МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Около половины мая месяца, получены были официальные известия об отступлении Ибрагим-паши. По этому случаю граф Орлов послал находившегося при нем генерального штаба капитана барона Ливена, а Турки, по его же предложению, отправили одного полковника, для следования за египетскою армиею до Таврских теснин. Это было сделано с целию лично удостовериться в том, что Египтяне точно перешли за теснины Тавра. Мера сия была не столь нужна для самого удостоверения нашего, сколько для показания, что египетское войско как бы выпроваживалось под наблюдением русского офицера. Возвратившийся ко мне 26 мая лазутчик встретил Ливена под Кютаиэ, Ибрагим-пашу же видел с войсками уже близь Конии. Египетский вождь отступал с досадою и разглашал по городам, что он скоро возвратится.

Мир был заключен, но Султан в объявлениях своих называл это не миром, а прощением, дарованным восставшему. Он наградил еще Мегмед-Али за мнимую покорность — Сириею, а Ибрагим-пашу — Аданою, без чего [157] впрочем повинившиеся и не хотели отступить. По получении требованного, Ибрагим ответил Султану благодарным письмом, которое было тщательно разглашено последним.

Таким образом свершились сказанные Государем слова, при отправлении десантного отряда, что «эскадра и войска, посланные на помощь Султану по его настоятельной просьбе, останутся в Босфоре до тех пор, пока Ибрагим не очистить Малой Азии, не перейдет за Тавр, и пока Египетский паша не удовлетворит всем требованиям Порты».

Конечно, желания Султана не свершились вполне, но он воспользовался участием нашим, по крайней мере, для достижения главной цеди своей в тогдашнее время — сохранения престола чрез отступление неприятеля.

Нельзя не похвалить благоразумия, оказанного при сем случае Махмудом, объявившим общее прощение всем жителям Малой Азии. Примеры такой умеренности редки; без нее вражды усиливаются и продолжаются в бесконечность. Вскоре Галиль-паша был отозван в Константинополь, а по областям, очищенным от неприятеля, последовали новые назначения.

Невзирая на заключение мира, я считал однакоже обязанностию не прекращать делаемых мною доселе распоряжений для продовольствия войск средствами, в крае представлявшимися. Мы уже обладали значительными запасами. Десятидневный провиант был в совершенной полноте и готовности; привозимый из России хлеб оставался неприкосновенным и его было на два месяца. Войска же кормились турецким хлебом, которым нам довелось даже однажды снабдить и флот. Сохраняя запасы свои, я представил Турецкому правительству о необходимости иметь при лагере магазин, в котором бы они сложили хлеба еще на один месяц: тогда у меня было бы наличного продовольствия в готовности на сто дней.

Привозимый из России хлеб я оставлял на [158] транспортных и зафрахтованных судах как потому, что на берегу не было удобного складочного места, так и по той причине, что я постоянно имел в виду, на случай движения, снабжать войска продовольствием с судов, которые могли плыть около берега. Средство это было необходимо в подобных обстоятельствах, и независимость безусловно требовалась для успеха в военных действиях. Мало-помалу составилась у меня против правого фланга лагеря, на отдельном рейде, особенная эскадра из военных судов: фрегата Штандарта, транспортов: Редут-Кале, Ланжерона и Александра, и парохода Невы, кроме зафрахтованных купеческих судов. К ним присоединил я турецкий мореходный палубный катер отличной постройки, который был прислан за каким-то делом и оставлен мною на все время пребывания для разъездов.

Вышеписанные средства для перевозки запасов несколько уже обеспечивали меня; но они были недостаточны на случай движения во внутренность края. Мне нужны были сухопутные воловьи транспорты, что довольно трудно устроить в Турции. Еще в половине апреля месяца составил я по этому предмету проект, который тогда же послал к Сераскиру при письме, прося его содействия к снабжению нас вьючным скотом и к учреждению транспортов для движения:

Зарядов от вторых ящиков артиллерии.

Подвижного госпиталя.

Артиллерийского парка.

Инженерного парка.

Шестидневного продовольствия.

И подвижного магазина.

Без сего никак нельзя было считать отряда нашего способным к действию. Для госпиталя предполагалось построить в Цареградском арсенале фуры по образцу, мною данному. Для хлебных запасов нужны были повозки по [159] образцу обывательских арб южных краев России, употребляющихся также в Турции. Повозок этих требовал я нужное по расчислении количество для подъятия продовольствия всего отряда на восемьдесят дней; ибо с таким только расчетом можно было надеяться получить от Турок средства для подвоза сорокадневного продовольствия, которое я считал необходимым иметь в походе при выступлении войск; при том же большое число подвод всегда полезно иметь в крае, лишенном способов к снабжению всякого рода потребностями.

Сераскира по-видимому испугало большое число скота, которое нужно было изготовить; он тогда медлил несколько дней ответом; наконец, извиняясь отсутствием переводчика, просил прислать образцы фур в арсенал с офицером, под наблюдением коего можно бы приступить к работам, и обещался не замедлить исполнением моих предназначений. Он однакоже не распространялся в подробностях, и по обороту письма его видно было, что эти новые требования ему не нравились. Между тем он не упускал из вида и своего, и тогда же просил меня прислать к нему горниста, для обучения турецких войск егерским сигналам. Я безотговорочно послал к нему горниста с подполковником Мендом, коему поручил побудить Хозрев-пашу к скорейшему учреждению транспортов; дело однако же не подвигалось. По приезде графа Орлова, я говорил ему об этом, но он нашел, что перевозочные сухопутные средства излишни, по случаю заключения мира, не велел более настаивать о сем предмете и даже приказал с 1 числа июня месяца не требовать вовсе продовольствия от Турецкого правительства, а расходовать с того времени свой хлеб. Сим и прекратилось дело. Обстоятельства соответствовали приказанию, отданному графом Орловым; ибо коварный паша Египетский не возобновлял военных действий, мы скоро отплыли и в хлебе не нуждались. [160]

Нам приказано было, по миновании надобности в войсках на Босфоре, отвезти их в Феодосию для выдержания там карантинной обсервации, а больных отправить в Одессу. Сим разрушились занимавшие меня мысли ознаменовать поход наш новым шествием по стопам Ксенофонта. Мне казалось возможным пройти через всю Малую Азию и возвратиться чрез Грузию и Кавказ. Не стесняясь маршрутом и продовольствуясь от земли и Турецкого правительства, мы бы не имели много больных. Напротив того, молодое войско, ежедневно и с постепенностию втягиваясь в труды, обдержалось бы и возвратилось с границы России зрелым. Очертив таким образом главную часть Турецкой империи и малоизвестную Анадолию, мы бы проложили новые пути для будущих походов, наложили печать влияния нашего по всей стране, а Французам и Англичанам показали бы то, что мы сделать могли и чего они не были в силах предпринять. Мысль эта давно скрывалась во мне и для приведения ее, с разрешения Правительства, в исполнение, я рассчитывал на мои большие хлебные запасы и на учреждение сухопутных транспортов, о коих так давно настаивал. Но предстоявшее отплытие вывело думы мои из очаровательного сновидения, в которое оне погружались.

Соединение действий Цареградского отряда с распоряжениями командира Кавказского корпуса не ускользнуло однакоже из видов Правительства. 21 мая явился к нам Эриванского карабинерного полка, коим я некогда командовал, маиор Войников, родом Черногорец, приехавший из Грузии через Одессу в 15 дней. Бывший тогда командир Кавказского корпуса, барон Розен уведомлял с Войниковым графа Орлова о полученном им чрез графа Нессельроде приказания Государя находиться с нами в сношениях. Розену поручалось на случай, если б восстание жителей Малой Азии распространилось до Эрзрума, [161] Трапезунта и ближе к Грузии, оградить границы своего управления наступательным действием с 10 т. корпусом, которым он должен был занять, именем Султана, в Турецких владениях крепости Карс и Ардаган.

Розен, сообщая сведения о дурном состоянии дел Турок и о беспокойном духе народа, передавал еще следующие известия: один из вождей Лазов, по имени Думчи-оглу, намеревался было овладеть Трапезунтом; нападение его было остановлено только признанием со стороны Турецкого правительства власти мятежника в округе его. В Эрзруме взбунтовались против тамошнего сераскира регулярные войска, оттого что не получали жалованья; по усмирении их они разбежались. В Карсе жители, вышедши из терпения от беспорядков, чинимых войсками, изгнали их из крепости ⁴⁴. Войска Трапезунтского сераскира, выступившие в поход против Египтян, зимою также почти все разбежались. Жители Сиваса ожидали только приближения передовых войск Ибрагима, чтобы взбунтоваться. Осман-паша, предводительствовавший отдельным корпусом, на который Хозрев-паша полагал свои лучшие надежды, оставался лично в Токате для наблюдения за действиями неприятеля. Паши: Карса, Вана, Муша и Баязида были в ссоре с сераскиром Эрзрумским и не доверяли Порте. Кроме того, что поводом к этим беспорядкам служило слабое правление Порты, много еще способствовали к сему посланные по городам Мегмед-Али-пашею разгласители. Они распространяли по всей стране молву, будто военные действия его против Султана были мнимые и служили только личиною для сокрытия настоящего намерения [162] его — соединенными с Султаном силами воевать против России, чтобы загладить стыд, понесенный Турциею в последнюю войну против вас и при заключении Адрианопольского мира. Барон Розен просил о возвращении, сколь можно поспешнее, Войникова сухим путем, если это было возможно, чтобы он мог доставить ему сведения о происходившем в Малой Азин. Новые сношения наши с Грузиею не имели однакоже дальнейших последствий и кавказские войска с места не двигались.

Эскадре нашей Балтийского флота, находившейся в Греческих водах, приказано было возвратиться, но не в Балтику, откуда она вышла, а в черноморские порты, где суда должны были поступить в состав Черноморского флота; прислуге же назначено обратиться в Кронштадт сухим путем. Предстояло затруднение, как ввести эскадру чрез Геллеспонт, в виду Англичан и Французов, у коих могло от того возродиться желание воспользоваться тем же правом, чтобы посетить военными силами Царь-Град. Турки все нам позволяли и не препятствовали этому движению; во избежание же совместничества иностранцев, приказано было Балтийской эскадре проходить чрез Дарданеллы поодиночке, оставляя несколько дней расстояния от одного судна до другого, чтобы общая цель не была заметна. Так и случилось: суда проходили поодиночке и, присоединившись к нашему Черноморскому флоту, способствовали к поднятию сухопутных войск, при обратном следовании нашем в Россию.

