-

МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

ТОМ IV.

ГЛАВА XV.

ПРИБЫТИЕ В ЦАРЬ-ГРАД ГРАФА ОРЛОВА.

Совещание еще продолжалось, как внимание наше внезапно было прервано пальбою со всех судов, стоявших в Босфоре. Несколько дней пред тем, мы были неожиданно встревожены подобною же пальбою, которая была, как вскоре узнали, салют, отданный флагу, перенесенному на корабле Лазарева с фок-мачты на бизань, по случаю производства его в вице-адмиралы, чего он удостоился за вшествие в Босфор. Настоящего же нового случая мы не могли объяснить себе, пока не приехал ко мне посланный от Лазарева, с уведомлением, что прибыл граф Орлов. Салют был дан штандарту, развевавшемуся на корвете, привезшем его. Никто не знал причины сего нечаянного приезда. Сераскир возвратился в Константинополь; но Ахмед-паша захотел видеться с графом, и так как я отправлялся в Беюг-Дерэ, где гр. Орлов остановился у Бутенева, то и Мушир со мною поехал.

Граф Орлов был назначен полномочным послом при Султанском дворе и начальником сухопутных и морских сил, находившихся на Босфоре. Самый корпус генерал-адъютанта Киселева подчинялся ему, в случае движения. Усмотрению гр. Орлова предоставлялось открыть даже [126] военные действия, против кого бы то ни случилось, если бы сие требовалось к защите прав Султана и поддержанию союза Двора нашего с ним.

В тогдашних обстоятельствах, принимавших уже вид дела европейского, появление на дипломатическое и вместе военное поприще особы, пользующейся доверенностию Государя,— сановника, снабженного от Его Величества новыми наставлениями, конечно, имело значительное влияние если не в затихавшей уже распре Султана с Египетским пашею, то в сношениях Двора нашего с другими державами Европы. Ахмед-паша лично передал графу первые положительные известия о заключении мира, о коем он уже прослышал. День спустя по приезде, гр. Орлов был в лагере и велел раздать от имени Государя войскам как нашим, так и турецким, но одному рублю на человека. На другой день после того, граф ездил на аудиенцию к Султану и на обратном пути своем осматривал флот. Он изъявил нам удовольствие Его Величества за все нами сделанное. Обходительностию своею, граф вскоре умел привлечь к себе тогда новых подчиненных своих, в полной мере оценивших личную доступность особы, облеченной в столь высокое доверие от Государя.

Продолжаю описание происшествий.

Сераскиру не удалось еще наедине смотреть войск наших; он давно просил сего, говоря, что к тому влечет его желание видеть устройство их; но ему хотелось смотреть их без посторонних свидетелей, а всего более без присутствия Султана, чтобы располагать ученьем. Почесть эту надобно было ему оказать, ибо он имел право, на угождение такого рода, по многим услугам, которые нам оказывал. С намерением более польстить Хозрев-паше, я назначил для сего смотра Люблинского полка 2-й баталион, коим командовал двоюродный брат мой маиор Мордвинов, и послал самого Мордвинова в [127] Царь-Град с письмом с Сераскиру, прося его лично отдать ему свои приказания. Сераскир назначил для осмотра 1-е число мая месяца и предупредил меня, что с ним приедет верховный визирь, Реуф-паша, недавно возведенный в это звание, после пленения Решид-Мегмед-паши. В назначенный день он явился с гостем на Султанскую долину к выведенному баталиону. На смотру присутствовал и граф Орлов. Хозрев-паша требовал, чтобы все почести отдавались Реуф-паше, говоря, что он очень хороший человек, и потом отвернувшись смеялся над ним, указывая на его неподвижность. Реуф-паша точно нисколько не был похож на первого сановника государства; он только изредка улыбался и не сказал ничего порядочного. И в самом деле, новый визирь был человек вовсе безгласный; о нем даже мало где было слышно. Так изменилось прежнее правление Турецкой империи! Сераскир был очень весел во время построений, продолжавшихся около часа; некоторые из них он сам назначал. Под конец однакоже у него не достало терпения; он видимо устал и желал поскорее кончить. Через несколько дней после того, Хозрев-паша прислал ко мне письмо, с изъявлением своей и от имени визиря благодарности.— Он приложил при письме составленную им самим записку: о построениях, сделанных баталионом. В этой записке, писанной по-турецки, не было никакой последовательности, ниже ясности в изложении маневров; но причудливый старец хотел непременно слыть за искусного тактика (письмо его значится приложением в конце сей книге под буквою Г).

2-го мая получено от Дюгамеля донесение, коим он уведомлял об успехе крепостных работ в Дарданеллах м производимой им съемки. Находившиеся с ним морские офицеры уже отплыли обратно и, по возвращении на эскадру, представили своему начальству сделанные ими наблюдения, состоявшие из очерка берегов, некоторых [128] сведений о батареях и промеров глубины; в сему приложена была часть береговой съемки, скопированной с планов, сделанных сухопутными офицерами. Дюгамель, по возвращении своем, также представил планы местоположения и крепостей. Работы его заслуживали внимание, как по обширности и отчетливости их, так и по отделке. Все укрепления были сняты и вычерчены инженер-подполковником Бюрно в планах и разрезах. Занимательная портфель Дюгамеля представлена мною в военное министерство.

6-го числа получено от графа Воронцова уведомление, что Государь, предполагая нужным улучшить оборону прибрежных замков на Босфоре, приказал изготовить в Севастополе крепостные орудия с лафетами и снарядами, с тем чтобы они, по требованию моему, были присланы к отряду; но в пособии сем не встретилось тогда более надобности и полезное предположение это осталось без исполнения. Около того же времени Киселев, не знавши еще о приезде графа Орлова, просил меня послать офицеров генерального штаба для довершения предпринятых им съемок по дороге к Константинополю. Он также прислал ко мне офицера генерального штаба, штабс-капитана Ходзько, который оставлен при отряде и употреблен мною с пользою при составлении тригонометрической сети. Офицер сей, отличавшийся математическими познаниями и усердием к службе, заслужил вообще уважение.

6-го же числа граф Орлов был приглашен с нами на обед к капитан-паше Тагир-паше, угостившему нас на своем адмиральском трехпалубном корабле Махмудиэ. Убранство кают было отлично; обед был бесконечный. Более 90-та блюд уже было подано, как граф Орлов вышел из терпения и встал из-за стола, не дождавшись окончания. Во время обеда Султан, в знак доброжелательства своего, прислал на корабль одного из пажей [129] своих пожелать нам удовольствия. В присутствии посланного провозглашен тост за здравие Махмуда. С пиршества сего возвратились мы на пароходе уже около полуночи.

