть; но мы не полагали, чтоб нам возвратиться оттуда, верно дошла ваша родительская молитва до Всевышнего Создателя, которая еще держит меня безчастного на сем свете.

К счастию нашему, когда услышал Белый Арап, что пришло Российское войско на помощь Турецкому Султану,— не стал он с ним никакого действия производить, сделал замирение. По заключении с Арапом мира, Турецкий Султан отправил нас в Россию чрез Чермное море; проходили мы ровно 18 суток.

Но Турецкий Султан за усердие и старание наше наградил нас своими серебряными медалями, которую я теперь при себе имею».

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет в 1832 и 1833 годов. Том IV. М. 1869

© текст - Муравьев-Карский Н. Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info