20-го числа Султан, по предварительному соглашению с гр. Орловым, приезжал смотреть наш флот. Он был на пароходе с капитан-пашею и другими важнейшими сановниками. При входе в залив Беюг-Дерэ, прежде всех салютовали ему французский фрегат и английский корвет, стоявшие против дворцов своих миссий. Гр. Орлов с Лазаревым встретили Махмуда на лодке в взошли на [163] пароход. Султан навестил наш адмиральский корабль, где пробыл около двух часов. Весь флот наш салютовал ему как при входе на корабль, так и при возвращении его на пароход. Сухопутные войска были выстроены в одну линию по высотам, лежащим вдоль берега, лицом к проливу. На левом фланге был турецкий баталион, примыкавший к мысу Сельви-Бурну; правый же фланг оканчивался недалеко от вершины горы Великанов; линия пехоты прерывалась в нескольких местах артиллерийскими батареями. Мы три раза открывали пальбу изо всех огнестрельных орудий, сперва залпами, а потом беглым огнем: первый раз при встрече Султана с гр. Орловым, а второй и третий вместе с флотом. Во весь день погода была холодная, дул сильный северный ветер и шел проливной дождь, от чего войска, заблаговременно выведенные, совершенно измокли. Когда Султан плыл обратно мимо нашего мыса, то он прислал ко мне обоих Ахмед-пашей, с изъявлением признательности своей и с приказанием спросить: не потерпели ли люди от дурной погоды. Я отвечал, что люди наши к этому привыкли, но что в подобных случаях здоровье их сберегается чаркою водки. Мушир, услыхав это, тут же с места послал одного из своих чиновников в Царь-Град, с приказанием, от имени Султана, доставить нам немедленно 500 ведер водки. Махмуд и приближенные его, казалось, сами перезябли; ибо Мушир, отъезжая, сказал мне, что Султан заедет обогреться в какой-то соседственный загородный дом, и взял у меня две бутылки шампанского вина, чтоб поподчивать своего государя. Видевшие с Европейской стороны и с судов троекратную пальбу нашу уверяли, что, невзирая на дурную погоду, зрелище, представлявшееся с нашего берега, было прекрасное.

26-го мая приезжал ко мне Сераскир-паша с [164] возвратившимся из Египта Галиль-пашею. которого он мне представил, выхваляя преданность его к своему государю и прося моего расположения к нему. До того я еще никогда не видал Галиль-паши, тщательно избегавшего встречи со мною в Александрии, как то описано в Х-й главе. Сераскир полагал, что я им недоволен, и хотел этим посещением изгладить его поступок. Галиль-паша приятной наружности и в разговорах довольно ловок; но заметно в нем двуличие. Он провел почти четыре месяца в Египте по-пустому; сказывали, был задарен Мегмед-Али-пашею и наконец совершенно обольщен им. Галиль-паша стал рассыпаться в извинениях, что не видался со мною в Египте, говоря, что я выехал из Александрии в тот же день, как он туда приехал.

«В ожидании вас», отвечал я, «изготовлен был офицер, который должен был заехать к вам в то самое время, как корвет ваш стал бы входить в порт; но корвет вошел в торговую пристань. Я оставался в Александрии почти целые три дня, полагая, что вы захотите со мною видеться и пришлете ко мне кого-либо из окружавших вас; напротив того узнал, что вы обратились с письмами, данными вам в Константинополе, к французскому консулу, и заключил из этого, что вы избегали свидания со мною. Я тогда отплыл потому, что Мегмед-Али уже исполнил одно из требований Государя моего, остановив военные действия, а другое требование помириться о Султаном обещался исполнить, к чему предстояла ему возможность, по случаю приезда вашего».

Галиль-паша несколько замешался. «Мегмед-Али», сказал он, «говорил мне, как вы не довольствовались всеми даваемыми им обещаниями прекратить военные действия, пока он не написал в присутствии вашем повеления сыну своему остановиться, и он в сем случае сдержал свое слово». [165]

«Хотя он и остановил тогда наступательные движения войск своих, возразил я, «но он после того наделал тревоги в Смирне».

«Мегмед-Али нельзя в этом винить», прервал Сераскир, как бы заступаясь за прощенного уже и вновь признанного властителя Египта, «ибо народ в Анадолии, по легковерию своему, после поражения верховного визиря под Кониею, посылал к Ибрагим-паше со всех сторон людей с повинными».

«Мегмед-Али», сказал Галиль-паша, «недоволен поручением вашим; ибо вы ему представили последствия упорства его и неудовольствие Государя вашего».

«Прибытие ваше в Египет несколько изменило расположение Мегмед-Али», отвечал я.

Галиль-паша неохотно продолжал этот разговор, а Сераскиру трудно было явно сознаться в сделанной им ошибке, отправлением после меня Галиль-паши в Египет. Они не оспаривали сказанного иною, переменили речь и, посидев несколько, отправились в гр. Орлову. Сераскир просил меня с ним ехать, но я отказался. Когда Сераскир садился в лодку, то Галиль-паша несколько отстал и, остановив меня, уверял в преданности своей нашему Государю, говоря, что он более предан ему, нежели самому Султану, чем явно обнаружил лживые правила свои. Мне сказывали на другой день, что он во все время пребывания своего в Египте был в большой связи с Французами; что действия его согласовались с направлением, ими данным,— вероятно, самим Сераскиром. Султан, по возвращении Галиль-паши, принял его довольно сухо.

27-го мая я вторично ездил в Царь-Град, по приглашению Сераскира, чтобы видеть любопытные предметы города. Со мною было много офицеров. Для нас приготовлены верховые лошади у Яли-киоска, и мы поехали через сад сераля, где остановились на несколько времени перед [166] прекрасною колонною, воздвигнутою на пьедестале из целого камня. Столб этот стоит совершенно отдельно и сохранился в целости, исключая видной еще на пьедестале латинской надписи, коей большая половина изгладилась от времени. Таких отдельных памятников встречается несколько по улицам Царя-Града. Они все обломаны, основания их закрыты развалинами, или пристроенными лачужками, а стволы закопчены дымом от пожаров. Памятники эти, разбросанные по городу, известны исследователям древностей; виденную же мною сохранившеюся колонну считал я новым открытием, потому что редко кого из христиан впускали в сад, скрывающий ее. Мне однакоже говорили после, что Гаммер в описании своем Царя-Града упоминает и об этой колонне.

Оттуда поехали мы смотреть монетный двор. Бывший там начальник принял нас, вопреки данного приказания оказывать нам приветливость, с некоторым видом гордости, свойственной еще предкам нынешних Турок. Мы ходили по всему заведению; нам показывали всю выделку монеты, начиная от раскаленного металла до последней отделки чеканом. Все выделывается силою человеческих рук. Устройство монетного двора не могло занимать нас, и мы более удивлялись богатырскому сложению почти нагих работников и виду крепости, изображавшемуся на их жилистых и напряженных членах. Каждый из них мог служить образцом для изваяния статуи Геркулеса. Завод этот состоит в ведении турецкого чиновника, которого называют министром монетного двора ⁴⁵. [167]

Монетный двор отдается на откуп Армянам, которые от него много наживаются; но они обыкновенно дурно оканчивают свое поприще в сем месте; часто были примеры, и в недавнем времени еще случилось, что один откупщик монетного двора был повешен и все его огромное состояние взято в казну. Сим насильственным средством Султан выручает часть того, что у него пропадает чрез плутовство и невежество поверенных. Турецкая серебряная монета имеет весьма мало существенной цены от примеси меди, которая допускается правительством, и от значительного прибавления этого металла еще откупщиком, получающим право несколько часов в сутки работать в свою пользу. Все мастера и просто рабочие на заводе — из Армян; между ними заметен только один турецкий чиновник низшего разряда, который если и видит плутовство, то, вероятно, имеет в нем свою долю.

От монетного двора отправились мы смотреть старый дворен Султана (le vieux serail); нас провели только в приемные комнаты, не представляющие ничего примечательного. Решетчатые украшения беседок, стен и дверей покрыты поблекшею и почерневшею позолотою. Места эти несколько занимательны только по воспоминаниям прежних приемов, деланных в них послам. При сих случаях Султан сидел сокрытый в небольшой ложе, более похожей на клетку, приделанную вверху к стене. Знаком присутствия повелителя правоверных служил только рукав кафтана его, выпущенный из ложи и вывешенный в залу. Верховный визирь с другими сановниками государства принимал послов внизу, в зале, с гордостию ныне более неуместною. Всего любопытнее были [168] для нас черные и белые евнухи, коих безобразные и нечеловеческие лица выражали злость и вместе женоподобие. Они, как чудовищные создания незнакомого мира, везде ходили и с таким же любопытством смотрели на нас, как и мы на них. Вид их, напоминая об искаженном человечестве, приводит в содрогание. Под воротами прохаживалось тоже до 15 человек, вооруженных обитателей таинственного замка. Люди сии уже пожилые, искушенные в преданности Государю своему, тайные свидетели ужаснейших происшествий, и вероятно сами палачи,— составляли как бы внутреннюю стражу дворца. Оне одеты в желтых платьях какого-то странного покроя; наружность их можно бы скорее назвать смешною, если б они не приводили на память неистовств, ознаменовавших отвратительное жилище их. Мы просились в гарем, полагая, что он так же пуст, как и дворец; но провожавшие извинились потому, что Султан перевел туда недавно несколько больных жен своих. Здание старого сераля обращено ныне в женский госпиталь для стареющих и неспособных жен.

Не далеко от сераля видел я известный по описаниям величиною своею явор, в дупле коего вмещается целая лавочка. Товары разложены на полках, сделанных внутри дерева; торговец нисколько не стеснен и, при выходе, запирает лавку свою дверью, привешенною к краю дупла.