Едва оканчивалась завязчивая ссора между Султаном и Египетским пашею, как новые заботы обратили на себя внимание дипломатического сословия. Дюгамель уже доносил,

что французская эскадра пребывала в Смирне, за действиями ее имел наблюдение наш генеральный консул в Смирне, Иванов, и что туда же ожидали в скорости английскую эскадру. По достоверным известиям, после того полученным, узнали, что французский флот, пришедший в Смирну, состоял из 4-х линейных кораблей Le Guffren, le Superbe, le Mavengo и le Dugreme, из двух фрегатов: Ифигении и Геримны, одного корвета и двух бригов; ожидали еще прибытия двух линейных кораблей. По дошедшим же из Тулона известиям, из Англии уже отправилось восемь линейных кораблей в Левант и соединенные флоты сии должны были, как говорили, двинуться к Дарданеллам. Французская шкуна, плывшая с депешами к послу Руссену, хотела пройти чрез Геллеспонтский пролив вопреки запрещения Турок; почему с батарей Дарданельского замка пущено по ней 3 ядра; шкуна остановилась н посланный прибыл в Царь-Град на лодке. Ахмед-паша, приезжавший ко мне с этим известием, казался очень испуганным и опасался последствий отважного, но неуместного поступка старого и больного Дарданельского Салех-паши. Руссен вошел о том с жалобою в Порту. Когда я сообщил это гр. Орлову, то он уже знал о происшествии, и также беспокоился; ибо ему сказали, что Салех-паша отозвался, будто стреляли по Французам потому, что Дарданеллы заняты русскими войсками. Дюгамеля в Дарданеллах уже не было и там оставался тогда один только Дайнези, который в сем оскорблении французскому флагу не участвовал ни делом, ни советом; но влияние наше так сильно [130] подавляло слабого Салех-пашу, помнившего еще эрзрумский плен свой, что ему везде мерещились русские наставники, русские войска, русские командиры.

Дело казалось вопиющее и могло иметь неприятную развязку; но кончилось ничем.

Грае Орлов съездил, по случаю этих выстрелов, к Рейс-эффенди, которому объявил, что если Турецкое правительство позволит Французам войти в Геллеспонт, то мы займем Дарданельские замки войсками, и тогда неминуемо возгорится война во владениях Султана; вследствие чего Турки обещались, в случае вторжения Французов, по крайней мере протестовать против их насилия. Так переменились обстоятельства! Два месяца тому назад, по настоянию Французов, шло дело о возвращении нашего флота из Босфора,— мы удержались; ныне же Турки стреляют по французским судам, показывающимся в Дарданеллы. Французы, начавшие угрозами, удовольствовались на сей раз замечанием, что гр. Орлов поспешил после этого происшествия съездить для объяснения к Руссену. Руссен сознался, что он не имел никаких наставлений от своего правительства для овладения Дарданеллами, и выстрелы эти остались без последствий.

Между тем Египтяне не отступали. Сераскир приезжал ко мне 10-го числа и говорил, что Ибрагим-паша занял войсками Кесарию, лежащую вне дороги отступления его в Сирию, как бы угрожая движением к границам Грузии.

Известие это было доставлено мне еще накануне одним Греком, жителем Кесарии, получившим оттуда письмо. Казалось, что война вновь завязывалась. В народе вообще господствовало какое-то поверье, что дело решится только с совершенным падением Турецкой империи. Довольно странно, что в течении этих дней явилось ко мне разновременно шесть человек: четверо христиан и двое Турок, с убедительнейшими просьбами, чтоб я их принял в службу [131] рядовыми; они ловили меня везде где только могли и, скрываясь от турецких чиновников, являлись по ночам ко мне в палатку с теми же просьбами. Я употреблял все возможные убеждения, чтобы отклонить их от такого намерения, представлял им о нуждах и трудах, переносимых солдатами, но без успеха. Все они были недовольны правительством и говорили, что предпочтут настоящему быту своему умеренное довольство воинов наших, получаемое с определительностию. Один из них был кесарийский Грек и явно говорил, что хотел служить под знаменами христиан из ненависти к Туркам, обидевшим его семейство. В намерении успокоить в нем порыв к военной службе, я велел одеть его в мундир и кивер при полной солдатской амуниции и ранце с укладкою. Он с радостию принял испытание, стоял неподвижно более двух часов в жаркое время дня,— пот лил с него градом; но он не упал ни силами, ни духом, и когда его раздели, то сказал, что эта служба не тягостна и он ее легко может перенесть. Нельзя было его принять, не возбудив неудовольствия Турецкого правительства; мне было его жаль, я уверял его, что он может другими средствами оказать нам усердие свое, и не нашел иного способа отделаться от него, как послать лазутчиком в Кесарию, для доставления сведений о действиях Египтян. Он принял поручение мое из одного послушания. Другие просители после того еще долго ходили ко мне, жалуясь на свою участь, и тогда только оставили лагерь, когда уверились в явной безуспешности своего иска.

Первое достоверное известие об отступлении неприятеля доставлено одним штаб-офицером, бежавшим из египетской армии, где он командовал конным полком. Мушир-Ахмед-паша привозил ко мне этого переметчика, называвшегося Гуссейн-беем и оставившего Ибрагим-пашу по причинам мне неизвестным. Человек этот [132] был высокого роста, в разговорах боек и имел вид совершенного воина. Невзирая на то, что его Султан принял очень милостиво, он не переставал выхвалять подвиги своих сослуживцев и смеялся над неустройством и неудачами турецких войск. Он доставил некоторые сведения о состоянии неприятеля. Сняв с него показание, я тогда же поехал с Ахмед-пашею к гр. Орлову, которому вручил записку о сих известиях. Извлечения из показаний Гуссейн-бея прилагаются в конце этой части, под буквою Р. Из сих сведений видно, что Египтяне положительно собирались идти назад, к чему уже и были сделаны ими распоряжения. Итак престол Султана два раза был спасен по мановению Его Величества: в первый, когда мощное слово его на берегах Египта побудило мятежного пашу остановить победоносное шествие свое к Царю-Граду; паша упустил тогда случай овладеть беззащитною столицею. Прибывшие между тем на Босфор войска лишили его всякой надежды достичь исполнения прежнего своего замысла. Удобное для сего время уже миновалось; он был вынужден отозвать свою армию, и Султан в другой раз обязан был спасением престола своего великодушию Государя.

