МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Первая эскадра наша, прибывшая в Босфор, не имела с собою высадных войск. Хотя в случае нужды можно было высадить на берег часть матросов, но средства сего было недостаточно, и потому эскадра в сущности не могла препятствовать переходу Египтян через пролив; однако появление ее принесло пользу другого рода: оно поселило опасения в умах недовольных Турок; число судов во мнении народа было увеличено без меры и, в случае приближения Египтян, никто бы в Константинополе не осмелился восстать против Султана.

В самый день, и вскоре после прибытия эскадры, явился к нам посланный от Султана мушир-Ахмед-паша, с изъявлением признательности за участие, принимаемое Императором в положении Махмуда II. Он вместе с тем просил от имени государя своего отослать эскадру в Сизополь, где бы она стояла в готовности и ожидании новых приказаний прибыть в Царь-Град, в случае надобности. Причиною этого, говорил он, было то, что [156] Порта вела переговоры с Египетским пашею, и что надеялись примириться без постороннего содействия. Он хотел немедленно послать нарочного в Сизополь для приготовления там всего нужного к приему нашего флота. Бутенев, следуя данным ему наставлениям не вызываться с настоятельностию вспомоществованием Туркам, и соображаясь с обещаниями, прежде им данными, остановить эскадру в Бургасе, согласился на обратное отправление эскадры в Сизополь, но ветер стоял северный, и эскадра не трогалась.

На другой день мы узнали с основательностию о причинах, побудивших Турок к просьбе, изъявленной муширом. Не мнительность в отношений к нам служила им к тому поводом, а опасение, чтобы Французы также не приняли участия в их делах. В то самое время, как у нас был Ахмед-паша-мушир, драгоман Порты, Вогориди, находился у Руссена и получил от французского посла обещание умерить требования Мегмед-Али, если флот наш возвратится. Стало известно, что в Тулоне вооружалась французская эскадра, готовившаяся отплыть в Левант, и Порта послала немедленно в Александрию двух гонцов с новыми условиями, т. е. с предложением уступить Мегмед-Али-паше только часть Сирии.

Два дня после того навестили нас от имени Султана сераскир и Ахмед-паша-ферик с новыми изъявлениями признательности за участие, принимаемое Государем в делах его, и с повторением просьбы, чтобы эскадра наша отплыла в Сизополь. Ахмед-паша-ферик (бывший после посланником в Вене) хвалился, что они взяли с французского посла письменное обещание склонить Мегмед-Али к принятию условий, предложенных Султаном, если Порта откажется от всякого вспомоществования других держав. Ферик признавал, что обязательство, данное Руссеном, было вынуждено присутствием эскадры нашей в [157] Босфоре, и находил, что появление ее принесло уже достаточно пользы. Ветер все дул с севера; эскадра не трогалась.

Гости наши ездили осматривать адмиральский корабль, где их приняли с большою почестью. Они уверяли нас в неограниченной преданности своей к нам и с любопытством осматривали все углы корабля, как бы поверяя разнесшиеся слухи, что в трюмах судов было скрыто 15 т. солдат. Когда гостям показали устроенный в корабле иконостас, то сераскир, невзирая на всеобщее неуважение мусульман к нашим образам, поклонился. Он сделал это в угождение нам; но вслед затем веселый старик обратил это в шутку, подвел с притворною важностию к образам доверчивого Ферик-пашу, над которым хотел посмеяться, и сказал ему: «видишь, образа Ахмед-паша! Помолись»! а сам отошел. Султан, желая угостить союзников, прислал свежей провизии для экипажей, а для офицеров вина.

Так как мой фрегат, потерпевший в море, требовал значительной поправки, то я отправил его в цареградское адмиралтейство, где его хорошо исправили и без всякой платы, а на время починки его поступил в мое распоряжение другой фрегат Архипелаг.

11-го числа ввечеру мы отправили в Петербург курьера. Я уведомлял графа Нессельроде о носившихся слухах, будто Ибрагим-паша послал из Кютаиэ отряд в Магнезию с новым мусселимом иди градоначальником. Слух этот в последствии времени подтвердился: в Магнезию точно было послано около пяти сот египетских всадников Хотя Ибрагим-паша, связанный приказаниями отца своего, и не подвигался к Константинополю, однако поиск его на Магнезию требовал военных предосторожностей. Не считая себя вправе просить присылки сухопутных войск, я в депеше своей упоминал только, с какою удобностию [158] можно было поразить растянутую египетскую армию, и представил, что если бы Турки в то время не были в совершенном расстройстве, то и они легко могли бы решительным ударом на Кютаиэ разбить неприятеля, коего войско тянулось частями от самой Конии. Казалось, что, в случае возобновления военных действий, Ибрагим-паше следовало бы идти к Дарданеллам, овладеть береговыми замками и не прежде атаковать столицу, как по соединении с своим флотом в Геллеспонте. При неудаче он имел отступление через юго-западный угол Малой Азин, где край еще не был истощен; он бы мог возвратиться оттуда в Египет чрез Саталию, морем.

В княжествах Молдавии и Валахии имели в виду приготовление войск наших к походу. 12-го числа получен от генерала Киселева, полномочного председателя Диванов в княжествах, ответ на бумаги, которыми Бутенев уведомлял его, что он представил в Петербург о просьбе Султана — поддержать его вспомогательными войсками с сухого пути. Киселев, вслед после того, собрал к Силистрии все войска, находившиеся в княжествах, состоявшие из 6-ти резервных баталионов, 12 орудий и 2-х казачьих полков. Вместе с тем просил он бывшего командира 6-го (ныне 5-го) корпуса, генерала Рота, отправить к нему 25-ю (что ныне 14-я) пехотную дивизию, которая предварительным Высочайшим разрешением отдана была, в случае надобности, в его распоряжение.

13-го Февраля Рейс-эффенди письменно уведомил Бутенева, что французский посол принял на себя довершение переговоров между Турциею и Египтом, присовокупив, что посол был извещен о согласии нашем возвратить эскадру в Сизополь. Такое уведомление ясно обнаруживало вмешательство Руссена в сношения наши с Турецким правительством. Бутеневу еще до сего неприятно было видеть шаткую политику Порты, и он с прискорбием [159] согласился, за несколько дней пред сим, на возвращение эскадры; но подобное отвержение испрошенного пособия превышало уже всякую меру терпения. Посланник наш, в этом затруднительном случае, с твердостию отвечал Рейс-эффенди, что хотя он и не отказывается от данного обещания возвратить эскадру с первым попутным ветром, но не принимает ноты, в которой упоминается об участии какого-либо постороннего посланника в сем деле; что писать о том в официальной бумаге неприлично после великодушия, оказанного Государем, и что призыв эскадры и возвращение ее зависят от одного Султана. С сим ответом, он приказал возвратить бумагу к Рейс-эффенди и положить к нему на софу, если б он не хотел принять ее обратно. Такой решительный отзыв изумил Рейс-эффенди, который в извинение свое отозвался, что нота не им сочинена, а написана в Порте, и что в ней упоминалось о французском после без всякого умысла. Хотя известно было, что первоначальное согласие Бутенева на отплытие эскадры дано еще до аудиенция вице-адмирала Руссена у Султана; но иностранные газеты не упустили случая приписать предположенное, не не сбывшееся, возвращение эскадры влиянию Руссена в Порте. Не подвержено однакожь никакому сомнению, что сей смелый поступок Бутенева сделал тогда решительный переворот в делах политики. Турки не противоречили нам более, не требовали отплытия эскадры, и с тех пор не вмешивали подобных обстоятельств в сношениях своих с нами. В тот же вечер был у нас, обоих порознь, вице-адмирал Руссен с Варенном; но меня дома не застали.