Бригадир наш Неджиб-паша, от души желая угодить мне, предложил показать антику, как он говорил, такую, какой мне еще на роду не удавалось видеть; он уже несколько дней таил от меня благое намерение свое. Я покажу вам, говорил он, чудовище с женскою головою, руками и рыбьим хвостом. Бригадир повел меня, через какой-то старый сад, в отдельный старый сарай, где жил старый Турок. Когда ему сказали, зачем мы пришли, [169] то он пошел на чердак и, с помощию работника, вытащил оттуда деревянный гроб, который поставил передо иною. Сняли крышу, и мы увидели египетскую мумию, довольно дурно сохранившуюся. Была голова, было и туловище, но оно оканчивалось не ногами, а острием, несколько похожим на рыбий хвост. С одной стороны лежал также какой-то остроконечный член, приставленный к верху туловища и занимающий место руки. Мы всматривались некоторое время в совершенно почерневшие останки предполагаемого чудовища, и желая объяснить себе виденное, приподняли голову, которая точно была человеческая. Голова отделилась, и мы тогда, рассмотревши мумию вблизи, увидели, что остроконечное туловище было не что иное, как такая же мумия, но не человека, а крокодила, обращенного головою вниз, от чего все туловище имело остроконечный вид. Хвост был отломан, и к месту перелома приставлена человеческая голова, а отломанная часть хвоста приложена сбоку на место руки. Мы не могли воздержаться от смеха и, говоря между собою по-русски, называли мнимое чудовище мумиею. Мум — значит на турецком языке воск; Турки, вслушавшись в слово сие и не понимавши ни значения его, ни суждений наших, утверждали, что фигура эта точно не восковая, а настоящего животного, привезенного, как они говорили, когда-то из Египта.

Мы продолжали путь чрез другой сад сераля, содержавшийся в большой нечистоте, и прошли к оконечности сераля, преимущественно пред другими частями выдающейся в море. Место это высыпано землею и уравнено вышиною с основанием зубцов крепостной стены, окружающей город. На одном крае этой площади выстроена небольшая беседка, называемая Гюль-Ханэ, или хранилище роз.

Провожавшие меня Турки были непривычны к движению [170] и деятельности. Они устали от небольшой прогулки нашей и настоятельно просили меня зайти отдохнуть и пообедать к Неджиб-паше, коего собственный дом находился в городе.

Неджиб-паше очень хотелось угостить меня, и хотя чрез эту проволочку терялось время, но нельзя было отказать ему. Мы к нему заехали и отобедали у него в доме, построенном на берегу Марморного моря. Некоторые из наших провожатых Турок не упустили сего случая, чтоб повеселиться, и как хозяин наш сам любил подгулять, то они не умерились и, по окончании пира, пьяные повели нас в мечети.

Так как многие из спутников моих не видали храма Св. Софии, то они просиди меня дать им случай побывать в нем, и я вторично посетил это здание. Оттуда пошел я смотреть мечеть, называемую Султан-Ахмед, но вмени строителя ее. Провожатые наши уже не заминались вводить нас в мечети. Здание обширное, но уступает в величине и красоте своей храму Св. Софии. В мечети сей замечательны служащие опорой куполу четыре огромные столба, сложенные из камней необыкновенной величины. Когда мы уже были в середине мечети, мулла, не предупрежденный о нашем прибытии, вбежал впопыхах и с дерзостью спросил провожавших нас, что мы за люди и что нам было тут нужно. Келим-эффенди, наш лагерный провиантмейстер, еще наполненный парами обеденного пира, с тем же видом отвечал мулле, что он может о том спросить сопровождающих нас кавасов или прислужников Сераскир-паши. Мулла почтительно отошел, стал в сторону и сам показывал мне все, что мне казалось любопытным. Я пожелал видеть гробницу самого Султана Ахмеда, и он беспрепятственно проводил меня в другое небольшое здание, находившееся на том же дворе. Внутренность здания убрана без всякой пышности, [171] вкуса и величия. Ряды больших и малых гробниц или, лучше сказать, каменных надгробных памятников, сложенных на подобие гробов, под коими погребены Султан Ахмед и члены семейства его отделаны довольно грубо. Они занимают почти всю внутренность здания. На памятниках поставлены чалмы с простыми обвивками, при изголовье гробницы самого Султана стоят два обыкновенные налоя, в коих хранятся кураны, оправленные серебром. Мулла не делал мне никакого препятствия открывать и рассматривать эти книги; напротив того сам усердно прислуживал, подавал книги и говорил: «смотрите; что тут дурного в том, что вы их видите? Ведь мы, по предсказаниям, знаем, что вы некогда будете владеть этими местами и сделаетесь здесь хозяевами».

Оттуда проехали мы длинною вереницею, под сводами большого и многолюдного базара, хорошо устроенного и содержащегося в чистоте. В лавках однакоже не было заметно богатых товаров. Здание казалось новым. Мне хотелось видеть место торжища невольниками; но оно тогда уже было заперто.

Когда я получил приглашение Сераскира на эту поездку, то он просил меня по окончании ее заехать к нему. Прошла уже большая часть дня; опасаясь опоздать возвращением в лагерь, я прекратил прогулку и поехал к Сераскиру. На дворе у него встретил человека, поставленного нарочно с приказанием сказать мне, что ему надобно было отлучиться в государственный совет, куда и просил меня приехать для свидания. Следуя в точности приглашению, я поехал в здание Порты и пошел без доклада в Диван. Слуги в первой комнате засуетились, но я сам поднял занавес, отделявший меня от залы собрания, и, вошед в нее, очутился среди всех государственных сановников. Они сидели на софах, устроенных кругом трех стен залы, вооруженные трубками, и [172] рассуждали о делах. Шедшие со мною офицеры остановились в аван-зале. В заседании были верховный визирь, Сераскир, Ахмед-паша, Галиль-наша, Тагир-паша и многие другие. Не останавливаясь, я прошел прямо к Сераскиру и сел подле него. Внезапное вторжение мое всех изумило. Я поздоровался с некоторыми, после того все замолкли и стали смотреть друг на друга, как бы ожидая развязки. Вскоре Сераскир все дело решил: он вскочил и, пригласив меня в другую смежную комнату, просил всех офицеров туда придти и приказал всем подать трубок; по обыкновению своему, он много шутил; наконец велел себе принести сапоги, тут же обулся и вызвался проводить меня к султанским каюкам, или лодкам, которые, говорил он, давно хотел мне показать, как вещь любопытную. «Я очень рад», продолжал он, «что вы приехали меня навестить в совете, ибо желаю всем показать, сколько люблю и уважаю Русских». Мушир-Ахмед-паша, услышав, что мы куда-то собирались ехать, присоединился к нам. «Я рад случаю отделаться от присутствия», говорил он. «Ну, не лучше ли верхом прогуляться на чистом воздухе, чем сидеть да толковать в совете — Бог знает о чем»!

О внезапном посещении моем государственного совета была напечатана статья в издаваемых по-французски смирнских газетах, вероятно, по приказанию правительства, желавшего дать другой толк происшествию. Писали, что начальник русских войск был приглашен в государственный совет, где приняли его со всеми возможными почестями, в знак особенной доверенности, оказываемой ему правительством.

Спутники мои, Сераскир и Ахмед-паша, провели меня опять через край двора старого сераля и, приехавши к берегу, показали старые каюки Султанов и новый каюк Махмуда II. Хотя они и покрыты разными украшениями с [173] позолотами, но содержатся, особенно старые, в большой небрежности.

К вечеру возвратился я в лагерь.

28-го мая я принимал в лагере назвавшихся ко мне в гости Ахмед-пашу и Сераскира. Первый приехал к обеду, заставив себя по обыкновению долго ждать. Другой приехал в вечеру со многими чиновниками своими. Песенники, музыка, солдатские пляски, игры и фейерверк занимали его попеременно в течение всего вечера. Старик от души забавлялся. Весь бугор наш кипел народом и веселящимися. К тому времени случайно приехали из Беюг-Дерэ дамы, от чего еще более оживился праздник. Танцевали, пили за здоровье Сераскира, и он, любезничая с женщинами, несколько подпил. Солдаты, ухитряясь в забавах, нашли между собою шута, которому подвязали седую бороду, надели феску и кафтан, подобный тому, какой носил Сераскир. Уродливое изображение знаменитого гостя нашего кривлялось в глазах самого подлинника. Я опасался, чтоб Хозрев-паша не рассердился; но он был умен, принял это в шутку, и сам помирал со смеху, видя свое подобие. Зрелище это довершилось, как обыкновенно водится в лагерных гуляньях, качаньем старшего гостя. По данному знаку солдаты окружили Сераскира и, при громогласных криках ура, стали вскидывать его на воздух. Такой прием несколько перепугал Турок; они не имели понятия о подобном приветствии и не ожидали его. Первое движение их было приблизиться к толпе, в коей утоп единоверный вождь их, но успокоились, когда увидели маленькую и шарообразную фигуру его, являвшуюся мгновенно над головами союзников. Старика уверили, что у Русских такое обыкновение выражает самое дружеское и приветливое расположение в гостям, а чтобы более его убедить в том, выкачали и Ахмед-пащу. Оба остались очень довольными. По окончании пира, их проводили с музыкою. [174]

29-го числа, по приглашению графа Орлова, ездили мы с ним и главными флотскими начальниками в султанский дворец, недавно выстроенный на Азийском берегу Босфора. Дворец довольно обширен и внутри убрав в странном, но хорошем вкусе,— смесь европейского с азиятским. Впрочем все строение деревянное, очень легкое, как будто сколоченное из досок, и не имеет вида прочности; к одной стороне его и сзади примыкает небольшой садик, расположенный на покатости горы. При украшении загородных садов, Турки всего более обращают внимание на уборку дорожек и площадок небольшими разноцветными камешками, которые ровно и плотно на ребро вбивают в землю, выводя ими разные узоры. Они предпочитают это зелени и тени. Мне же всего более понравилась в этом саду изваянная из белого мрамора борзая собака, настоящей величины, в лежачем положении, отличной работы, Художественная вещь эта была брошена в углу под кустом в сохранилась в совершенной целости. Я после старался чрез Ахмед-пашу приобрести ее, но не имел успеха.