Со времени приезда гр. Орлова, находил я удобным лично ознакомиться, сколь можно дальше, с окрестностями лагеря, тем более, что занятия мои по дипломатическим сношениям сократились; поездки же эти были необходимы. Турки приглашали меня смотреть войска их, расположенные около Царя-Града; мне хотелось также посетить занимательные места столицы, к чему способствовала мне доверенность первых лиц государства и военных начальников. Влекомый обязанностию и собственным любопытством, я приступил к этим поискам и не упустил ни одного из предстоявших к тому случаев. Итак буду прерывать последовательность происшествий рассказом [133] о поездках моих по окрестностям лагеря и в Царе-Граде и описанием сделанных мною наблюдений.

Местоположение вокруг лагеря представляло красоты, по разнообразию своему, очаровательные для любителя природы. Исследователь древностей мог также, не отделяясь от стана, найти занятия для удовлетворения своего любопытства. Гористые места по близости Яюшэ-Дага изобилуют произрастениями всякого рода. Небольшие долины покрыты богатыми пастбищами, овраги заросли глухим лесом. Между деревьями тенистой дубравы извиваются местами быстрые ручьи и пролегают инде заросшие дороги, коих следы ныне едва уже заметны; в некотором расстоянии от берега находятся большие болгарские селения. В иных местах видны следы обширных работ — последствия процветавшего там некогда образования, как например, остатки каменного шоссе, ведущего по направлению к востоку. При вершинах речки Токата, протекавшей впереди лагеря, находились три бассейна, чисто отделанные, в которых еще струились воды. Бассейны эти должно однакоже отвести к позднейшим временам, ибо часть камней, употребленных для построения их, состояла из мраморных плит, по-видимому взятых Турками от древнейших зданий, разрушенных временем. Оне лежали тут как свидетели политических переворотов, постоянно удручавших страну сию. Думы о событиях прошедшего среди восхитительной природы и памятников древности погружают наблюдателя в тот род созерцательности, которая свойственна обитателям прелестной страны под чистым небом, в благословенном климате юга.

У меня, конечно, не доставало временя заняться подробным отысканием и исследованием всех остатков древности; почему упомяну здесь только о виденных мною.

Над местечком Анадоли-Каваком стоит, на покатости горы, оставленный большой Генуэский замов. Высокие стены и башни его еще хорошо сохранились. На вершине [134] горы против замка — старинное кладбище, где вместо памятников поставлены над могилами отломки небольших каменных колонн. От замка вниз видны следы множества строений, составлявших как бы предместие, около коего была также ограда. Нет сомнения, что в старинные годы все народонаселение, тут жившее, было обеспечено водою, тогда как ныне едва заметны признаки источников. Родники иссякли, или потекли под землею другими направлениями. Подобное встречается во многих покоренных нами городах Азии, где многолюдное население прежде не только не нуждалось водою для жизненных надобностей, но даже и для напоения обширных садов, а ныне терпит нужду в этой необходимой потребности жизни. Завоеватели на первых порах мало заботятся о сохранении общественных заведений; с переменою правления изменяются обычаи и разрушаются соединенные силы сословий, коими могут только поддерживаться общеполезные устройства. На покатости горы Великанов солдаты наши нечаянно заметили между кустами в земле круглое отверстие, обложенное камнями, имевшее около аршина в поперечнике. Спустились в яму и открыли большой водоем, построенный полушаром, коего вершина находилась под самым отверстием. Круглый свод, в виде купола, был чисто выложен крупным камнем, при основании же имел он, по крайней мере, около 4 сажень в поперечнике. Водоем этот был до половины наполнен пресною, холодною и вкусною водою. Любопытствуя видеть, какими путями вода могла туда стекаться, я приказал ее всю выкачать, что продолжалось несколько дней, однако не открыли никакого бокового отверстия. На дне нашли небольшой четырехлапный железный якорь, медный котел, нож и остов человеческой головы с разбитым черепом — следы происшествия, по признакам которого воображение могло бы соорудить целую повесть. [135]

Не далеко от этого места, также в кустах, нашли мы на покатости горы Великанов остатки толстых каменных стен, сложенных на извести и составлявших еще небольшие комнаты. Судя по прочности работы, я полагал, что строение это предшествовало временам завоевания Турок; но не нашел ни одной надписи, по коей бы можно заключить о настоящей древности его. На камнях не было изображений креста, находящихся во многих местах при развалинах древних церквей. Казалось, что здание это предшествовало временам христианства. Известно, что самая гора Великанов служила некогда подножием храма Юпитера. Ныне построен на вершине горы небольшой султанский киоск и против него находится мечеть или текиэ, о коей уже было упоминаемо. Древняя гробница, называемая Турками могилою пророка Яюшэ ⁴¹, обведена каменною оградою, которая пристроена вплоть к мечети. Гробница имеет вид продолговатого параллелограмма, в несколько сажень длины; она состоит из больших каменных плит, связанных железными скобками. Турки говорят, что длина памятника соответствует исполинским размерам покоющегося под ним пророка. Таинственная загадка сего памятника может развязаться тогда только, когда места сии, по изгнании нынешних властителей, сделаются доступными для изыскателей древности. По преданиям древних, гора сия служила местом побоища между богами и титанами, почему и называется она горою Великанов. Мечеть при киоске обсажена красивыми деревьями; подле нее выстроена небольшая кофейная, которую в наше время содержал бывший служитель мечети дервиш. К этой должности присоединял он еще занятие несовместное с его духовным саном. Маленький, до уродливости толстый жрец, живший на горе, любил щедрые [136] подаяния, от кого бы они ни приходили; его также навещали женщины, и он скоро сблизился с некоторыми офицерами.