14-го числа поутру прибыл из Одессы от графа Воронцова пароход Нева. Граф уведомлял, что, по первому требованию Султана, сообщенному ему Бутеневым, он собрал де 5-ти т. человек пехоты и приготовил их к отправлению в Босфор; между тем просил [160] известия о состоянии дел в Турции, чтобы он мог немедленно отправить отряд сей на судах в Константинополь, сообразно с распоряжениями, которых ожидал из Петербурга.

Известия сии, о делаемых в Одессе военных приготовлениях, пришли к нам в одно время с настоящими сведениями на счет покушения Ибрагима к стороне Магнезии, о коем дотоле носились только слухи. Ибрагим-паша, пользуясь неудовольствием, изъявленным жителями Смирны на законное правительство, послал к ним своего чиновника, с приказанием вступить в управление городом. Смирниоты покорились ему и вместе с тем изгнали прежнего мусселима, поставленного над ними от Султана; после чего все султанские чиновники из Смирны разъехались, а новые поступили на их места. Ожидали также прибытия в Смирну пятисот египетских всадников (вероятно тех, которые появились в Магнезии); они однакожь туда не приходили. Все консулы европейских держав в Смирне, не признавая другой власти, кроме султанской, немедленно сияли флаги свои и прекратили занятия по своим обязанностям. Это же самое было предписано исполнить нашему консулу Иванову. И сих мер, при содействии жителей, было достаточно для водворения прежнего порядка и законной власти в Смирне; ибо торговые люди, составляющие большую часть населения сего обширного города, терпели расстройство в делах своих чрез такой переворот. Они взяли верх над небольшою партиею недовольных, свергнувших султанского мусселима, который опять был водворен в прежние свои права, без всякого кровопролития или какого-либо содействия со стороны Порты. Итак покушение Ибрагима, не поддержанное войсками, не имело в сем случае успеха. Назначенный им правитель вскоре уклонился, консулы снова подняли свои флаги и Смирна осталась во владении Султана. [161]

Но обстоятельство это наделало большой тревоги в Порте. Собрали государственный совет, на который был призван вице-адмирал Руссен. Министры были тогда в таком смущении, что Руссену легко было, хотя временно, приобресть доверенность совещателей и успокоить их обещаниями. Турецкие министры разделились на партии. Противники сераскира подозревали его в измене и говорили, что Ахмед-паша-мушир должен его сменить. Беспокойство было всеобщее и выражалось на лице каждого.

В сии тревожные дни, Султан не предпринимал никаких мер и, по советам приближенных, с беспечностию предался надеждам на посредничество Руссена, пока он на опыте не удостоверился в том, что единым прибежищем ему оставалось великодушие Государя; и он вскоре познал сие, ибо действия Руссена не клонились к выгодам Султана. Известие о возмущении в Смирне отозвалось и в самом Петербурге, где, по получении оного, решено было отправить высадные войска в Царь-Град. Государь дал мере сей полную гласность, а в последствие времени, с прибытием сухопутных войск в Константинопольский пролив, объявил, что эскадра и войска, посланные по настоятельной просьбе Султана, на помощь ему, останутся в Босфоре до тех пор, пока Ибрагим не очистит Малой Азин, не перейдет обратно за Тавр и пока Египетский паша не удовлетворит всем требованиям Махмуда.

Итак, Султан не только был обязан Государю сохранением престола, чрез выражение мощной воли Его Величества, остановившей победоносное движение неприятеля его к столице, но Государь обеспечивал ему и самое отступление Египтян из Малой Азии, чего Султан, без пособия России, уже не мог более достичь; ибо Ибрагим-паша хотя и пребывал в Кютаиэ с четырьмя полками пехоты и тремя конницы и, связанный обещаниями отца [162] своего, не подвигался вперед, но он повсюду рассылал людей с поручением возмущать народ против властей, уничтожал подати и повинности законному правительству и даже понизил курс ходячей монеты, выдаваемой из султанской казны.

Несколько дней спустя, после вышеописанной тревоги, случившейся в Порте, приходил к Бутеневу драгоман князь Каллимахи, тот самый, о котором я прежде упоминал, молодой человек с порядочным образованием и сын особы, некогда занимавшей значительное место при Порте. Он сообщил за большую тайну любопытные сведения о состоянии дел. Все сановники Порты совершенно противились Султану и даже замышляли о свержении его. Один только сераскир, хитрее прочих, не показывал себя явно на чьей-либо стороне: но казалось, был склонен к принятию покровительства Франции. Чиновники Порты старались удалить от Султана всех людей, ему преданных, и потому хотели склонить его к отправлению Ахмед-паши-мушира в Петербург, с изъявлением благодарности Государю за участие им принимаемое, или в Египет, с новым утверждением Мегмед-Али в звании паши и правителя сей области. Кроме того, что обряд этот исполняется во всей Турции ежегодно, в отношении ко всем пашам, Мегмед-Али, при начале войны, был отрешен указом Султана от своей должности и на место его был назначен Гуссейн-паша, которого он разбил.