В конце мая месяца пришел в Царь-Град неаполитанский пароход с большим обществом путешественников, посещавших Левант из любопытства. В числе их находился наследный принц Баварский — брат греческого короля Оттона, известный писатель Ламартин и несколько других лиц с разных концов Европы. Вскоре после того приезжие стали навещать лагерь, бывали с ними и дамы; их провожали по лагерю офицеры; иногда же гости собирались к вечерней заре, где я их принимал в своей палатке на бугре Сельви-Бурну. В числе их был однажды Ламартин с женою. К сожалению моему, я с ним разъехался, ибо в то самое время, как он был у нас, я ездил в Европу. Мне тем более хотелось с ним повидаться, что все вообще выхваляли [175] добродетели и приятное обхождение, коим он успел в несколько дней приобрести расположение особ, познакомившихся с ним в Константинополе. Оттуда поехал он в Сирию и в последствии издал занимательное путешествие свое на Восток.

Политическая распря к тому времени почти угасала. Французский посол Руссен приглашал меня с офицерами посещать его в воскресные дни по вечерам, назначенным им и женою его, для приема военных и чиновников миссии нашей. Собрания сии не были многолюдны; едва они начались, как вскоре и вовсе прекратились, но мне ни одного раза не случилось быть у него на вечерах, потому что препятствовали мне в том занятия. У лорда Понсонби был я только один раз на обеде с гр. Орловым и Бутеневым.

1-го июня ездил я с офицерами в табун отряда, пасшийся при реке Риве, верстах в 20 от лагеря. Поездка эта дала мне случай видеть местоположение, впереди нас находившееся; я проехал горами, в коих видел обывательские караулы, выставленные жителями по моему требованию, для переимки наших беглых солдат, что они исполняли с большою точностию, вступая даже иногда в драку с дезертирами. Мы проехали чрез два большие, богатые болгарские селения и, достигнув красивых берегов Ривы, спустились по ним к морю. Переправившись чрез реку на правую сторону, я осмотрел в подробности лежащую на берегу моря крепостцу Риву — последнее звено цепи крепостей и батарей, устроенных на Азийском берегу Босфора и при море, для защиты пролива от вторжения нашего и обороны берегов от высадки. Тогда в Риве было не более 10 солдат турецкого гарнизона. Выстрелы из крепостцы Ривы точно обороняют место, на коем бы можно сделать с малым удобством высадку. Будучи почти совсем открыто, оно не представляет никакой [176] защиты для судов от бури и даже сильного волнения; но лучшего пристанища нигде не имеется вдоль всего берега до самого верховья пролива. Подобное сему пристанищу есть другое, небольшая полуоткрытая бухта, в 1 1/2 версте не доезжая верховья пролива, или крепостцы Фанараки. Бухта эта называется Якорною, потому что, говорят, в ней был найден некогда каменный якорь. Сказания едва ли основательные, гласят, что в сем месте приставал с Аргонавтами Язон, когда он плыл на открытие Колхиды. В продолжении пути своего, я осмотрел также в подробности крепостцу Фанараки, в которой нашел большие развалины зданий, предшествовавших, как мне казалось, завоеванию Турок, и возвратился в лагерь чрез гору Великанов, проехав в сей день более 50 верст трудными местами.

4-го числа граф Орлов приезжал в лагерь с Баварским наследным принцем и путешественниками, прибывшими с ним в Царь-Град. Ему было лет 18 и при нем находился военный штаб-офицер. Принц принял представленных ему ординарцев, и после того, проехав по всем линиям палаток, прибыл на гору Великанов, где внимание его наиболее обратилось на большой надгробный камень мусульманского пророка Яюшэ, который он рассматривал с любопытством. В тот же день я был зван на обед к австрийскому посланнику, барону Штюрмеру, у коего квартировал наследный принц Баварский. Во время обеда, на отдельном столе, поднялся шум. При множестве гостей не видно было, что происходило; но говорили мне, что из-за стола вывели одного из приехавших с Ахмед-пашею чиновников, служившего при нем берейтором. Дерзкий человек этот был родом из Австрии, где прежде служил в войсках и, бежав в Турцию, назвался Сеид-агою. Главное знание его состояло в манежной езде и в фехтовании, коим он обучал [177] несколько молодых Черкесов, находившихся при Ахмед-паше. Его узнали в австрийской миссии. Однакожь урок, полученный Ахмед-пашею у барона Штюрмера, не послужил ему в пользу. Во время посольства своего в Россию, Мушир привез с собою в С.-Петербург Сеид-агу, где он представлялся вместе с господином своим Государю, и был внезапно выслан из столицы на перекладных в Одессу, для отправления в Царь-Град.

6-го июня мы с Лазаревым приступили к нагрузке некоторых тяжестей, без коих можно бы обойтись в войсках, в случае неожиданного и кратковременного движения, как-то: патронных ящиков, запасных зарядов и т. п. Расписание же войск по судам было нами утверждено с обеих сторон еще в мае месяце. В намерении согласовать возможные удобства как сухопутных, так и морских войск, я просил Лазарева назначить в мое ведение одного штаб-офицера; прислан был капитан-лейтенант Романов, который и принял поручения мои для нагрузки по устроенным нами пристаням. От Турецкого правительства вытребовал я чиновников для приема обратно разных предметов, взятых нами от Турок, как равно и для показания им предпринятых нами работ к устройству дорог и водохранилищ. Русских артиллерийских лошадей и донских назначено было графом Орловым передать Туркам безденежно, в виде вознаграждения за сделанные ими ссуды лошадьми, которых возвратили им также в исправности. Нас бы затруднило помещение этих лошадей на судах, а Туркам такой подарок должен был казаться драгоценным, ибо у них не имелось хорошо выезженных артиллерийских лошадей; но они приняли его довольно равнодушно. Казакам заплатили от нашего правительства по 100 рублей серебр. за каждую лошадь. Сераскир исполнял все требования и деятельно помогал мне в очищении лагеря от тяжестей, нам не [178] принадлежавших; я был с ним в ежедневной переписке. В конце этой части приложена под буквою Н копия с одного из писем, полученных от него по сему случаю, как памятник доверенности, приобретенной нами у Турок. Употребленные в письме выражения отзываются огнем, воспламенявшим еще умного старца в преклонных летах его, или ловкостию, с коею он изливал показываемые чувства. Тут же приложено и другое письмо под лит. I, полученное уже пред самым отплытием нашим; из оного видно также расположение к нам Турецкого правительства и заметно, что оно не ожидало получить обратно до самой безделицы разные предметы, коими нас снабжало.

В числе мер, принятых к отъезду, я с прискорбием приступил к одной необходимой в тогдашних обстоятельствах. Когда распоряжения к отплытию сделались известными, то бродяги, поступившие, как я выше упоминал, из резервов, стали бегать, увлекая за собою молодых, неопытных солдат. Хотя жители и ловили их, но побеги не прекращались; почему я нашелся вынужденным отобрать в войсках до 800 человек порочных людей, которых поместил под надзором строгих офицеров в трюме турецкого корабля, на коем находился госпиталь. К ним был приставлен караул и они имели только право выходить небольшими отделениями на палубу, чтобы пользоваться свежим воздухом. Большая чистота, содержавшаяся между ними, и хорошая пища совершенно предохранили их от болезней, коим они подвергались бы в сем месте. Узники не прежде присоединились к своим полкам, как по посажении уже войск на суда. Потеря конечно была бы небольшая, если бы все они и ушли; напротив улучшилась бы от того нравственность в полках; но сею мерою избегли мы стыда оставить в Турции большое число бежавших. [179]

Мы не остались без памятника от почтенного патриарха. Вновь сформированные во время Польской войны полки наши бывшей 26 пехотной дивизии не имели еще походных церквей. По просьбе моей, патриарх Константий прислал к нам четыре старинные образа, из коих один, изображавший Иоанна Крестителя, я не решился отдать в войско, потому что благословляющий Предтеча был изображен с двоеперстным знамением, что не согласовалось с православными установлениями. Икона сия имела около 1 1/2 аршина длины и была написана на каком-то тяжелом дереве; на вей была старинная греческая надпись. Я просил патриарха о замене сего образа другим, что он и исполнил. Иконы были приняты на пристани с почестью и препровождены в полки с должным приличием. По возвращении в Россию, были присланы образа в полки сии из расформированной конно-егерской дивизии, и цареградские иконы не поступили в престольные до 1837 года, когда, по ходатайству моему, Высочайше утверждено было наименовывать престолы 4 полков, бывших в Турции, по ликам образов, присланных патриархом. Копия с своеручного письма Константия, при коем иконы были ко мне доставлены, приложена в конце сей части под буквою К.

Так как уже приближалось время отплытия нашего, то я спешил довершить поездки свои в Царе-Граде и по окрестностям. Прежде всего отправился я на толкучий рынок, любопытный по остаткам народности, сохранившейся еще в этом месте. Рынок сей, называющийся Безестан, накрыт, как и базар, сводами; в нем много лавок, и всегда толпится народ. Тут можно найти смесь разного рода старых товаров, между коими попадаются иногда и любопытные вещи; но я, по краткости времени, нашел только подержанные турецкие книги, которые ценились слишком дорого продавцами, по невежеству их.

Недалеко от толкучего рынка находится место торжища [180] невольниками — большое здание, построенное в роде Керван-Серая и, сколько я мог заметить, с одними только воротами от угла. Двор обширен; в окружающих его стенах поделаны в два яруса коморки, в коих содержатся невольники и невольницы. Ныне торг этот значительно уменьшился как от неприязненных сношений с Мегмед-Али-пашею, так от завоеваний наших на Кавказе; ибо невольники прежде сего доставлялись из внутренности Африки, а невольницы из Абхазии. Продавцы, в ожидании покупщиков, сидели под галереею, впереди коморок. Тут видно было несколько старых женщин, которые промышляли выхвалением тайных прелестей скрытых невольниц, для возвышения цены их в глазах покупателей. От времени до времени продавец вставал и сопровождаемый пятью или шестью невольниками, или невольницами худшего разбора, т. е. больными, старыми и слабыми, уже утратившими силы свои на прежних службах, обходил с ними весь двор кругом, громко возглашая первую цену их. Покупатели, равнодушно сидя с трубками у стен, перебивали друг у друга дешевый товар этот, набавляя цену по мере, как им кто из невольников приглядывался, а продавец продолжал шествие свое, разглашая последнюю даваемую цену; если никто более не прибавлял, то и торг свершался. Невольники, обдержанные в узничестве, сами казались равнодушными к обхождению с ними. Всего прискорбнее было видеть нищету и беспомощность, в которых находятся эти несчастные. Они едва имеют рубище на теле и получают самую скудную пищу в поддержание только жизни, сделавшейся почти бесполезною для какой-либо службы. В числе их был молодой Эфиоп лет двенадцати от роду, совершенно голый и весь покрытый, от головы до ног, коростою, едва двигающий истощенные от болезни члены свои.