Кстати о дервишах. Близь берега, неподалеку от моей квартиры, была другая мечеть также с дервишем. Старик этот строго исполнял свои обязанности. По вечерам он всегда выходил на молитву, около него сбирались мимоидущие турецкие солдаты, становились с ним на колени и молились вместе. Он долго казался мне фанатиком, которого я не надеялся сначала приласкать. В нем имел я злейшего врага карантинным предосторожностям, коих цели он не мог постигать. Жителям селения было объявлено, что если они пойдут за цепь, то встретят большие затруднения для возвращения в дома свои; никому однакоже не воспрещалось выходить. Упрямый дервиш рассчитывал на влияние, которым он пользовался в турецких войсках, ибо ему приписывали дар пророчества. Однажды углубившись в занятия, я был встревожен необычайным ревом, между коим мог расслышать бранные слова, смешанные с молитвами и проклятиями. Я бросился к окну и увидел плывущего в лодке старого дервиша, которого турецкие часовые, невзирая на его заклятия, не пускали на берег. Он грозился им жалобою Султану, местью пророка и всего народа; но часовые остались непреклонными, хладнокровно ссылаясь на данные им приказания никого не впускать, и направили его к Комендантской пристани, где принимали приезжих с расспросом и окуркою. Старик был вынужден податься к исполнению заведенного порядка, впущен и добежал до своей мечети с тем же громогласным рыканьем. Казалось, ссора непримиримая. На другой день повстречавшись на улице, я с ним разговорился. Он упрекал меня в затруднениях, делаемых святым людям; но успокоился, когда я ему дал несколько денег. Через некоторое время дервиш стал приходить к [137] нашим вечерним сборищам на бугор, и мы с ним ближе познакомились. Он был лаком до чаю и мороженого. Посещения эти вошли ему в привычку и сделались необходимостию. Новый приятель всегда присутствовал при заре и молитве, которой хотя не понимал, но слушал со вниманием. После зари, я обыкновенно занимался в палатке бумагами, что продолжалось за полночь: он во все время сидел, дожидаясь конца; потом свободно предавался разговору и мечтаниям, делал различные предсказания и рассказывал о слухах, носившихся в народе. Дервиши, в сущности, самый вольнодумный народ в Турции; правительство их не любит н наоборот они ненавидят правительство, которое опасается влияния их в народе. Старый дервиш мой имел до такой степени мало предрассудков, что, вопреки самым священным обычаям исламизма, допустил меня снять с себя портрет, в надежде получить чрез это более известности в свете. Он рассказывал мне виденный им сон, по коему заключал, что Русские в скором времени опять придут в Царь-Град и завладеют престолом Султана,— мысль, впрочем, довольно знакомая всем мусульманам. По окончании заседания нашего, он зажигал фонарь и провожал меня до квартиры, где и прощался. Ночное шествие это с бугра показалось бы таинственным для всякого, кто бы нас встретил. Впереди шел старый дервиш в зеленой чалме, с фонарем в руках; за ним следовали неразлучные спутники его — черные собака и кошка, которых он очень любил; шествие замыкал сопровождавший меня черный Эфиоп в своем уланском мундире. Блажной святоша получил несколько подарков и очень привязался к нам. Всего же более понравилось ему, когда я приказал окопать для него в один день небольшой садик, присоединив к тому некоторое пространство земли, на которую он давно имел притязания и не знал как приобресть ее. [138] Новое владение это осталось за ним неоспоримо, без дальнейших разысканий со стороны правительства или соседей, и осчастливило ночного собеседника моего.

14-го мая предпринял я первую поездку в Царь-Град, с целию осмотреть любопытные предметы; со мною были офицеры штаба моего. Мы прежде всего заехали к Сераскиру, снабдившему меня провожатыми, с приказанием открыть все места, которые пожелаю видеть. Мы начали с так называемой башни Сераскира, сделавшейся известною в последний бунт янычар. Она не замечательна по высоте своей, обитаема только несколькими сторожами и содержится неопрятно. По нынешнему назначению своему, строение это соответствует нашим городским каланчам и служит только для наблюдения за пожарами, часто случающимися в Царе-Граде. С вершины башни открываются прелестные виды окрестностей города.

Оттуда поехали мы к площади Иподрома, на коей стоит знаменитый обелиск, привезенный из Египта и поставленный императором Феодосием. Наблюдения мои над этим памятником и другими подобными были слишком кратки. Описания известных путешественников, по удовлетворительности своей, затмили бы все, что я мог сказать о сих любопытных предметах; а потому не распространяюсь о них. Живы впечатления, ощущаемые посетителями мест исторических событий! Мнится видеть бег колесниц, бои и тщеславное величие царственных властителей разрушенной империи.

Самый занимательный предмет в Царе-Граде был для меня, без сомнения, тот, который еще никем из европейцев не был виден. Слышно было, что на дворе старого сераля находится большое здание — прежняя церковь св. Ирины, ныне обращенная в арсенал, в коем, кроме обыкновенного войскового оружия, хранилось множество рыцарских доспехов и редкостей, принадлежавших к [139] первым векам исламизма и предкам Махмуда II-го. Некоторые путешественники бывали во дворах сераля, но никто не был никогда допущен в это здание, огражденное какою-то таинственностию. Не показывая при прежних свиданиях Сераскиру, что меня привлекали туда древности, я говорил ему больше об арсенале, который имел некоторое право видеть потому, что я обращал внимание на образование войск; и как речь стороною зашла о древнем оружии, то он позволил мне, не испросив на то предварительно разрешения Султана, взять все, что понравится мне из числа древностей, о которых он говорил с пренебрежением, как о вещах, ни к чему не служащих.

Здание церкви св. Ирины находится на левой стороне, по входе в первые ворота сераля; оно огромно и похоже по наружности и внутренности своей на знаменитую церковь св. Софии, хотя в меньшем виде. Восточная часть здания открыта, но к западной, обращенной к городу, приделаны большие каменные пристройки. Вершина купола украшена вызолоченным трофеем, который изображает знамена с разными оружиями и представляет, как говорили мне, герб Султана, находящийся будто на всех зданиях, ему собственно принадлежащих,— тот самый знак, который он носит оправленный бриллиантами на груди. При входе в коридоры, встретил меня выставленный караул. Потом смотритель здания, вежливый Турок, предупрежденный впрочем приказанием Сераскира, повел нас в свою диванную, где подчивал, по обыкновению, трубкою и кофе. Меня брало нетерпение. По окончании утомительного обряда гостеприимства, нас повели в самое здание бывшей церкви. В трапезе стоял на правой руке царский трон необыкновенно большого размера, деревянный с позолотою, но в запущенном состоянии; никто не мог объяснить, кому он принадлежал и кем поставлен. С седалища сего [140] управлялась, может быть, Византийская империя. Под аркою, отделяющею трапезу от самой церкви, в самой толщине стены, была вмазана колоссальная мраморная голова отличной работы, очень выпуклого рельефа, изображающая мифологическое божество. Мушир-Ахмед-паша, однажды разговаривая со мною о Султанском арсенале, спрашивал, заметил ли я эту голову; он хвалился, что нашел ее в каком-то саду и велел вмазать в это место, чтобы спасти ее от истребления.