Еще до разговора сего с Каллимахи, когда уже доходили до меня слухи о переданных им обстоятельствах, я старался открыть между турецкими сановниками человека, которого бы мог воспламенить в пользу и на защиту прав своего государя. Ахмед-паша-мушир хотя и не слыл за бойкого человека, но казался мне приверженнее других к Султану. Почему я пригласил его для свидания [163] к себе одного, без сопровождателей. Он обещался прибыть в назначенный день, но в суетах не исполнил того; однакоже вскоре навестил меня и просидел очень долго. К удивлению моему, мушир начал порицанием Рейс-эффенди за присылку ноты, которую Бутенев ему возвратил, и сказал, что пребывание русской эскадры в Босфоре нисколько не было противно желаниям Султана; он надеялся, напротив того, что ветер не переменится, т. е. не подует с юга, и что суда наши не возвратятся в Сизополь. «Впрочем», прибавил он шутя, «если б и подул ветер с Марморного моря, то мы ему поставим преграду против султанского дворца, в Чарагане, чтобы этот ветер не дошел до ваших кораблей». Слова его были отголоском мыслей Султана. Когда разговор обратился к военным действиям, Ахмед-паша уверял, что у них оставалось под ружьем до 40 т. войск, с коими он надеялся еще дать неприятелю отпор под Царем-Градом. Я старался убедить его, что в теперешнем растянутом положении египетской армии было бы всего полезнее действовать наступательно; но мушир не согласился с мнением сим и находил, что надобно было еще дождаться ответа из египетского лагеря, через посланного туда Руссеном французского полковника. Из чего я заметил, что мушир также упал духом и не оправдывал надежд моих на него. Ожидая известий о десантных войск и почти самого появления оных из Одессы, я остерегался тех последствий, которые могли произойти, если б Турки подались вперед и их еще раз разбили б, почему более не настаивал, чтобы они атаковали Египтян; но, мало полагаясь на объявленную муширом числительность турецких войск, я изъявил желание предварительно видеть оные, так как он уже прежде обещался мне показать их. Я спросил однакоже Ахмед-пашу, какие бы Турецкое [164] правительство предприняло меры в случае, если б армию разбили под самым Царем-Градом.

«Не знаю», отвечал он уныло и с откровенностию. «Я погибну в бою, а что после меня будет — до того мне дела нет».

— «Но Султан будет в опасности».

— «Порта уже примет какие-либо меры; но прекратим теперь этот разговор; дня через два я опять у вас буду и привезу вам на все ответы».

Видно было, что Ахмед-паша хотел совещаться с Султаном. Бутенев, находившийся при сем свидании, объявил паше о приказании, данном нашему консулу в Смирне, опустить флаг, потону что город принял начальника от Ибрагим-паши. Он отвечал, что то же самое было приказано и французскому консулу, пребывающему в Смирне.

Известия, полученные в то время из Александрии, были следующие: Ачерби уведомлял, что паша вооружался. Россетти писал ко мне, что Мегмед-Али приказал 3 т. человек, возвращенных было в Каир, немедленно отправить в Сирию на нанятых греческих судах, и что во всем Ёгипте набиралось вновь 30 т. войска. Паша узнал только 12 февраля о том, что сын его получил приказание остановиться в Кютаиэ и полагал, что приказание это достигло бы его в Бруссе, если б тогдашняя суровость зимы не препятствовала движению войск. Россетти уведомлял также, что Галиль-паша отправился в Каир, где он выбрал 30 жеребцов из конюшни Мегмед-Али, в подарок Султану. Достойное занятие турецкого посланника в тогдашнее время!

18-го февраля подул наконец южный ветер; но наша эскадра, вопреки всеобщего чаяния, осталась на своем месте. Это было решено в общем совете нашем с Лазаревым. Мы были к сему побуждены словами Ахмед-паши, [165] выражавшими желание Султана, для коего суда были присланы. Нам служила также поводом к тому неизвестность, в которой тогда еще находились насчет происходившего в Малой Азии, после занятия Египтянами Магнезии и смещения Ибрагим-пашею султанского градоначальника в Смирне.

От Турецкого правительства не было получено никакой новой просьбы об отправлении эскадры в Сизополь. Турки присмирели; но в иностранных миссиях все зашевелилось. Распущенный слух, что эскадра наша в то же утро снимется с якоря и с различными маневрами отплывет обратно, был причиною, что иностранцы, пребывавшие в Терапии и Беюг-Дерэ, как и самые жители, выбежали на берег, ради любопытного зрелища — отплытия судов; но вскоре все, к удивлению своему, узнали, что эскадра не возвратится. Краткие слова сии были сказаны Бутеневым, со свойственным ему хладнокровием, особе, неуместно любопытствовавшей узнать, почему суда не снимались с якоря, когда ветер способствовал к отплытию. Происки недоброжелателей наших на время прекратились. Свыклись с мыслию видеть русский флаг развевающимся в турецких водах и почти под самыми окнами французской и английской миссий.

В тот же вечер отправлен был пароход обратно в Одессу. По общему совету, Бутенев не просил у графа Воронцова присылки войск, а ограничился объяснением состояния дел, что было нужно для графа Воронцова, дабы он, по соображении сих сведений с распоряжениями, которых ожидал из Петербурга, мог отправить войска, если б признал необходимость этой меры; но пароход, вышедши в море, по разным причинам и за сильным волнением, не мог подаваться вперед и чрез несколько дней возвратился в Босфор. Он вторично отправился в путь с новыми депешами 26 февраля.

Известия стекались к нам с разных сторон; и как [166] слухи, на которых они основывались, передавались нам большею частию чрез драгоманов, в искаженном виде, то не всегда можно было доискаться источников, из которых оные проистекали, дабы убедиться в достоверности этих сведений; притон же не редко доходили они к нам поздно. Легко могло случиться, что с первым южным ветром показался бы у Дарданелл неприятельский флот, или эскадры европейских держав. Корабли их могли даже явиться на водах Босфора с такою же внезапностию, как и наша эскадра. Мы тоже не имели достаточных сведений о происходившем в египетской армии. Между тем, наставало уже время приступить к мерам военной осторожности; и потому Бутеневым, по просьбе моей, отправлен в Бруссу лазутчик, который доставил нам некоторые известия о войсках Ибрагим-паши.

Ибрагим, не выходя из Кютаиэ, имел при себе пять полков пехоты, четыре кавалерии и двадцать четыре орудия. По дороге из Конии, находилось у него в Ак-Шегере осьмнадцать орудий, в самой же Конии почти столько же войск, как в Кютаиэ. В Сирии оставалось два или три полка пехоты; но говорили, что он ожидал к себе через Тарсус 10 т. войск, посланных к нему отцом на подкрепление ²⁵. В египетском войске было очень много больных. Мне показалось весьма странно, когда я узнал, что продовольствие к ним доставлялось из Египта морем в Адану, а оттуда на вьюках в армию. До меня доходили также слухи, за основательность которых не могу ручаться, что будто закупщики Ибрагима доставляли ему из Царя-Града муку на судах в залив Мунданиэ Марморного моря, откуда ее отвозили в египетскую армию сухим путем. Ибрагим-паша посылал отряд, [167] состоявший из 500 всадников, под начальством одного Курда, по имени Халид-бея, для поиска в северных частях Анадолии. Отряд сей доходил до Аммасариэ, что на берегах Черного моря, и, разгласив везде о прекращении платежа податей Султану, собирал по одному талеру с души; но Ибрагим, узнавши, что Халид-бей беспощадно грабил жителей, приказал ему возвратиться с отрядом и обобрал у него все деньги. Носились также слухи несколько вероятные, что Ибрагим-паша имел какие-то собственные виды владычества, или завоевания, независимо от отца своего.