Лучше обходятся с молодыми невольницами, коих [181] красота может доставить более прибыли продавцу. Оне сидят в темных, едва освещенных каморках по одной и по две вместе. В каморке их нет другой утвари, кроме старого оборванного ковра, и оне получают несколько годной пищи. К ним неохотно впускают, пока продавец не удостоверится, что покупатель точно желает приобрести невольницу. Христианам не продают невольников и их не пускают на это торжище; мне однако хотелось непременно проникнуть в потаенные комнаты невольниц, и сему никто не мог противиться. Взошед без спроса у кого-либо в одну из каморок, я нашел двух молодых Эфиопок, сидящих в углу; одна из них была очень недурна собою; оне с жеманными знаками просили меня и окружавших купить их.

Не надобно полагать, чтоб сословие это видело свое бедствие с той точки, как бы мы разумели, если б на нашу долю досталась такая участь. Пригожей невольнице, отвыкнувшей уже несколько от родины, происходящее около нее кажется обыкновенным. Она смотрит на посещение покупателей как на случай, могущий доставить ей приобретение знаменитого жениха, часто обладание целым домом его, и наконец целою областью, из глубины сераля своего обожателя. На балах наших встречаются также искательницы женихов, только с другими причудами.

От рынка невольников я проехал к Сераскиру и, проведши с ним короткое время, отправился смотреть дом умалишенных. Ужасное зрелище! В этом месте человек страждет без всякого участия и пощады со стороны ему подобных. Заведение сие устроено в Турции совсем на иной ноге, как в Европе, потому что понятия Турок о сумасшедших различны с нашими. Азиятцы предполагают в них пребывание духа. Пока сумасшедший не вреден, он слывет за вдохновенного и пользуется даже некоторым уважением в народе; коль же скоро он [182] начинает бесноваться, то думают, что в него вселился нечистый дух, от чего с страдальцем обращаются как бы с самим дьяволом, если б он явился на земле. Сумасшедшие помещаются в старинном замке, который, кажется, некогда служил тюрьмою. Здание сие отнюдь не принадлежит ко временам владычества Турок; оно построено из больших тесаных камней с высокими сводами и довольно обширными темными затворами, коих железные решетчатые окна обращены внутрь двора; в мрачных коридорах его видны замкнутые железные двери, за коими тлеют, может быть, останки, или томятся еще живые жертвы честолюбия, алчности, злобы и ревности. Все это придает замку сему какой-то таинственный вид.

Мне показали только сумасшедших, содержавшихся в палатах, коих решетчатые окна обращены на внутренний двор. Их было человек 15, и каждый из них занимал особую каморку; большая часть их была прикована толстыми цепями, вместе за шею и ногу, к каменной стене или к окошку наглухо; на иных были рубища, другие же были совершенно голы. К прикованным можно было входить, ибо не было дверей; все жилище это без стекол, печей, и зимою ничем не охраняется от мороза. По копоти, покрывающей стены, можно только полагать, что в стужу раскладывают огонь в палатах; но знавши небрежение Турок и своекорыстие приставников, нельзя думать, чтоб сие скудное средство обогревания нагих узников обеспечивало их в холодное время. Копоть эта напоминала более о множестве жертв, томившихся среди сей юдоли плача в течении целого ряда столетий. Некоторые из заключенных лежали на подоконниках, других надобно было отыскивать глазом в темноте под сводами. Затворники не пользовались другою постилкою, как клочком измятой соломы, недостаточным для успокоения собаки; иные же ничего не имели. Нельзя было не [183] вспомнить известной гравированной картины Шильонского узника, изображающей прикованного и страждущего в темнице невольника. Непонятно, как люди могут жить в таком положении по нескольку лет. Темничники в цепях смирны и едва обращают внимание на приходящих; но с трепетом видят надзирателя, смиряющего их палкою, как животных. Поселяемый в них страх относят в похвалу надзирателю; ибо Турки, как выше сказано, совершенно уверены, что бесноватые не принадлежат к разряду подлунных обитателей, и охотно забавляются странностями их, пока не раздразнят до такой степени, что принуждены унимать их побоями.

Некоторые из сумасшедших показывали менее равнодушия к посетителям. Один из них, проведши век свой в звании перевощика из Царя-Града в Скутари, начинал будто грести и присвистывать при всяком посещении постороннего; после чего он высовывал за решетку бумажку, прося платы за перевоз, и бранился, если ему отказывали. В другой каморке увидели мы человека лет сорока, здорового и сильного, с длинными распущенными волосами; он все улыбался; лице его выражало нечто свыше обыкновенного; смотритель замка сказывал, что чел-век этот некогда был высокого звания; каким же образом он попался в дом умалишенных — по ненависти неприятелей своих или по болезни — никто того не знал. В третьем затворе сидел прикованный страдалец, уже почти издыхающий от слабости; он тяжело дышал и грудь его высоко поднималась. Пристращенный к курению и лишенный способов добыть табаку, он свивал из бумаги небольшие трубочки, в роде сигаров, курил их и с жадностию втягивал ядовитый дым гари; он с порывами радости принял сигарки, которые мы ему дали. Нельзя было вникнуть в нужды несчастных потому, что едва кто-либо из них разговорится, как смотритель [184] поднимает палку и страдалец отпалзывает в свой угол. Никакое денежное пособие не может им служить в пользу, ибо все отдаваемое поступает в руки смотрителя. Ужасное зрелище сие оставило во мне на несколько дней глубокое впечатление.

Из дома умалишенных повели нас смотреть оружейный завод. Изготовляющегося на нем ежегодно числа оружий недостаточно для снабжения армии, и потому правительство покупает оружие в Англии, удовлетворяющей Турок своим браком. В 1832 году выписали 18 тыс. ружей из Англии. Султан просил также у нашего правительства позволения покупать ружья в Туле; но ему было в том отказано. Цареградский оружейный завод устроен очень дурно и выделываемые на нем ружья мало к чему-либо способны. Я заметил недостатки эти главному смотрителю и показал ему прочную отделку наших ружей, коих довольное количество из числа отбитых у нас в последнюю войну было свалено в одном углу; но гордый Турок не согласился с моим мнением и находил ружья своего изделия лучше наших. Я сообщил после свои замечания Ахмед-паше, которого это казалось занимало. Он просил меня приказать исправить ему два турецкие ружья для образца. Желание его было исполнено, но на том и все дело осталось.

Потом я навестил адмиралтейство и провел несколько времени у капитан-паши Тагир-паши, который лично проводил меня к пильной паровой машине, недавно привезенной из Англии, потом к докам и показал все любопытное в адмиралтействе. Тут было более деятельности, чем в других заведениях, потому что Тагир-паша тщился улучшить все касавшееся его ведомства и разумел свою должность лучше других. Работы были обширные, везде заметны были порядок, чистота и устройство, сколько я мог судить по моему знанию морского [185] дела. Обхождение Тагир-паши со мною не могло быть иное, как вежливое, но в приемах его и при отдаче приказаний своим подчиненным, в присутствии моем, заметны были суровые и строптивые свойства его.

От него заехал я к Галиль-паше, который был уже назначен начальником всей артиллерии. Квартира его находилась в Пере, близь Топ-Ханэ, или пушечного двора. Он был предупрежден о моем посещении, принял меня с утонченною приветливостию и потом сам повел на литейный двор. Тут было множество старых орудий самых странных форм и всех возможных калибров. Ядра также всех калибров, вместе смешанных, отчасти сложены в пирамиды, большею же частию свалены в огромные кучи. Было также некоторое число вновь довольно чисто отлитых орудий. У Турок не достает терпения к довершению вполне дела: орудия эти, как бы забытые, стояли без прицелов и без диоптров; деревянные и железные работы лафетов и колес грубы и неправильны. Все заведения Турок вселяют не столько мысль о детстве искусства, сколько понятие о беспечности народа сего, мало способного к сооружению чего-либо основательного.

Этим кончилась поездка моя, и я отсюда возвратился в лагерь.

10-го числа июня получены из Конии известия, что Ибрагим-паша быстро отступает за Таврские горы.

В следующую поездку я отправился во внутренность страны, для осмотра местоположения, и был на вершине горы Алем-Дага, на коей видны остатки древних строений и разбросаны капители от колонн. Вероятно, что возвышавшийся тут некогда храм обращен был в церковь: ибо я нашел между развалинами мраморный камень величиною в квадратный аршин с изваянным на нем изображением креста над Адамовой головою; сверху креста сделано было сердце, а по сторонам высечены в том же [186] камне полумесяц и звезда. С горы Алем-Дага открывается один из обширнейших видов: к северу Черное море, к югу Марморное, к востоку обширная и обработанная равнина, а вдали виднеется местечко Гебизэ, неподалеку от коего показывают гробницу Ганнибала. Ганнибал провел последние дни жизни в Бруссе; по каким же преданиям бугор близь Гебизэ называют его могилою — не знаю. Проехав в этот день около 50 верст, я к вечеру возвратился домой.

13-го июня получено известие, что к острову Тенедосу прибыли три английские линейные корабля. В виду нашем английский военный пароход несколько раз приходил в Босфор и останавливался против дома лорда Понсонби. Говорили, что английский адмирал настоятельно требовал позволения войти в Босфор с эскадрою, и что он намеревался даже сделать вторжение это без всякого разрешения, но был удержан в своем намерении единственно убеждениями лорда Понсонби. В противном случае легко могла бы возгореться война в Европе.