Мы вошли в самую церковь, среди коей на полу стоял массивный колокол вышиною однакоже не более 1 1/2 аршина. Глаза мои разбежались, когда я взором окинул внутренность храма необычайного объема и вышины. На правой и на левой сторонах, под куполом, были обширные хоры, наполненные доспехами всякого рода. Хоры эти соединялись между собою посредством галереи, проведенной над стеною, отделяющею церковь от трапезы. На галерею вели две старые деревянные лестницы. Взглянув вверх, я увидел, что карнизы, проведенные кругом всей церкви под куполом, были унизаны шлемами многоразличных видов. Водворившись однажды в сие святилище древности, я решился не выходить оттуда, не осмотревши всего в подробности, и сберегая лучшее для конца, приступил к исследованию сперва менее занимательных предметов. Я начал с хоров правой стороны, на которых видны были ряды небольших бочек.

Подымаясь по выше сказанной лестнице, я прежде всего заметил на высунувшихся остриях старых перил 6-ть железных шишаков, почти одного образца, без сплошных забрал, но с опускною стрелкою, проходящею сквозь козырек, для обороны носа. Они были рыцарских времен и, по грубой отделке, казалось, принадлежали простым воинам. Стоило только протянуть руку, чтобы завладеть шлемами; но удовольствие это предоставил я себе под [141] конец, при обратном сходе о лестницы. Странно, как эти вещи могли остаться неприкосновенными на перилах, мимо коих всякий день проходили. Взошедши на правые хоры, мы почувствовали сильный запах пороха; на спрос о причине сего, провожатый отвечал, что это точно происходит от пыли, отделяющейся из бочонков, наполненных английским порохом, и указал на громоносные запасы подле нас, сложенные ярусами в несколько рядов. Полагаю, что тут было несколько сот бочонков пороха; легко можно себе вообразить, с какою поспешностию я погасил закуренную лишь сигарку. Случай этот показывает степень неосторожности и беспечности Турок.

Не найдя более ничего на этих хорах, я перешел чрез заднюю галерею на левую сторону. При начале других хоров лежали на столах, перилах и на полу, разбросанные заржавленные шлемы, мечи, панцири и проч. Провожатый не дал мне остановиться и повел в две маленькие комнаты, отгороженные в самом конце хоров. В первой увидел я также рыцарские мечи необыкновенной величины, щиты, палицы, железные наручи и разные доспехи средних веков. Все это было свалено по углам в кучках и беспорядке. На стенах развешаны были в несколько ярусов, один на другом, азиатские панцири, конские брони и кое-где бархатные кафтаны, принадлежавшие, как заметно было, известным лицам. Проводник все увлекал меня далее, желая показать прежде то, что в глазах его было всего занимательнее. В последней комнате заметно было в самом деле более порядка; стены были несравненно гуще увешаны такими же одеяниями и бронями, но на многих из них были навязаны ярлыки, с названием турецких государей отдаленных времен, коим вещи принадлежали. В шкафах сохранялись мечи первых пророков исламизма. Провожатый, вынимая каждый меч, давал мне его в руки. Они необычайной [142] величины и тяжести, странного вида и все с кривизною — неотъемлемый признак восточного оружия. По фигуре эфеса видно, что этими оружиями владели посредством одной руки: по тяжести некоторых, нельзя было не удивиться силе, какою обладали предки Османов. Я с трудом мог держать на воздухе одну из этих сабель и никак бы не мог остановить движения ее при нанесении удара; клинок был, по крайней мере, пяти четвертей в длину, а обух толщиною почти в мизинец,— кривизна легкая. По определительности, с которою провожатый передавал мне название героев, коим оружия сии принадлежали, руководствуясь привешанными к ним надписями, нельзя было полагать, чтобы названия эти были подложные. Простодушным Туркам не было надобности кого-либо обманывать; они, напротив того, скрывали от других эти драгоценные памятники своих прадедов и нисколько не старались изумлять ими посетителей. Последняя эта комната была наполнена подобными вещами; меня однакожь более занимала первая, и я поспешил возвратиться в нее.

Тут стал я разбирать рыцарские доспехи, сложенные в углу, и всеми бы, казалось, завладел, если б была возможность их вынести: ибо жаль было видеть такие драгоценности в руках людей, не знающих их достоинства. С другой стороны, мне не хотелось показать Туркам сильного желания моего к приобретению этих вещей, и я предположил на первый раз взять только часть их, другие же достать в последствии. Поэтому я отделил: большой обоюдоострый меч величиною в 2 1/2 аршина, у коего на чашке изображались лилии, а эфес имел в длину около 10-ти вершков,— им рубились, держа его в обеих руках; два щита железные, из коих один пробит копьем; двое железные наручи, которые по очищению оказались с золотою насечкою,— подшитая под звенами пальцев кожа была в совершенной целости. К сему я присоединил: [143] железную палицу с острыми перьями; два конские головные убора, с разными украшениями; конскую панцирную броню и наконец панцирь, за который провожатый на меня несколько поморщился, говоря, что он мог принадлежать одному из Султанов; но как на нем не было ярлыка, то, за недостатком лучших доказательств, панцирь присоединен к прочей добыче.

По выходе из этой комнаты, я остановился на хорах и, осмотрев лежавшие тут также древния оружия, взял еще один шлем, который понравился мне по круглой фигуре своей и тяжести: он был черен, как смоль, и не обратил тогда на себя ничьего внимания. Спускаясь с галереи по лестнице обратно, я поделился с Турками шишаками простых оруженосцев, прежде мною замеченными, взяв себе из них только три и оставив им три на перилах.

Надобно было еще разобрать ряды шишаков, украшавших карнизы церкви. Вышина была большая, взобраться туда не было никакой возможности; но услужливый Турок нашел средство пособить нашему горю. Достали какую-то старую худую лестницу, и один из прислужников, вооружившись длинною пикою, взялся сбрасывать посредством этого орудия те из шишаков, которые мне понравятся. Всмотревшись в них издали со вниманием, я заметил, что большая часть их уподоблялась древним азиятским шлемам, схожим и с нашими старинными русскими, какие впрочем употреблялись и в греческих имперских войсках, т. е. они имели вид полуяйца, некоторые с небольшим к верху развалом и почти все с острым копьецом на маковке. Мы находили много подобных во время прошедшей Турецкой войны, в старых турецких арсеналах, в Эрзруме и Байбурте. Некоторые из них имеют наушники, затыльники и покрыты золотою насечкою; на иных бывают разные изображения, даже европейских регалий, а на других арабские надписи: почему и [144] не умею определить эпохи, к которой они принадлежат. Среди их заметил я несколько шишаков рыцарских времен, романтических форм, с обхватом всей головы до шеи и сплошными забралами, и я предпочел первым последние. Для указания их, я называл счетом от замеченного угла или места тот шлем, который мне хотелось иметь, и прислужник, с опасением обрушиться, сталкивал с карниза назначенный предмет. Таким образом достал я еще два шишака с забралами в совершенной целости: на одном из них сохранились даже крючки, служащие к удержанию забрала при подъеме его.