В последних числах февраля получены депеши из Вены. Посланник наш Татищев уведомлял Бутенева, что, по случаю возникших дел в Турции, Французский кабинет склонял Англию к союзу против России, но что намерение сие было прервано действиями князя Меттерниха, и что напротив того Лондонский кабинет отправил, по примеру нашему, в Александрию полковника Камбеля с поручением, подобным моему, сему же примеру последовал и Австрийский двор, посланием в Александрию подполковника Прокеша. Итак, Руссен действовал пока один, обещая золотые горы и турецкому Султану, и Египетскому паше.

25-го февраля я ездил в Перу, чтобы видеться с австрийским интернунцием. Он только что возвратился от прощальной аудиенции у Султана, по случаю отъезда своего в Вену; его заменял барон Штюрмер.

Оттенфельс получил в то самое время почту из Вены и показал мне депешу князя Меттерниха, который поручал ему сохранять, сколь можно, более дружественные сношения с нашим посланником; английскому министру показывать доверенность, соответственно той искренности, которую он сам явит; относительно же французского посла остерегаться, чтобы сношениями своими не возродить [168] какого-либо соперничества, или зависти, по делам Турции. Полное и краткое наставление сие обнаруживало доверенность к исполнителю и определяло все действия его, без стеснения их частными распоряжениями. Султан дал при сем случае Оттенфельсу бриллиантовый знак отличия, в изъявление удовольствия своего за содействие, оказанное Австрийским двором в усмирении Боснии, выдачею укрывшихся в Австрии главных бунтовщиков, которых Махмуд обещался пощадить. Оттенфельс отправился на корвете своей нации, претерпел кораблекрушение в Адриатическом море и едва сам спасся на берегах Италии.

На обратном пути из Перы, я заехал к муширу Ахмед-паше, которого уже несколько дней не видал. Он был в большом унынии и сердечно обрадовался моему приезду. Его, как и самого Султана, не столько озабочивали внешние дела, сколько внутренние распри и опасения. Некоторые из вышеописанных известий о египетской армии были мне сообщены Ахмед-пашею. Я старался возбудить в нем упадший дух и снова испытывал, не согласится ли он атаковать расстроенного неприятеля. Он изъявил мне готовность погибнуть с четырьмя гвардейскими полками, находившимися в его распоряжении; но сознался в слабости Турции и присовокупил, что Султан боится приступить к такой мере, опасаясь поражения. Махмуд не хотел также отвергнуть надежды, даваемой ему Французами, к сохранению престола, хотя и мало верил их обещаниям. Ахмед-паша признавался, что до сих пор Султан был обязан удержанием престола великодушным пособиям нашего Государя. Я напомнил ему о деятельности, с которою надобно было заботиться о приведении войск в порядок, о заготовлении для них продовольствия, и повторил желание видеть сии войска, чтобы судить о духе и состоянии их. По словам его, все у них готовилось и исправлялось, но мне известно [169] было, что в сущности ничего не делалось. С самыми порядочными Турками трудно иметь какое-либо дело. Когда я напоминал о необходимости готовить укрепленный лагерь и собрать в него войска, то получил в ответ, что об этом давно заботятся и что правительство для того уже заказало сколько-то тысяч палаток.

По возвращении из Перы, я навестил английского министра и французского посла. Первый из них сказывал, что он получил от Ибрагим-паши удовлетворительный ответ на письмо, посланное н нему, по случаю происшедшего в Смирне беспокойства. Ибрагим не принимал обстоятельства сего на свой счет, слагал вину на отрядного начальника, находившегося в Магнезии, и говорил, что он только ожидал приказания отца своего, чтобы возвратиться. Посланный заметил, что в Кютаиэ находилось очень мало войск. Вскоре после сего посещения навестили меня опять французский посол Руссен и поверенный в делах Варенн.

У Сераскира готовился для нас большой обед. Не известно мне было, приглашал ли он на этот обед мушира Ахмед-пашу; только мушир подослал мне сказать чрез поверенного своего, драгомана и советника, Грека Николаки, логофета патриархии, что он не придет на обед, если я именно его не приглашу. Убеждаясь в том, что ловкий сераскир не захотел бы в таком случае показать личных неудовольствий своих на Ахмед-пашу, я, в угождение последнему, тотчас же послал к нему с адъютантом записку, коею звал его к сераскиру. Адъютант возвратился ночью с письменным ответом. Ахмед-паша уведомлял, что приглашение сераскира получено им почти в то же время, как и моя записка, но что, прежде вскрытия письма сераскира, он поспешил узнать содержание моего послания. Мушир писал, что поедет к Сераскиру, чего бы никак не сделал, если б не получил [170] моего приглашения, и уверял меня в чувствах беспредельной дружбы. Так как Ахмед-паша известился, что Рейс-эффенди хотел сообщить мне сведения, полученные из Смирны, то поспешил предупредить его и уведомил меня о доставленных в правительство от Смирнского градоначальника Тагир-бея известиях, заключающихся, слово от слова, в следующем: «Мансури-Заде-Эмин-ага, с 800 неблагонамеренных людей, потребовал сдачи оружия у отряда регулярных войск, находившихся в Смирне. Султанские войска отказались от исполнения, а градоначальник Тагир-бей предложил европейским консулам изгнать неприятеля из Смирны, или перевести войска, без всякого урона, в другое место. Консулы, согласившись с жителями, заставили мятежного начальника уступить и остаться безвыходно у себя, не мешаясь в дела; после чего он покорился без сопротивления и, чрез несколько дней, отступил в Магнезию с 60-ю человеками своей шайки ²⁶». Ахмед-паша оканчивал письмо изъявлением благодарности за оказанные Туркам услуги.

Бутенев и Лазарев поехали со мною к Сераскиру в загородным дом его на обед, к которому также были приглашены старшие из чиновников, при нас находившихся. Главнейшие лица из Турок были оба Ахмед-паши. Обед был изготовлен по европейскому обычаю и отлично хороший; сам хозяин был очень приветлив и под конец несколько подпил, от чего он сделался еще веселее и любезнее. Мушир-Ахмед-паша не мог скрыть негодования своего и вражды к старику. Это было заметно во всех его приемах; ко мне же он обращался с необыкновенною дружбою; почему я и счел себя в праве заметить ему, [171] сколько в тогдашних обстоятельствах надобно было стараться изгладить взаимные неудовольствия, между ними поселившиеся. На другой день, мы, к удивлению, получили три бриллиантовые табакерки, посланные от сераскира при трех особых письмах, коими он просил нас принять подарки сии, в знак дружбы; меня же в особенности просил он сохранить подарок этот, в воспоминание старого служивого, принимающего истинное участие в славе и благополучии моем. С тем же посланным, мы отправили к нему табакерки назад, при своих письмах. Я отвечал сераскиру, что для вспоминания о нем и его дружеском расположении мне достаточно было одного письма его, и что между военными людьми излишне было поддерживать такие воспоминания ценными вещами. Бутенев и Лазарев отвечали в таком же роде. Сераскир сначала обиделся отказом, но после и не упоминал о том, по крайней мере в речах.