Последнюю поездку предпринял я с целию посетить Принцевы острова и накануне выезда своего предупредил о том Ахмед-пашу, дабы он приготовил мне средства к возвращению в лагерь сухим путем, по Азийскому берегу Босфора. Он прислал ко мне с ответом одного из бригадных командиров гвардии, Намик-пашу, человека образованного и знающего хорошо по-французски. Намик-паша только что возвратился тогда чрез Петербург из Англии, где он был в посольстве; он сказал, что на острова послан чиновник для встречи меня, и просил от имени Мушира, чтобы я на обратном пути осмотрел Скутарские казармы.

Принцевы острова находятся в Марморном море, к юго-востоку от Скутари. Они населены исключительно Греками, пользующимися там с позволения Султана [187] совершенною льготою. На островах находится много монастырей и позволяется в церквах колокольный звон. Благорастворенному весеннему воздуху Принцевых островов приписывают целебные свойства, и потому в это время года приезжает туда из Царя-Града много греческих семейств на жительство. В летнее время жары там несносны; приезжие возвращаются, но на главном острове всегда остается еще несколько посетителей. Греков всего более заманивает в эти места независимость, коею на них пользуются. Турки если не из расчета, то по привычке оставляют их там в покое. Тут обитатели пользуются конечно большим спокойствием, чем в других областях Турции, и Греки этих островов гораздо веселее и бодрее столичных.

Ко мне присоединились из свиты графа Орлова флигель-адъютанты: Моллер, Крузенштерн и граф Кочубей, служивший в министерстве иностранных дел. Так как мне доводилось ночевать вне дома, то я поручил, на время отсутствия моего, начальство в лагере генералу Отрощенке. Мы отправились на моем турецком катере, который был легок на ходу. Он был построен американским мастером, имел палубу и небольшую опрятную каюту. Через три часа плавания, мы пристали к первому острову, называющемуся Протеем. На нем было только несколько рыбацких хижин и один монастырь, который мы осмотрели и потом поплыли ко второму острову Антигоне, где также находился монастырь. Монастыри эти невелики и, как заметно, в недавнем времени возобновлены. В них множество разных старинных образов, которые монахи продают желающим за сущую безделицу. По сказаниям, Антигона наполнена была в древности статуями, которые обращены ныне Турками в известку. Тщетно искал я памятников древности — все исчезло, и я нашел только часть надгробного мраморного камня, [188] принесенного из развалин старинного монастыря, коего остатки видны еще на одном из возвышений Антигоны. Камень был положен вместо ступени при входе в церковь; на нем видна была сохранившаяся латинская надпись, означавшая какого-то Агриппу, жившего 22 года. Оба острова невелики и мало обработаны. Я побывал также в греческой деревне, находящейся в восточной части Антигоны. Она выстроена очень чисто и порядочно: местоположение приятное. Мы были приняты в доме коммерции советника Захарова женою его. Захаров — богатый Грек, русский чиновник, занимающийся поручениями нашей миссии по разным закупкам. Он, по сношениям своим, был близок и с патриархом Константием.

Мы переехали на третий остров, называющийся Халкою. На нем три монастыря. В одном из них содержались в последнюю Турецкую войну наши пленные офицеры, коим покровительствовал тогда датский посланник Гюбш. В комнатах видны еще на стенах русские надписи. Ныне в монастыре учреждено греческое училище, где обучается до 60 молодых людей. Надзиратели и учители из Французов и Италианцев, так что воспитанники с возрастом непременно получают правила совершенно противные тем, которые в теперешних обстоятельствах нужны для нас и для Султана. Сие тем вреднее, что молодые Греки, получившие некоторое образование, поступают в звание драгоманов при Порте и сановниках государства и, по приобретаемому ими влиянию на начальников своих, могут направлять умы и действия их по своему произволу. Турецкое правительство не заботится о том; но, кажется, с нашей стороны полезно бы было обратить сие училище в кадетский корпус, для воспитания молодых Греков и Турок, под наблюдением назначаемых от нас военных наставников. Во время нашего пребывания в Царе-Граде, Султан принял бы с удовольствием такую меру, [189] чрез которую мы сохранили бы влияние свое в Турецком правительстве и войсках.

На острове Халке мало воды. Жители, обитающие в монастыре, пользуются дождевою, собирающеюся в большом подземном водохранилище, устроенном в вершине горы, где стоит здание. По причине этого недостатка, не содержат на островах ни лошадей, ни скота, а потому путешествие свое совершал я пешком.

От училища я перешел к другому монастырю, лежащему также на возвышении. Он обширнее прочих. На многочисленных образах его видны следы неистовства Турок, при гонении Греков, во время последнего восстания Мореи. Угнетатели нарушили тогда долговременное спокойствие островов, ворвались в церковь и стреляли в цель по образам. Простреленные лики святых мучеников свидетельствуют о последнем гонении христиан, как самые иконы изображают страдания основателей веры. Тут прибежали ко мне присланные от Ахмед-паши, для принятия меня, турецкие чиновники. Они не полагали, чтобы я стал ходить по всем островам, а думали, что я, по обыкновению их, приеду только в греческое селение воспользоваться гостеприимством жителей, и оттого опоздали. Приезд мой сделался уже гласным, и меня сопровождал народ, в присутствии коего нельзя было с должным вниманием рассматривать любопытные предметы; впрочем Греки были очень рассудительны и вежливы, а попавшиеся между ними Турки не имели в сем месте никакого голоса, ни власти.

Спустившись с горы, я вошел в греческое селение — многолюдное, богатое. Ни одного домика не было похожего на развалины, коими обыкновенно наполнены турецкие города. Не видно было ни одного человека с недовольным лицом, бедного или дурно одетого. Меня ввели в дом недавно прибывшего из Болгарии греческого архимандрита, у [190] которого я был принят матерью драгомана Ахмед-паши Николаки, логофета цареградской патриархии. Много оказывали почести, но не соблюли главного — дать гостю покой; ибо день был очень жаркий, и я устал от пеших прогулок по горам. Я находился среди множества мужчин и женщин, которые остались в гостиной и, расположившись около меня, докучали мне неуместными вопросами, прерывавшимися только разговорами сестер логофета, которые считали светским приличием занимать гостя. Принимавшие меня не имели радушной простоты, знаменующей нравы коренных жителей Принцевых островов; они были приезжие Греки — тщеславные обитатели Царя-Града.

Султан Махмуд, вводя преобразование в государстве своем и желая сблизиться с народом, не счел недостойным своего царского звания провести, несколько времени тому назад, одно лето на Халке, где он влюбился в Гречанку, взял ее в наложницы и прижил с нею сына. Он построил даже там довольно обширный дворец, который теперь пуст. Турецкий чиновник проводил меня в это здание. Бывший при мне Грек, осторожно уклонившись от взоров Турка, показал мне небольшую комнату, в коей видны были следы христианского алтаря; тут некогда молилась жертва царской любви. Грек украдкою перекрестился. Снисхождение, оказанное в сем случае Султаном, совершенно противно закону исламизма, повелевающему обращать в веру Магомета жен и наложниц.

С дворцовой пристани мы сели в свой катер в поплыли к самому большому из островов, называемому Принкипосом, на котором три монастыря. Жители и приезжие были предуведомлены о моем прибытии, и по мере того как катер приближался к пристани, они в нарядных платьях провожали нас вдоль берега. Сошествие наше на берег походило на торжество: на площади небольшого и чистенького городка окружило нас множество народа, среди [191] коего являлось много Гречанок, щегольски убранных. Из толпы раздавались нестройные звуки одной скрипки, одного кларнета, цимбалов и еще несколько небольших глухих и пискливых инструментов. Лошадей не было; идти же пешком до монастырей казалось далеко. А потому собрали все средства, имевшиеся на острове для переездов, т. е. для меня привели маленького лошака и ослов для офицеров, приехавших со иною. Мы кое-как уселись и, волоча по земле ноги, отправились во внутренность острова, в сопровождении многих Греков, шедших пешком. Дорога к ближайшему монастырю поднимается на гору среди небольшой сосновой рощи. Виды с вершины во все стороны были прелестны.

В первом монастыре монахи повели меня под руки в церковь и служили заздравный молебен, провозглашая на ектении мое имя «Николай Николаевич», которое они разведали. Вместе с тем провозглашали они имя мусульманского повелителя своего, Султана Махмуда; впрочем известно, что и в России молятся мусульмане в мечетях своих за Государя. Из церкви навестил я одного патриарха Константинопольского, уволенного правительством от должности, по неудовольствию на него Греческого народа: старец был в ссылке и жил уединенно в своей келье; разговор его был умный и очень осторожный.

Второй монастырь, который я посетил, построен во имя Св. Георгия. По давнему поверью, запирают в нем умалишенных, в надежде, что святость места исцелит их. Спускаясь по каменной лестнице в одну из церквей монастыря, я встретил на ступенях одного сумасшедшего молодого Грека, прикованного к стене цепью за шею. Есть с чего с ума свести и здорового, заперши его одного на замок прикованным, в сыром и темном подземелье. Греки насчет сумасшедших имеют те же предубеждения, как и Турки. Узник был приятной наружности. [192 Увидев провожавшего иена Турецкого чиновника, он стал поносить Турок и самого Султана самыми бранными словами. Рассудок его был помрачен, вероятно какою-либо тяжкою обидою, нанесенною ему гонителями христианства. Провожатый мой забавлялся исступлением страдальца. Турки сами верят целебному свойству сего места и отправляют туда христиан, лишившихся ума.

Третий монастырь в долине. Во всех трех виденных мною монастырях я был встречен духовенством с колокольным звоном; на лицах всех изображалась радость, с которою они принимали единоверного начальника войск, ибо Греки долго не могли свыкнуться с мыслию видеть в нас защитников султанской власти, вместо избавителей своих, как они издавна считали Русских.

Я возвратился к городку восточным берегом острова. В правой руке видны были хорошо сохранившиеся стены древнего цирка, или бани, как иные говорили. Здание было круглое, без купола, и могло иметь сажень сорок в поперечнике. В городке встретила меня та же толпа народа, которая принимала.