Потом повели меня собственно в арсенал, находящийся в одной из каменных пристроек, в коем было 11 т. солдатских ружей, уставленных, как везде водится, в длинных пирамидах. Ружья содержались в крайней неопрятности. Я заметил это смотрителю. Он принял замечание мое с покорною улыбкою, не обещавшею впрочем исправления. То же самое сказал я после при свидании Сераскиру. Говорено было, что нужно прислать капитана Вульферта, для приведения арсенала в надлежащий порядок; но на том и дело осталось.

Вышедши из арсенала, я хотел отправить отобранные вещи к себе; но мне сказали, что их надобно прежде отослать к Сераскиру, который их желал видеть. Две недели прошло и их не присылали. Сказывали, что Сераскир совестился доставить вещи в неопрятном виде и приказал очистить их уксусом; настоящая же причина скрывалась в соперничестве между Муширом и Хозрев-пашею. Ахмед-паша принадлежал ко двору Султана и считался одним из самых приближенных лиц к своему государю. Он обиделся тем, что Сераскир впустил меня без его ведома в потайной музеум Махмуда, дав мне даже право располагать вещами сего хранилища, тогда как позволение это могло быть дано только одним [145] Султаном и то чрез Ахмед-пашу, который сам желал угодить мне доставлением сего оружия. Я уже терял надежду получить выбранные мною вещи и перестал было напоминать о них, как оне почти неожиданно были ко мне присланы. Вскоре после того получил я письмо от Ахмед-паши с уведомлением о препровождаемом им древнем оружии. Что по этому случаю произошло у него с Сераскиром — мне не известно, не знаю даже настоящим образом, кому я обязан присылкою оружия, потому что Хозрев-паша также хвалился доставлением ко мне этих вещей.

Заметно было, что Турки делали опыты над оружием, для очищения покрывавшей его ржавчины. К счастию, они не имели успеха, ибо когда тяжелый круглый шишак был очищен у меня посредством квасцов, то по всему объему оного открылась мелкая насечка отличной работы, изображающая разные узоры, перемешанные с лилиями. Украшения эти пересекались выведенными золотом же по верху шишака полосами с различными знаками, похожими на слова, писанные неизвестными буквами. Заметив нечаянно, что из-под бока шлема выказывался кончик какого-то железного изделия, я вытащил его с трудом посредством клещей и достал из-под каски железную ермолку, совершенной фигуры человеческого черепа, с выемками для ушей. Она вся была покрыта теми же золотыми украшениями с предполагаемыми надписями, сохранившимися еще в большой чистоте и свежести, как будто работа эта только что вышла из рук ремесленника. Между ермолкою и шишаком найден еще колпак несколько остроконечного вида из красного атласа, сохранившего даже свой глянец, и подшитые ваткою ремешки с пряжками, служившие для застегивания каски под подбородком, были тиснены золотом; забрала не имелось, однако заметно было, что спереди чего-то недоставало; на прочих оружиях [146] тоже оказались украшения, но хуже сохранившиеся. Турки никогда б не отдали этих вещей, если б увидели на них блеск золота, коему бы они неминуемо придали высокую денежную ценность, тогда как ценность их состояла единственно в древности и случайном сбережении их.

Оставалось сделать заключение, к каким временам и кому именно принадлежал замечательный шишак.

Ряды шлемов, украшавших карнизы церкви св. Ирины, можно отнести к двум эпохам: Греческой империи и Турецкого владычества. Оружие могло быть сложено в церкви Греками, как трофеи побед их над Мусульманами и Латинянами, и потому тут находились азиятские доспехи, перемешанные с рыцарскими. Последние напоминают ратоборство рыцаря Жофруа Вилльгардуина (Geoffroi Villehardouin), герцога Афинского, в Ахаии — племянника маршала Шампанского с войсками Греческого императора Михаила Комнина, происходившее в самом начале тринадцатого столетия. Другое событие, случившееся во время владычества в Царе-Граде французских рыцарей, в сем отношении еще более обращает на себя внимания. Балдвин II, сын Константинопольского императора Петра де Куртене (de Courtenai), наследовавший престол по брате своем Роберте в 1228 и коронованный в 1239 году, намеревался покорить под державу свою всю Восточную империю. Войско находилось при осаде города Дафнизи в 1261 году, когда он изгнан из Царя-Града Михаилом Палеологом. Греческий полководец Алексей Цесарь, прозванный Стратигопуло, проник посредством измены в Константинополь ночью под городскою стеною чрез водопровод. Балдвин, застигнутый врасплох, лишился престола, после 58 летнего владычества Латинян в Византии, и бежал в Италию. Если виденные мною оружия отнести к этой эпохе, то должно думать, что Турки, после завоевания Царя-Града, обративши церковь св. Ирины в арсенал, по свойственной им [147] беспечности, поленились достать эти трофеи, которые остались неприкосновенными до моего посещения.

Приняв вторую эпоху турецкого владычества, можно полагать, что султаны унизали карнизы арсенала своего шлемами, отбитыми у Греков и собранными при поражении французских рыцарей. Последнее обстоятельство переносит нас к знаменитой битве, случившейся в 1396 году в царствование Эммануила Палеолога и в последние годы существования Греческой империи.

Султан Баязид, утвердивший престол свой в Адрианополе, выступил с войском против короля Венгерского Сигизмунда, грозясь разгромить всю Европу. Пыл Крестовых походов в то время еще не совсем угас. При первом известии о грозах Баязида ополчилось более тысячи французских рыцарей, которые, в сопровождении пяти тысяч оруженосцев своих, поспешили на помощь Сигизмунду. В числе их находились: сын Бургондского герцога граф Невер (Nevers), прозванный Иоанном Бесстрашным (Jean Sanspeur), коннетабль д'Артуа, адмирал де-Виенн и маршал Бусико (Boucicault). Ополчение гордилось подвигами своими более чем количеством и хвалилось, что поддержит на копьях самое небо, если б оно обрушилось. Рати сразились на равнине, прилегающей к Никополю, на правом берегу Дуная. Витязи быстро атаковали янычар, которые тогда подались в первый раз пред христианами назад; но завлекшись пылкостию, рыцари дали себя обойти крылом турецкой армии, составленным из спагов, сбивших уже Венгров. Рыцарей окружили в то самое время, как они полагали себя победителями ⁴². Турки обезоружили их и потом без пощады перерезали, исключая немногих в числе последних пощадили [148] они маршала Бусико и графа Невера, в надежде взять за них богатый выкуп, который и получили. Храбрый де Виенн, видя кровожадность врагов, умерщвлявших беззащитных товарищей его, закрылся плащом и умирая воскликнул: «Богу предаю душу, отечеству — месть».