Но поручению Султана, морские турецкие начальники также старались сблизиться с Лазаревым; почему и пригласили его, около того времени, смотреть монетный двор в Константинополе, куда он отправился в сопровождении их и многих наших флотских офицеров. Султан, желая изъявить признательность свою Государю за присылку эскадры, приказал, в присутствии Лазарева, выбить золотые и серебряные медали, в воспоминание сего события. На одной стороне медали изображался вензель Султана, а на другой турецкий герб — луна со звездою. Медали сии тогда же были разосланы, как памятник, для хранения, всем русским офицерам, в то время находившимся в Царе-Граде. Странное столкновение противоположных мыслей и действий в Турецком правительстве, где на каждом шагу видна борьба Порты с Султаном! В сем случае мнимый самодержец восторжествовал. Он не только призвал, вопреки общему мнению, союзников, но даже [172] всенародно знаменовал торжество этого союза, последнего своего прибежища.

Неожиданный переворот в политике нашей относительно Турецкой империи, без сомнения, возрождал беспокойствия в кабинетах европейских держав. Все предвидели, что налагаемая нами на Махмуда опека должна кончиться порабощением действий его в пользу России: мы распространяли влияние свое без кровопролития, и овладевали проливами без победы. Не мы, а нейтральная держава Турция охраняла для нас доступ к Черному морю защитою собственной своей столицы. Последствием такого союза с Турциею было непосредственное господствование России в Черном море и неотъемлемая возможность вторгнуться внезапно в Средиземное море с большими морскими силами. Мы становились соперниками для Англичан по торговле их в Азии; устья Дуная, Трапезунт — исключительно переходили в распоряжение наше. Такие ощутительные выгоды возбуждали соревнование иностранных держав, и, по первой огласке намерений Государя обязать Султана удержанием его на престоле, оне захотели принять участие в сем деле. И нам, конечно, нельзя было воспрепятствовать иностранным дворам в предложении запоздалых услуг их Султану. При первом обнаружении Франциею опасений своих, послу нашему в Париже, графу Поццо-ди-Борго, поручено было от нашего министерства сообщить Французскому правительству, что мы охотно допускаем участие оного в восстановлении мира в Турции, и это согласовалось с речьми, переданными мною Мегмед-Али-паше в Египте, когда заметна была наклонность Порты на сторону Французов, что мы никак не думаем препятствовать участию их в решении частных условий для заключения мира, или для решения споров о размежевании границ между воюющими, тогда как уже достигнута главная цель — прекращение военных действий. [173]

Но, предприняв однажды такой решительный переворот в делах Европы, нам одним должно было его докончить, а не допускать вмешательства иностранных держав в собственные наши дела, как то уже сделал Бутенев, когда Руссен требовал удаления флота нашего из Босфора. Государь сам первый возымел мысль о поддержании Турции, — России одной и принадлежало право довершить дело сие. Предприятие было громкое, славное, и посему зависть иностранцев была последствием первоначальной мысли изобретателя; но, вскоре затем, прибытие наших войск на Босфор дало надлежащее направление делам.

3-го марта получено мною чрез Одессу повеление военного министра от 14 февраля, коим он уведомлял о движении войск сухим путем и морем в Турцию. Распоряжение сие было сделано вследствие начального требования Портою вспомогательных войск, когда я еще был в Александрии; оно заключалось в следующем.

Назначались на первый случай, кроме черноморского флота, два сухопутные отряда: один для высадки в Босфоре, а другой, как сказано было в повелении, «для подкрепления способов обороны со стороны Константинополя».

Первый из сих отрядов поручался главному моему начальству и состоял из 2-й и 3-й бригад 26-й пехотной дивизии с их артиллериею, одной роты 6-го саперного баталиона, ста казаков и разных команд, как-то: нарочной, военно-рабочей роты и госпитальной прислуги, с другими принадлежностями, необходимыми при отряде. Весь отряд предположено перевезти на судах черноморского флота, пря помощи вольнонаемных судов, коих зафрахтование было возложено на графа Воронцова, как равно отправление войск и снабжение их продовольствием.

Отряд этот должен был еще отправиться на давно прибывшей эскадре контр-адмирала Лазарева, но остался по донесению, полученному в Петербурге, что эскадра сия [174] не могла принять сухопутных десантных войск ²⁷. Между тем усугублялись деятельные меры к посажению войск на суда. Назначено отправить их в двух отделениях: первое поступало на суда второй эскадры черноморского флота, готовой уже к отплытию, под начальством контр-адмирала Кумани, а последнее на третью эскадру, изготовлявшуюся к 15 марта.

В состав первого отделения десантного отряда входила 3-я бригада 26-й пехотной дивизии; в состав же другого 2-я бригада; при каждой из сих бригад полагалось по одной роте легкой артиллерии. С первым отделением следовал бригадный командир, генерал-маиор Унгебауер, а со вторым сам начальник дивизии, генерал-лейтенант Отрощенко.

Государь, не входя в подробное определение действий, предстоявших отряду на берегах пролива, предоставил оное моему усмотрению, по мере обстоятельств, но поставлял мне главнейшею целию охранение Константинопольского пролива, в содействии турецким войскам, и защиту столицы Султана, если б она подверглась опасности.

Сей отряд снабжен был ограниченным числом обоза и не имел больших средств к движению, которого и не предполагали; но, в случае непредвидимой надобности по сему предмету, как и в деньгах, предоставлялось мне относиться о том к графу Воронцову.

Сухопутный отряд, назначенный содействовать к обороне Константинополя, должен, был состоять: из сводной бригады 17-й пехотной дивизии, 25-й пехотной и части 4-й уланской дивизии, с принадлежавшею к сим войскам артиллериею, в составе 8-ми орудий на каждую роту, трех рот сапер и нескольких казачьих полков. Отряду сему назначалось быстро сосредоточиться в [175] окрестностях Силистрии и около 20 марта выступить за Дунай, под предводительством генерал-адъютанта Киселева. Он должен был направиться по западной части Булгарии, менее разоренной после прошедшей войны, через Шумлу и Кирклисы,— и прибыть к Константинополю в 32 дня, в том предположении, что Порта будет к тому содействовать, и что на пути не встретится никакого препятствия в продовольствии. Для обеспечения сего похода, до открытия сообщения с флотом на берегу пролива, признавалось необходимым занять крепости Рущук и Шумлу, но не иначе как с согласия Порты. Посланнику нашему поручалось войти с нею по сему предмету в сношение; и если б изъявила на это Порта согласие, то хотели, для занятия сих крепостей, отделить войско от 24 пехотной дивизии, чтобы не ослабить действующего отряда, н потому дивизия сия имела расположиться на квартирах в княжествах.