Пятый остров не в дальнем расстоянии от четвертого; он очень мал и, как сказывали, населен одними кроликами, во множестве там водящимися; сам же я туда не ездил. Мы сели в лодку и отправились из Пронкипоса обратно на Халку, где был приготовлен ужин.

Между тем Греки, желая оказать мне более почести, перевезли на Халку пискливую музыку, с коею опять встретили меня торжественно на берегу и, в подражание нашим церемониальным маршам, открыли шествие тихим, мерным шагом, располагая проводить меня таким образом до места, но я не вытерпел. Прорвавшись сквозь толпу и опередив музыку я поспешил в прежнюю квартиру, где те же хозяева, невзирая на усталость мою, снова обсели меня и закидали речьми и вопросами; за мною сверх [193] того ввалилась в комнаты часть толпы, меня провожавшей. Продолжительный и утомительный ужин состоял большею частию из устриц, поданных в разных видах, и из всяких морских раковин, отвратительных для непривыкших к этой пище, до коей Греки большие охотники. К тому присоединилось опять нескладное пищание всюду преследовавшей меня музыки. Никакого терпения недостало бы для перенесения подобных испытаний, если не принять во внимание, что вместе с сим выражалось доброжелательство всего населения острова, или по крайней мере старшин, старавшихся угодить мне, как умели. Между собеседниками находился один занимательный Грек Ангелопуло, отставной драгоман Порты, живший долгое время в Париже.

В числе замечательных предметов, виденных мною на Халке, упомяну о морском животном, выкинутом на берег. Мы все ходили смотреть оное. Оно лежало на спине. Вся исподняя часть тела, сплюснутого в ширину, но не ребром, как у рыб, была покрыта тонкою кожею совершенно белого цвета, без чешуи. Диковинное это извержение моря было длиною не более как в аршин или еще покороче; голова и нижняя челюсть сходствовали с головою крокодила. К нижней части тела примыкали две ноги, покрытые такою же кожею, как и все брюхо, очень похожие на человеческие ноги с коленами, пятками и пальцами; между ногами мужские детородные части, как у человека, тоже белые. Надобно полагать, что животное это известно жителям, ибо они на него не обращали внимания; оно лежало на берегу с выброшенными из моря раковинами.

Переночевав, я пошел в примыкающий к селению монастырь, в коем не успел быть накануне, и, во избежание дальнейших угощений, внезапно сев на свой катер, переехал на южный берег твердой земли, в деревню Мал-Тепэ, куда были высланы мои лошади. Отдохнув несколько [194] в отведенной квартире, мы поехали в Скутари, отстоящее оттуда верстах в 10-ти. Дорогою встречалось нам много обывательских подвод о четырех безобразных колесах и с кузовами в роде каретного. Они были выкрашены разными яркими цветами и частию покрыты красным сукном, запряжены же четырьмя волами, убранными всякими побрякушками; в странных экипажах этих сидели турецкие женщины; около них проскакивал иногда страж на борзом коне. Сказывали, что то было загородное гулянье турецких дам.

В окрестности Скутари, как и в Пере, есть кипарисовая роща, которая служит кладбищем для мусульман, в особенности сохраняющих еще строго обряды своей веры. Вид рощи был украшен отрядом регулярной кавалерии, собравшимся под самою опушкою леса, по случаю приезда моего. Несколько не доезжая Скутари, меня встретил высланный от мушир-Ахмед-паши Сеид-ага с своими воспитанниками, шестью Черкесами, одетыми по образцу турецкой регулярной конницы. Он привел меня в большую Скутарскую казарму — обширное двухъярусное здание с башнями, могущее вместить более 4-х тысяч человек пехоты.

В казарме встретил меня Ахмед-паша-ферик, в сопровождении гвардейских бригадных командиров Намик-паши и Дилавер-паши; они, по приказанию Султана, водили меня по всем местам и показывали свои заведения, с соревнованием выставляя один пред другим устройство своих частей. И в самом деле, во всех отделениях казармы соблюдалась чистота, несвойственная турецким обычаям. Дилавер-паша до такой степени хотел пощеголять, что украсил верхнюю галерею своей казармы горшками цветов и даже накурил духами в иных комнатах. Водили меня в канцелярию, в цейхгаузы, в швальню, на кухню, показывали арестантов. Я зашел и в казенные квартиры бригадных генералов, в том же здании [195] находившихся. Намик-паша представил мне маленького сына своего, 4-х летнего ребенка, как всегдашнего жильца этого места; не поручусь, однакоже, чтобы Намик-паша тут постоянно жил.

Нигде не было заметно движения, везде тишина; и нижние чины казались прикованными в своих палатах, где они неподвижно сидели вокруг стен, одетые в мундирах, но босые. Когда я заглядывал к ним, то, по данному знаку, все вдруг вскакивали,— порядок еще совершенно новый для меня. Я припомнил однакоже, что, для удержания толпы азиятцев на месте, нет лучшего средства, как привести людей в любимое положение их, т. е. посадить, и они тогда готовы сидеть сколько угодно, ни о чем не заботясь ⁴⁶. Разувание солдат в казармах также кажется довольно странным. Обыкновение ли это у Турок, или только изобретение к ожидаемому смотру — не знаю; но я не нахожу, чтобы мера сия была совсем бесполезна: солдату должно уметь ходить босыми ногами, и он их тогда сохраняет в большей чистоте,— предмет весьма важный в глазах начальника, знающего цену сего важнейшего орудия пехотного солдата — ноги. Видно однакоже было, что все показанные мне устройства клонились к одному наружному блеску и следственно к сокрытию истины, которая мне тогда уже была довольно известна.

Мушир, всегда и везде опаздывавший, опоздал и в сем случае. Он приехал, когда я уже обошел все места, извинялся занятиями, причинившими это замедление. Вскоре, по приезде его, приказали барабанщику ударить сбор и пройти по галереям. Бой немедленно был принят всеми барабанщиками в казарме; люди мгновенно высыпали из [196] своих палат обутые, роились в галереях и на лестницах с ружьями в руках, надевали на походе ранцы и спешили, без шума и суеты, к назначенному месту. Не прошло более пяти минут, как на смежном дворе, против Султанского киоска, там находившегося, было выстроено в полной парадной и походной амуниции: шесть баталионов пехоты, один примкнувший к ним с поля кавалерийский полк и до 20 орудий. Все эти войска были гвардейские. Как бы ни обманчиво было все виденное мною, но поспешность, с которою войска эти выстроились на сборном месте, заслуживала похвалу, если не по устройству войск, то по крайней мере по распорядительности начальников для удачи представляемой ими комедии, и я нашел справедливым одобрить их лестными словами.

Мне подали лошадь. Сделали перемену дирекции налево и пошли церемониальным маршем, повзводно, на дистанцию. Нет сомнения, что все это было исполнено без правильности, отличающей устроенные войска, кроме того люди были одеты дурно, и начальники слабо знали свое дело; но во фронте было довольно тихо. Дивизионный Ахмед-паша и бригадные генералы пропарадировали мимо меня. Из них Намик-паша проехал и отсалютовал с ловкостью, не всегда встречающеюся между начальниками европейских войск. Он был хорошо одет; подклеенная феска его не имела вида колпака, но по твердости и фигуре своей уподоблялась более клобуку; под пашею был богато убранный красивый серый конь, какого я во всей Турции и под самим даже Султаном не видал. Намик-паша был воспитанником Европы и более похож на Француза в турецком мундире, чем на Турка. Мушир во все время оставался на коне подле меня.

После смотра вошли мы в Султанский киоск, где изготовлен был пышный обед. Пир так был продолжителен, что я встал не дождавшись конца. В подражание [197] нашим лагерным увеселениям, Мушир собрал пятьдесят арнаутских солдат из баталиона сей нации, бывшего в строю, и приказал им петь и плясать по их обряду, сохранившемуся еще в народе. Кажется, что эта пляска та же самая, которую называют ромейкою; все держатся за руки и цепь изгибается по направлению, какое дает передний, один почти пляшущий. Веселия на лицах солдат не было заметно,— все были связаны, угрюмы и объяты страхом.

Намерение мое было возвратиться из Скутари в лагерь верхом но берегу, чтобы видеть дорогу: но, попавшись однажды к Туркам в руки, нельзя более располагать своим временем и сделать что-либо порядком. В угождение хозяевам, я остался в Скутари долее, чем мне было нужно. Становилось поздно, и мы отправились на лодках домой, куда я прибыл однако до вечерней зари. Подъезжая к берегу, я, в величайшему удовольствию, увидел, что памятник, который предположил поставить на бугре мыса Сельви-Бурну, был уже привезен к лагерной пристани.

Теперь о памятнике. Я давно располагал и нужно было, оставить какой-либо знак пребывания нашего на Босфоре, по коему поздние потомки могли бы вспомнить о знаменитом походе Русских. Вычерчены были сперва проекты красивых небольших монументов; во выделка их требовала много времени, и потому я решился поставить не обделанный камень, избрав его такой величины, какой только силы наши позволяли, с тем чтоб он если не красотою своею, то хоть размерами свидетельствовал потомству о намерении поставивших его. Пущенною по лагерю подпискою собрано было более 800 рублей, добровольно пожертвованных на это сооружение. Исполнение дела сего было поручено обер-квартирмейстеру нашему, подполковнику Менду. Он объездил окрестности и, не найдя на нашем [198] береге камня твердого свойства, отправился на Европейский, где отыскал около селения Балта-Лимана, почти на половине расстояния между Беюг-Дерэ и Царем-Градом, скалу желаемых свойств. Надобно было отделить от нее камень. Отправили туда до 400 человек рабочих солдат, трудившихся беспрестанно несколько суток попеременно кирками и железными клиньями, с помощию пороховых взрывов. Люди эти там и ночевали. Громада отвалилась, ее протащили еще сажень 70-т до берега, но тут предстояли новые затруднения, как перевезти ее на наш берег. Для сего я обратился к капитан-паше, от коего получил два большие гребные судна; мы сплотили их вместе и настлали палубу. Камень взвалили на них и, по долгом плавании, прибуксировали против течения Босфора к пристани, где я его застал.