Полагают, что тело коннетабля д'Артуа перевезено в Константинополь и похоронено в католической церкви, что в предместии Галате. В 1636 году нашли в этой церкви надгробный камень из зеленого мрамора. По надписи видно было, что памятник этот положен в честь коннетабля д'Артуа, убитого в сражении под Нишем в 1384 году ⁴³.

Лилия — принадлежность французских гербов. Вызолоченный шлем непременно принадлежал французскому рыцарю. Какой бы антикварий воздержался от украшения им головы одного из названных героев.

По возвращении в Россию, я снял верный список с изображений, признаваемых мною за надписи, и послал их в Вену, к известному ориенталисту Гаммеру, прося его объяснения. Он отозвался, что это не надписи, а просто украшения вкуса средних веков, каких много видно на стенах рыцарских замков в Австрии. Не менее того, я остаюсь при своем мнении, что это могут быть шифрованные надписи; ибо в это время было обыкновение изобретать и употреблять их. Разнородных знаков замечено мною на шишаке всего семь; они поставлены по одному, по два и кое-где по три, одного рода вместе; разночисленным соединением одних и тех же знаков можно было составить все буквы азбуки. Итак, дело это, по мне, еще не решено и ожидает другого исследования.

Наш турецкий бригадир Неджиб-паша, известный уже по вышеписанным качествам и достоинствам, всегда [149] сопровождал меня в этих поездках. Он был покорный слуга наш; заметив во мне охоту к древностям, прилагал старание, чтобы отыскать, как говорил, антики и никогда не заикался в определении времени, к коему они принадлежали; при чем у него всегда была готова и сказочка, для объяснения соответственных эпохе обстоятельств. Взглянув на огромный рыцарский меч, он без запинания определил, что оружие это принадлежит царю Шахдаму, жившему до потопа, и что оно должно быть найдено в Дунае. Никто бы не разуверил его в этом мнении. Впрочем Неджиб-паша был мне временем полезен. Когда Турки заминались, чтоб открыть мне какую-либо дверь, и Неджиб-паша сам не решался вдруг ввести меня в запрещенное место, то я его брал под руку. Увлеченный приветствием своего начальника, он становился бодрее. Приневоленному представителю главного турецкого начальства, для введения христиан в святилища мусульман, не смели отказывать, и я за ним входил.

Англичане, узнавши о сделанном мною поиске в Султанском арсенале, пожелали также навестить это любопытное место. Слышно было, что, после отплытия нашего, посол их, по долгом настоянии, получил от Султана на то позволение и воспользовался им, но было ли еще что-либо после меня оттуда выпущено — мне не известно; я же не имел более случая там быть и предположения мои на новые приобретения древностей остались без исполнения.

По окончании осмотра арсенала, мы пошли в прежде бывший собор св. Софии — ныне мечеть, называемую Аиа-София. В нее позволяли входить по особым разрешениям Султана, но нас впустили просто, по требованию провожавшего. Многие путешественники видели это огромное здание, коего наружный и внутренний виды описаны с подробностью. Посему не буду распространяться в повторениях уже [150] известного, а только опишу те частности, которые мною были замечены.

Мы вошли с площади в небольшие сени чрез маленькую дверь от стороны алтаря, находившегося в правой руке. У мусульман не позволяется топтать обувью плетенок, коими устилается пол в мечетях, хотя никто вам не препятствовал войти в средину здания обутыми; но, не желая оскорбить добродушных Турок, приветливо исполнявших все требованное наши, мы разулись и, входя в собор, понесли сапоги в руках. Под огромным куполом, в обширном пространстве, сидело кое-где на коленях человек десять мусульман, углубившихся в молитву; они едва удостоили нас взглядом, когда мы мимо проходили. Невыразимы чувства, ощущаемые при входе в этот величественный храм, где торжествовало прежде христианство. Совершенное молчание, коим я был объят, позволяло мыслям свободно переноситься во времена величия этого святилища. Присутствие разрушителей храма не попирало сего чувства, напротив того еще более вселяло участия к порабощенному престолу знаменитого собора. Впечатление при входе в сие место невольным образом призывает каждого христианина к ознаменованию себя крестом.

При первом взгляде, заметно только место, где был алтарь; украшений нет никаких; под куполом повешаны Турками, в виде люстр, страусовые яйца. Мозаические изображения, коими в старину украшалась внутренность свода, замазаны известкою, исключая шестокрылатых херувимов, колоссального абриса, оставленных по четырем углам потому, что мусульмане признают существование ангелов; по известке же написаны большими буквами по-арабски воззвания к Богу-Вседержителю.

Перешедши из сеней чрез церковь наискось, мы вошли в другой угол и очутились в конце широкого и [151] светлого коридора, находящегося под хорами, которые обращены к алтарю и соединяют, на подобие хоров церкви св. Ирины, две боковые галереи. Взявши в провожатые одного из муллов мечети, мы вошли через маленькую дверь в пристроенную четвероугольную башню (такого вида но крайней мере показалось строение это снутри). Мы стали подыматься по наклонной плоскости, ведущей к середине сей башни угловатою улиткою на хоры. Хоры и левая галерея содержались в самом большом беспорядке и нечистоте; кое-где валялись изорванные клочки ковров и полостей. В самом конце левой галереи была небольшая комната, в которую, как говорили, приходит Султан на молитву. Правая галерея казалась несколько опрятнее, потому что она по постройке своей не столь удобна к принятию нечистоты. Пол в ней устлан белым мрамором, в конце ее поставлена глухая перегородка из четырех белых мраморных цельных, толстых дверных створов с резьбою, на коих сохранились изваянные изображения крестов и разных церковных украшений. Более всего заслуживали внимания ряды колонн зеленого гранита, поддерживающие кругом хоров и галерей огромный купол церкви.