Сим ограничивались на первой случай распоряжения о подкреплении Порты вспомогательными войсками. Но если бы стечение обстоятельств в последствии потребовало со стороны России больше усиления в том крае вооруженных ее способов, то дальнейшее движение войск предполагалось береговою дорогою через Варну и Бургас. В таком случае располагали занять предварительно Сизополь особым отрядом, имевшим отправиться туда морем из Одессы.

По соединении десантного отряда с сухопутным, генерал-адъютант Киселев принимал главное начальство над всеми войсками, и я поступал в команду его. До того же времени я обязан был донесения свои посылать прямо к военному министру, а Киселеву только для сведения.

К сему повелению прилагались подробные сведения о силе десантного отряда и об отправленных с ним тяжестях. Два из них прилагаю в конце книги в [176] копии под буквою В и С. Все отправление было сделано удовлетворительно.

Вместе с этим предписанием получил я от военного министра другое от 17 февраля, писанное вследствие первых депеш моих, посланных по возвращении из Египта. Сим новым повелением, основанным на известии о прекращении военных действий со стороны Египтян, Государь, в ожидании дальнейших положительных донесений о действительном исполнении обещания Мегмед-Али, признавал возможным приостановиться исполнением некоторых распоряжений к образованию вспомогательных отрядов, не прекращая впрочем приготовления сих отрядов к выступлению, если б надобность того востребовала.

И потому приказано было 35-й пехотной дивизии следовать в княжества, где и расположиться по усмотрению генерал-адъютанта Киселева; 24-й пехотной и 4-й уланской дивизиям не переходить за Прут, до дальнейших повелений; 3-й же бригаде 26-й пехотной дивизии плыть в Константинополь, по сделанному уже назначению, а отправление 2-й бригады той же дивизии морем приостановить, в ожидании дальнейших известий из Константинополя.

Распоряжения сии сохранялись еще нами в тайне, когда Рейс-эффенди пригласил нас трех на совещание, в намерении объявить нам о желании Султана, чтобы флот наш возвратился, на что он имел, как мы после узнали, от Султана письменное повеление, вынужденное настояниями вице-адмирала Руссена. Рейс-эффенди передал нам это на совещании, но без твердости, и не показывал настойчивости после возражений, по сему случаю однажды Бутеневым уже сделанных. На сей раз Бутенев не обратил большого внимания на слова турецкого министра и отвечал, что, по изменившимся обстоятельствам, он находил нужным ожидать подобного требования от Султана вторично; что впрочем южный ветер еще не [177] устанавливался постоянным образом. Рейс-эффенди возразил, что флот мало мог сделать препятствия Ибрагиму, если б он пришел в Скутари. В намерении опровергнуть суждения его, насчет отказа в вспомогательных войсках, собственными же его словами, я спросил, какими бы он войсками располагал защитить столицу; и когда он, не зная еще об ожидаемом нами десанте, отвечал, что на это нужны сухопутные, а не морские войска, то Бутенев объявил ему о неожидаемом им скором прибытии первым, чем и прекратилось наше заседание. Рейс-эффенди замолчал, ибо не ног ничего сказать без предварительного совещания с Портою.

В предупреждение, чтобы слух об ожидаемом десанте не распространился через Турок, я от Рейс-эффенди немедленно поехал к Сераскиру и объявил ему эту новость. Умный старец тотчас смекнул, что уже поздно было отказываться от таких решительных мер в пользу Султана, и скрыл свое удивление. Он скоро свыкся с этою мыслию, стал выражать в самых признательных словах благодарность, которою Махмуд обязан великодушию Государя, и тут же принял на себя долг отклонить все клеветы и порицания, которые, по сему случаю, вероятно, будут распространять неблагонамеренные люди.

Сераскир сам предложил отвести лагерное место, показывал большую заботливость для помещения госпиталя и хотел принять на себя попечение о больных и даже переехать на несколько дней в Терапию, чтобы лично взять меры к успокоению войск и обеспечению продовольствия их; но я отказался от всех дарованных пособий и просил только доставления в продажу оной, что он обещался сделать. Хозрев-паша не упоминал ни слова на счет обратного отплытия эскадры; напротив того, показывал себя ободренным и уверил, что он даже послал двух гонцов в Египет к Галиль-паше с [178] приказанием объявить Мегмед-Али, что если он не согласится на условия, предложенные Султаном, то не должен более никогда надеяться на мир; что уже в нескольких городах и областях Анадолии жители изгнали правителей, присланных Ибрагимом; наконец, что при возобновлении военных действий турецкие войска покажут еще свою доблесть.

После Сераскира, я навестил мушир-Ахмед-пашу. Он был у Султана и тотчас вышел ко мне. Речи его, к удивлению моему, совершенно переменились. Он несколько раз настоятельно просил о возвращении эскадры в Сизополь, говоря, что сим довершатся благодеяния, оказываемые Султану Государем, и что к такой просьбе побуждалось Турецкое правительство известным мне стеснением, в коем находилось — от настояний французского посла. Возражения мои служили только к обнаружению робости мушира. Он стал опять извиняться в требованиях своих; говорил, что эскадра, конечно, не могла отплыть поэтому, что южный ветер еще не установился, и что отплытие эскадры не в Сизополь, а в Севастополь было бы пагубно для Турецкой империи. Когда же он услышал от меня об ожидаемом десанте, причем отправить эскадру было бы неосновательно, то принял новую весть весьма хорошо и начал рассуждать о лагерном месте, которое выберется для войск; однако все упоминал о возможности возвратить эскадру. Из поступков Рейс-эффенди и Ахмед-паши видно было, что они еще желали угодить Руссену, но не смели, после данного урока Бутеневым, упоминать его имени. Новые попытки их удалить флот были не настоятельны. Странная противоположность в речах мушира, требовавшего возвращения флота и соглашавшегося на прибытие сухопутных войск, давала повод думать, что он искал, только буквальным исполнением требований французского посла, [179] оправдать действия своего Государя, никоим образом не отвергавшего нашего пособия.

Находя однакоже, что Ахмед-паша был равнодушнее обыкновенного, я похвалил предупредительность сераскира к ожидаемому войску. Это возбудило в нем соревнование, и он отвечал, что соделает в пользу войск еще более, чем Хозрев-паша. Странны были сношения между сими двумя сановниками, но взаимная зависть их послужила нам в пользу.