На другой день работы продолжались. Пристань обвалилась под тяжестию, и мы, после многих усилий, с опасением затопить дорогое произведение трудов своих, вытащили наконец на берега Азии отломок скалы, отсеченной в Европе. Сего не было еще достаточно,— надобно было встащить громаду на бугор Сельви-Бурну. Сделан вызов желающих участвовать в предстоявшем деле. Так как я сам пришел к работе, то по примеру моему вскоре собралось более 1,000 человек и с ними многие из старших и младших начальников войск. Между нижними чинами пришло много и турецких солдат, коих офицеры также усердствовали к исполнению моего желания. Тут же явился и старый приятель мой дервиш, громким голосом своим подвизая мусульман к работе. Все машины наши состояли из канатов и больших блоков, которые привязывали к деревьям. Разработали обводную дорогу на бугор и камень двигался в гору на небольших катках вершка по два и по три в каждый толчок, даваемый ему силою тысячи рук. Сперва был [199] поставлен на него барабанщик для подания знака, когда всем надобно было разом тащить; но барабанщик, при толчках, не мог держаться на ногах и падал; сначала это забавляло и побуждало рабочих, по мере же того как камень стал приближаться к назначенному месту, то сила и охота у всех увеличились.

Когда встащили громаду на гору, то выложили в самом возвышенном месте бугра, на фундаменте, чистую каменную площадку, на которую поставили памятник без всякой обработки,— в том виде, как ок отделился, направив его ребром и легко наклонностию к юго-западу. Один только низ камня был тщательно выровнен, чтобы он мог твердо стоять на своем основании. Этот отломок свалы имеет почти вид несколько наклонного параллелепипеда, вышиною 1 1/2 сажени, шириною в 2 аршина и толщиною в 1 1/2 аршина. По сделанному исчислению тяжести его, в сравнении с вывешенным отломком свалы, того же свойства, оказалось, что он должен иметь 1,500 пудов весу. У подножия камня поставили старинную мраморную капитель, которая лежала на улице подле квартиры моей и до того служила вместо колоды для поения лошадей, в углублении, высеченном с одного конца ее. Нам же служила эта капитель сиденьем, для отдыха под тенью памятника.

Главное было кончено. Осталось легчайшее — украсить памятник надписью. Первая мысль моя была высечь на камне: «В память Олега полки Николая». Обратились к стихотворцам отряда — генерального штаба капитану Вронченке, недавно прибывшему от Киселева, и поручику Болдыреву, и мы получили следующие стихи:

«Где щит Олега пронесла
Славян дружина боевая,
Там днесь десница Николая
Знамена дружбы развила». [200]

И другие:

«Залогом дружбы Николая,
На страх Махмудовым врагам,
Дружина Русских боевая
Примкнула здесь к его полкам».

Думали также заменить пышные надписи сии, простою: «Воздвигнут Русскими полками июня 25 дня 1833 года». Но когда стали рассчитывать время, нужное для чистой вырезки всех букв, то оказалось, что надписи не успели бы окончить до нашего отплытия; и потому, сократив ее, ограничились высечкою числа рождения Государя, около которого времени камень был поставлен: «Июня 25 дня 1833 года». Надпись высечена выпуклыми буквами на небольшом четырехугольном пространстве, равно углубленном на одном из боков камня. После отплытия нашего из Босфора, Турки высекли на смежной с нашею надписью стороне камня свою надпись, коей и буквы позолотили. Вот она в переводе:

«Сей отломок скалы воздвигнут в память пребывания Русских войск гостьми в этой долине. Да уподобится дружба между обеими державами твердости и постоянности камня сего, и да будет она долго воспеваема устами друзей». В последствии времени подполковник Менд издал литографированную картину бугра Селви-Бурну, с изображением памятника и присутствия главных лиц.

Вышеписанная поездка моя на Принцевы острова была последняя; с сим прекратились дальнейшие исследования мои в Царе-Граде и по окрестностям оного, чему попрепятствовали встретившиеся обстоятельства, не давшие мне довершить всех своих предположений. Я надеялся еще побывать в Семибашенном замке, что на юго-восток от Царя-Града, близь берега Марморного моря, оттуда [201] объехать старинные городские стены, до вершины пристани, посмотреть остатки дворца Велисария, военное училище, отыскать хранившуюся, как говорили, у Турок древнюю греческую библиотеку, проникнуть в подземельный ход под старым дворцом, в котором находятся, по словам некоторых, султанская казна, меч Магомета, трон императоров и целый склад рыцарских доспехов. В справедливости последнего сказания можно было удостовериться только исследованием на месте. Я не видал еще Белграда, откуда истекают воды, напояющие Царь-Град, и вообще был мало знаком с Европейским берегом Босфора; мне предстояло также сделать смотр турецким армейским войскам, для сего приготовленным в Европе; но все сие, к сожалению моему, осталось тогда без исполнения и едва ли достанется мне когда-либо доследовать,— миновалось время, изменились обстоятельства.

Не задолго до нашего отплытия чума вновь показалась в Царе-Граде. С моей стороны были усилены меры осторожности. В приказаниях наименованные лица, которых нельзя было не впускать в лагерь, простой народ, обязанный работами, и торговцы, допущенные к содержанию лавок, окуривались в устроенных для того будках. Им пришивался к платью жестяной значок, без которого всякого высылали за цепь, — что сначала показалось стеснительным для жителей, но впоследствии они с этим свыклись и сами просили о нашивке им жестяной бляшки, которую принимали как знак отличия. С военнослужащих, как наших, так и турецких, бее различия, строго взыскивалось за малейшую отлучку из лагеря без позволения; к точному исполнению каковой меры я должен отдать справедливость всем чинам состоявшего в моей команде турецкого отряда, коего часовые препятствовали всякому сообщению с лагерем, невзирая ни на какое лицо и звание; равно взыскивалось без [202] какого-либо послабления со шкиперов и матросов зафрахтованных судов, стоявших с провиантами на лагерном рейде. Некоторые французские и италиянские торговцы с нахальством приплывали к пристаням и требовали впуска; но так как они не соглашались пройти чрез окуривание, то не были впускаемы на берег и возвращались. Англичане, строгие блюстители закона и порядка, вели себя скромнее. Гардемарины и мичманы корвета Актеона, на коем приехал лорд Понсонби, ежедневно съезжали на берег в Султанскую долину за нашу цепь, где безвозбранно занимались разными играми, как-то в мяч и проч. Мы собирались иногда смотреть на них, и они продолжали игры свои, не обращая на нас никакого внимания. Английские офицеры просили у меня позволения бывать в лагере, и я, видя приличное обхождение их, выдал им пропускной билет с позволением приезжать, когда они хотели, минуя курительную будку. Командиром Актеона был молодой лорд Грей, сын министра. Все они приезжали в лагерь иногда в сопровождении других соотечественников своих — путешественников, в числе коих бывали и военные. Дамам также позволено было приезжать на наше вечернее сходбище при Сельви-Бурну, без соблюдения предписанных осторожностей.

Граф Орлов желал до отъезда нашего еще раз принять Султана в лагере, для чего пригласил его присутствовать на ученье двух баталионов с двумя орудиями. Мне поручено было приготовить ученье и выбрать для того лучшую часть войск. Посему выведено было в строй 8 гренадерских рот, коих первые взводы, соединенные вместе, составляли первые полубаталионы, и стрелковые взводы таким же образом — вторые полубаталионы. Султан прибыл в условленный день, 17-го числа, с большою свитою. Гр. Орлов с дипломатическим корпусом, адмиралами и иностранными послами, принял его на [203] пристани Хункяр-Скелеси. Султан проехал по войскам, поставленным на той же долине, где был первый смотр; линия обращена была в противную сторону, чтобы он удобнее мог видеть движения из палатки, разбитой для него на месте, избранном в первый смотр его Сераскиром. Всего более понравилось Туркам изобретенное Отрощенком отступление застрельщиков не за фланги баталионов, а на самый фронт, нагибаясь и пропалзывая между ногами людей, когда открывалась пальба рядами. Впрочем Султан обращал мало внимания на построения и как бы скучал. Смотр этот далеко не имел того вида, как первый, и стечения народа было несравненно менее.

По окончании ученья Султан зашел, для отдыха в свой киоск, что при бумажной фабрике; гр. Орлов провел у него несколько времени с Бутеневым. По выходе Султана он представлял ему ординарцев от всех полков, наименовывая названия и нумера полков. Когда проводили Султана до лодки, где гр. Орлов с ним прощался, Махмуд вспомнил меня и стал громко кликать: «дженерал Муравьев, дженерал Муравьев!» Я подошел к самой лодке, в коей он уже сидел, дожидаясь меня. Он заметил, что во время ученья у одного орудия трубка дала вспышку, но при том много благодарил меня за устройство войск; я также благодарил его за снисхождение и отвечал персидским стихом из Гюлистана, шеиха Саади:

***

«И грех угодливый Султану — становится доблестью». Ему так понравился этот стих, что он заставил меня несколько раз пересказать его, и, отвалив от берега, все повторял его, в полголоса, как бы затверживая льстивое каждение знаменитого стихотворца.

Комментарии

44. До сведения моего дошло, что один из начальников взбунтовавшихся тогда против правительства, преследуемый по окончании войны с Египтянами, явился со своею шайкою на нашу границу Грузии в Гумры (что ныне крепость Александрополь), откуда он был выдан турецкому начальству и оным казнен.

45. Звание министра в Турции более обыкновенно, чем у нас, и титла сии дают многим начальникам отдельных частей, как напр. в числе чиновников Сераскира при мне называли одного военным министром. Не будучи довольно знаком с учреждениями правления Турции, не могу определить в точности, с каким званием в европейских правительствах можно сравнить сих подведомственных чиновников, также называемых как Рейс-эффенди — министром иностранных дел, зависящий от одного Султана.

46. Средство это испытал я в Персидскую войну, после взятия нами крепости Аббас-Абада, где нельзя было иначе достичь переклички и поименной переписки пленных сарбазов (регулярных солдат), как приказав им сесть.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет в 1832 и 1833 годов. Том IV. М. 1869

© текст - Муравьев-Карский Н. Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info