Турки имеют невольное уважение к этому зданию не потому только, что оно ныне обращено в мечеть, но и по преданиям о древнем величии оного. Провожавший мулла указал мне в задней части правой галереи так называемый неугасаемый свет, который, вероятно, в древности выдавался за святыню. В самом деле издали казалось, что в глубине галереи подле стены ярко горит свеча, и если бы не поверить этого оптического обмана, то можно бы действительно утверждать, что в храме св. Софии горит до сих пор неугасаемый свет. Подошед к самому месту сего явления, я увидел, что в стену вставлен белый мраморный камень, a jour, в котором [152] просверлена несколько косвенная дыра конического вида. Меньшее отверстие, величиною в горошину, обращено наружу к стороне солнца, коего яркий свет, проходя чрез малое отверстие в полусумрачном месте, принимает вид огня, а лучи, проходящие сквозь постепенно увеличивающуюся толстоту несколько прозрачного мрамора, образуют вокруг кажущегося пламени круглый свет, на подобие сияния. Все это было очень просто и ясно; но мулла, ежедневно сам видевший сие явление, не показывал за тем к оному менее уважения.

Мы спустились с хоров по той же наклоненной плоскости в вышеназванный коридор, который занимал по-видимому место трапезы, и остановились против арки, находившейся в средине его. Арка эта, насупротив самого алтаря, служит сообщением между трапезою и церковью; над сводом ее поставлен со стороны коридора большой железный гроб с изображением на нем двуглавого имперского орла; гроб стоит на небольших подмостках, приделанных к стене, от которой оне выдаются внутрь коридора. Против гроба, следственно против арки и алтаря, в глухой наружной стене коридора, сделана ложа с балдахином. Неджиб-паша, заметив, что мы терялись в догадках, немедленно объяснил нам все дело. «В гробе», повествовал он, «некогда лежало тело умершей девы, дочери одного из Константинопольских царей. Предопределением назначено было змию пожрать остатки умершей. Отец, желая спасти от посещения лютого змия прах возлюбленной дочери своей, положил его в железный скрин и, не предавая земле, поставил под защиту святыни. Змий отыскал добычу свою и стал находить к телу, почему царь-отец приказал выстроить напротив гроба виденную нами ложу, в которой поставил пушку и велел стрелять по змию всякий раз, как только он покажется. Но жребий драгоценного праха [153] должен был свершиться. Большой змий, несмотря на пушечную пальбу, производившуюся на расстоянии 4 или 5-ти сажень, не перестал приходить и пожрал труп в конец». Сказки о царственных девах и змиях очень обыкновенны у Турок, и они приспособляют их ко всякой развалине или башне, коих начала им не известны. Греческие священники говорили мне после, что в виденном нами гробе точно было схоронено тело одной из дев царского племени. Что мудреного было бы найти останки ее в самом гробе, если до сих пор Турки не заботились снять его, невзирая на самый герб, украшающий гроб. Высоко им было лазить!

Турки ныне уже так привыкли к посещениям приезжими христианами храма св. Софии, что муллы свободно продают, при выходе оттуда, разноцветные и вызолоченные камешки, из коих были сделаны мозаичные образа внутри свода. Камни эти величиною с большую горошину, имеют вид кубический и особенного состава, похожего на стекло; ныне, как выше сказано, они замазаны под куполом и на стенах известною. Для добывания их, мулла бросает камень в стену или свод, отбивает кусок штукатурки с мозаичными камешками и, выколупав их, продает за ничтожную цену. Из подобного же состава сделаны в Киеве мозаичные изображения на стенах Софийского собора, коего все строение слабо и, в малом масштабе, уподобляется Византийскому храму.

Мы вышли на улицу другим концом коридора, и нас новели в здание, занятое складом турецких палаток. Между ними находились богатые шатры и множество войсковых простых палаток — но все в большом беспорядке. Распоряжение лагерем зависит у Турок от особенного управления. Странно, отчего присоединили к этому ведомству и султанскую мебель, сделанную в европейском вкусе. И вот как это можно объяснить: шатры, по [154] прежнему непостоянному роду жизни Турок, составляли у них одну из главных потребностей жизни и считались ими необходимою домашнею утварью; к ним присоединялись служившие убранством палаток ковры, на которых они сидели. Ныне, при перемене рода жизни, в более образованном кругу показывается в покоях мебель, подходящая к нашим образцам. Но Турки видно смешивают еще в понятиях своих сии два отличительные рода утвари — палатки и мебель. Мне дали в особенности заметить диван Султана, обитый богатою материею и вышитый золотом со вкусом. Впрочем занимательного тут ничего не было кроме самого здания, по воспоминанию о сожженной в нем толпе янычар во время последнего восстания их. Встретивший меня на дворе караул был, как казалось, нарочно выставлен Сераскиром, по случаю моего приезда. Меня проводили с отданием чести.

Оттуда отправились мы смотреть бывшие водохранилища. Царь-Град не имеет своей воды. В древние времена сохранялись под городом для всего народонаселения, на случай осады или засухи, огромные запасы воды, проведенной подземными каналами, а чрез овраги возвышенными на арках водопроводами. И ныне тоже вода проведена в Константинополь из окрестностей Белграда, что верстах в 15 далее Беюг-Дерэ, всего же на расстоянии 30 верст от города. Величественные водопроводы эти, пересекающие на арках глубокие и широкие овраги, до сих пор украшают окрестности столицы. Они находятся в хорошем состоянии, потому что Турецкое правительство, при всей беспечности своей, нашлось в необходимости их поддерживать, дабы не лишить жителей воды. Водопровод, пересекающий вершину долины Беюг-Дерэ, до сих пор еще сохранил имя первого строителя своего и называется Юстиниановым. Но водоемы, составляющие как бы другой город под настоящим, пришли в запустение и отчасти в [155] разрушение. Мы спустились в один из них небольшим отверстием, которое едва можно найти между развалинами, и то был не настоящий ход, потому что мы сошли по приставленной худой деревянной лестнице. Своды подземелья сложены из плитового камня и поддерживаются целыми рядами колонн. Мы не могли видеть, за темнотою, конца подземелья, которое, как говорили, простирается очень далеко. Нет сомнения, что в прежние времена можно было разъезжать на лодках в этих подземных озерах. Ныне виденный нами угол, освещенный отверстием, через которое мы спустились, занят бедным семейством ремесленников, промышляющих мотаньем шелка. Остатки наружных водопроводов в самом городе показывали нам с вершины башни Сераскира. Они представляли только продолговатые громады камней, более похожие на разваленные стены.

Окончив поездку, я заехал еще к Сераскиру и от него возвратился в лагерь.

Комментарии

41. Осия.

42. Сведение о битве под Никополем почерпнуто из военного обозрения Турецкой империи Божура и дополнено из иных источников. По другим известиям, Турки застигли рыцарей врасплох.

43. В летосчислении вероятно ошибка.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет в 1832 и 1833 годов. Том IV. М. 1869

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info