Два дня не получали мы никакого официального ответа от Турецкого правительства насчет объявленного скорого прибытия десантных войск. Первое известие о расположении Султана и сановников его по сему случаю доставлено Бутеневу, частным образом, князем Каллимахи, который уверял, что все единогласно решились принять со всевозможною предупредительностию ожидаемые войска, и что известие это более радовало всех, чем тревожило.

В течение этого времени Бутенев был у французского посла и, объявив ему об ожидаемом прибытии десанта, выставил бескорыстие, сопровождавшее действия Государя. Вице-адмирал Руссен в сем случае был рассудителен, и в особенности доволен, когда узнал, что наше министерство сообщило Французскому двору о намерениях наших. Заметно было, что первый порыв его изменился, и такое обхождение, конечно, более прежнего согласовалось с видами Французского двора, в сущности избегавшего явной распри с нами. Он ежедневно видел из окон своего дома развевавшийся российский флаг на судах наших; свыкся с мыслию о пребывании эскадры в Босфоре и, покоряясь обстоятельствам, не чуждался уже известия о прибытии сухопутных войск. Руссен упоминал даже, что имел в петлице орден св. Владимира, полученный им, еще в звании капитана судна, за отвоз наших раненых из Франции в Ригу, после Парижского мира 1814 года. [180] Мы не знали вполне хода действии его; но уже предчувствовалось тогда, что влияние его скоро должно упасть в важных обстоятельствах того времени.

Барон Штюрмер показал списки с наставлений, данных отправленным в Египет английскому полковнику Кембелю и австрийскому подполковнику Прокешу. Оба должны были изъявить Мегмед-Али-паше неудовольствие дворов своих за возмущение его против Султана; но ни в той, ни в другой инструкции незаметно было угроз,— ограничивались одними убеждениями и советами. Бутенев получил также от Вогориди копию с донесения, представленного сераскиру Французом, которого он посылал в Александрию. Прежде того, мы не знали об этом новом посольстве и не могли полагать, чтоб Турки избрали для такого поручения иностранца. Нас еще более удивило, когда мы узнали, что возвратившийся посланник занимался у Блана редакциею турецкой газеты. Редактор описывая разговоры свои с Мегмед-Али-пашею, коего речи были те же самые, как и прежде. Он все твердил о желании примириться, а между тем продолжал вооружаться. Ответы паши нисколько не могли быть успокоительны для Султана, и хотя Ибрагим не трогался из Кютаиэ, однако ежедневно можно было ожидать движения его к столице.

Во время поездок моих в Терапию, сопровождавших вышеописанные сношения, случилось однажды, что внезапно поднялся сильный южный ветер, необыкновенно теплый, который продолжался не более получаса, и в ту минуту, как я садился в лодку, чтобы плыть обратно, задул вдруг свежий, порывистый, северный ветер, с проливным дождем. Вмиг поднялись по Босфору высокие, пенистые волны и сделалась сильная буря, продолжавшаяся более часа. Гребное судно мое неминуемо бы опрокинулось, если б мы не пристали к берегу. Я укрылся в доме [181] одного армянского банкира, пригласившего меня к себе; секретарь английской миссии Кеннеди вызвал меня оттуда и отвел к жившему вблизи английскому купцу Грину, где я остался, пока не миновалась буря. Выйдя оттуда, а был вторично приглашен Армянином, желавшим непременно угостить меня, и провел у него с полчаса. Это знакомство в последствии послужило мне несколько в пользу; ибо Армяне, с коими Турки не находятся в таких дурных сношениях, как с Греками, имеют более средств узнавать о происходящем между ними. Я возвратился в Беюг-Дерэ, где все были удивлены такою нечаянною бурею, полагали, что в то самое время было землетрясение, и многие даже говорили, что ощутили его; это случилось 9 марта.

Около того времени существовал между турецкими войсками грипп, оказавшийся в России и в других частях Европы. Скоротечная болезнь сия появилась и на нашем флоте; она не имела гибельных последствий, не была продолжительна, но наполняла временно лазарет большим числом больных.

Сераскир, заботясь об изготовлении всего, потребного для принятия войск, пригласил меня к себе на совещание по сему предмету. Никогда он не показывал столько благонамеренности, как в этот день; он предлагал всевозможные услуги, хотел снабдить войско квартирами или палатками, артиллерию, конницу и офицеров лошадьми; обещался доставить продовольствие и подводы на случай движения; не только заботился о снабжении госпиталей, но даже хотел дать снарядов для артиллерии. Я сказал ему, что ожидаемые войска имеют при себе все нужные принадлежности; но умолчал о продовольственной части, ибо находил, что при войске хлеба никогда не может быть в избытке; впрочем, я за все предложил уплату. Хозрев-паша, в порыве усердия, обещался не щадить ни [182] трудов, ни преклонных лет своих, для вспомоществования войскам, которые, в качестве защитников Султана, имели полное право на признательность и попечения его.

Сераскир несколько раз спрашивал, прибудет ли с войском конница, и когда узнал, что ожидается только сто казаков, то представил о необходимости иметь от двух до трех сот всадников, для разъездов. Я изъявил ему надежду, что н в таком случае снабдит нас турецкою конницею, и спросил, почему он так настаивал в этом предмете.

«Мы, без сомнения, дадим вам конницы, сколько будет нужно», отвечал сераскир. «Я предупреждал вас только насчет разъездов, как о необходимости в теперешних обстоятельствах. Не думаю, чтоб Ибрагим имел решительное намерение идти к Царю-Граду; но вот уже сколько времени прошло, как французский посол отправил нарочного своего в Александрию и тщетно обещает понудить Мегмед-Али к принятию предложенных нами условий. Если б сношения его с Египтом не были сомнительны, то Ибрагим-паша, верно, получил бы о сю пору от отца своего приказание отступить; по крайней мере, слухи о том дошли бы уже до нас; однакожь ничего подобного не сбывается, и мы не знаем, как заключить об участии Французов в делах наших. Нет сомнения, что искренние друзья, или враги Султана, окажутся с той минуты, как Египтяне станут приближаться к Царю-Граду».

Казалось, что сераскир был не без опасения насчет народного духа в столице. Мысль эта еще более подтвердилась во мне, когда он сказал, что часть флота их возвратилась из Геллеспонта и что против самого дворца Чарагана стал на якоре большой корабль Махмудиэ, который Султан в тот же день хотел лично осмотреть. Слова эти были сказаны с таким видом, как бы Султан [183] намеревался иметь под руною средство для спасения себя, в случае крайности. Я не требовал дальнейших объяснений.

Рассуждая об избрании лагерного места, сераскир предлагал расположить войска на Европейском берегу Босфора, в долине Беюг-Дерэ ²⁸, с тем, чтобы, с наступлением знойного времени, перевести их на высоты Терапии. Я возразил, что Царя-Града нельзя защищать с Европейского берега, ибо, при общем негодовании народа, столица будет покорена одним появлением Ибрагим-паши близь Скутари, и потому не надобно было допускать Египтян до сего места, а расположить лагерь на Азийском берегу, что гораздо более соответствовало бы цели экспедиции. Он с радостию принял эту мысль и просил меня, для избрания лагерного места, объехать восточные берега Босфора с любимцем его Мегмед-пашею ²⁹. Я отвечал, что спешить не для чего; ибо, чрез приходящие купеческие суда, не имелось еще известия о прибытии из Севастополя второй эскадры в Одессу, где войска должны были сесть на суда. Желая испытать мнение Сераскира в случае, если б отменилось прибытие войск, я присовокупил, что, по прежним отказам Турецкого правительства, еще легко могла случиться перемена в распоряжениях, по коим бы и вовсе не прислали десанта. «С помощию Божиею» (Инш Аллах), отвечал он, «мы надеемся, что не только первые пять тысяч, но и все десять тысяч прибудут, и в самое нужное время: мы тогда вместе покажемся Ибрагиму. Я сам думаю в скором времени вывести наши войска в лагерь [184] и расположить султанскую гвардию близь Давуд-Паши» ³⁰. Невзирая на эти речи, сераскир однакожь не просил содействия моего к ускорению прибытия войск.

Мнение мое было избрать лагерь по дороге, ведущей из Скутари в Кютаиэ, против Принцевых островов, на островах сих устроить госпитали, сложить все тяжести войск, потом двигаться в ту сторону, куда бы надобность потребовала. Мысль эта понравилась Хозрев-паше, и он располагал присоединить к нашему отряду десятитысячный корпус турецких войск, чтобы действовать вместе.

Из слов Сераскира заметно было, что он надеялся быть полным хозяином и распорядителем нашего отряда; ему льстила тщеславная мысль начальствовать над европейскими войсками, и мысль сия, может быть, отчасти возбуждала его рвение в пользу ожидаемых союзников. Надобно было устранять ее, не оскорбляя самолюбия старика, и в сем отношения встречались на первом шагу затруднения, ибо доводилось противоречить уже суждениям его об избрании лагерного места, в коем соображения его не удовлетворяли нашим видам. В общем объеме понятий сераскира являлись однакоже иногда мнения, заслуживавшие внимание, что можно было отнести к природным дарованиям его и опыту многих лет. Так, например, когда я стал расспрашивать о местности страны, лежащей впереди Скутари, и о состоянии дорог, ведущих в Кютаиэ, то он сообщил мнение свое об устроении укрепленного лагеря при Сабанджэ, что близь реки Сакарии, впадающей в Черное море. Сераскир полагал разрушить древний каменный мост, построенный на Сакарии против Сабанджэ, и уверял, что позиции этой нельзя обойти с правой стороны, по неприступности самого местоположения вплоть до Марморного [185] моря; если же обходить ее с левой стороны, то надобно было идти из Кютаиэ тридцать дней ³¹ дорогою, которая привела бы в Шили (или Хили), что на берегу Черного моря. Обходы сей позиции с обоих флангов точно представляли затруднения, но нельзя было назвать их непреодолимыми. Впрочем, для удостоверения в том, мы решили с ним отправить в ту сторону отставного подпоручика Рёльи.

В течение разговора, сераскир, выхваляя устройстве наших войск, жаловался на недостаток постановлений, для введения прочного порядка в турецких войсках, и просил меня о доставлении наших уставов и военных постановлений по всем родам службы. Он просил также ходатайства о помещении в наши кадетские корпуса четырех воспитанников, чтоб употребить их, по выпуске, к образованию турецких войск. Я представлял о том военному министру, и просьбы сии были в последствии разрешены. Уставы присланы; о воспитанниках же сказано, чтоб они были знатного происхождения; но Турецкое правительство этим не воспользовалось.

Мне любопытно было знать, сколько имеется еще войск у Турок и не ослепляются ли они насчет количества и духа их. Хозрев-паша утвердительно отвечал, что в Царе-Граде имелось 12 т. гвардии, что из числа 13 т. армейских войск, оставшихся после поражения верховного визиря, большая часть находилась в Никомидии, а одна бригада в Боли, и что при этих войсках имелось еще до ста орудий и до 2-х тысяч иррегулярной конницы. Он хвалился даже и с сими остатками осилить Ибрагима, если только сам будет предводительствовать ими, и жаловался на невежество предшествовавших главнокомандующих, которые, погублением двух армий, поставили государство в такое крайнее положение. Турки, вероятно, были в состоянии собрать до 20 т. [186] войск, но, с другой стороны, не было сомнения, что, по совершенному упадку духа, нельзя было ничего доброго ожидать от них, в случае военных действий. Казалось мне, что и осторожный сераскир не покусился бы сам вести их в бой и не принял бы каких-либо решительных мер, при первом движении Ибрагим-паши из Кютаиэ. Невзирая на бодрый вид, который сераскир принимал на себя во все время разговора, заметно было в нем душевное расстройство; почему можно было заключить, что он догадывался, или знал о каких-либо неприятных известиях из Александрии. При прощании он сказал, что имеет приказание, после свидания со мною, прибыть к Султану на корабль Махмудиэ, куда он и поспешил. Мы еще во время совещания узнали о прибытии Султана на корабль, по салютационной пальбе, коея звук раздавался.

По возвращении в Беюг-Дерэ, явился ко мне Рёльи, чтобы получить письменные наставления для обозрения избранной Сераскиром позиции. Я поручил Рёльи объехать всю предположенную оборонительную линию, начиная от вершины Мунданийского залива, что в Марморном море, по берегам реки Аскания ³² и озера того же имени, чрез Никею, Ак-Гиссар, и оттуда, вниз по течению реки Сакарии (Gallus), до впадения ее в Черное море. Рёльи приказывалось также исследовать удобства, представляющиеся для госпиталей и складов на Принцевых островах, осмотреть якорные стоянки при сих островах, при Никомидии и около Дебрендэ, что на северном берегу полуострова, заключающегося между Никомидийским и Мунданийским заливами. Затем Рёльи немедленно отправился.

В тот же день получены от Сераскира верные известия, что Мегмед-Али-паша не принял предложений Султана, за исполнение коих ручался французский посол,— что [187] паша настоятельно требовал себе обладания всею Сириею и даже возлагал на вице-адмирала Руссена достижение сего. Известие это привезено турецким чиновником, прибывшим на французской шкуне Мезанж (Mesange), которая отвозила в Александрию и обратно отправленного туда Руссеном старшего из своих адъютантов, Оливье.

Отправление это было сделано еще на первых порах, когда французский посол обещался Турецкому правительству умерить требования восставшего паши. На сем-то новом посольстве основывалась тогда вся надежда Турок, и от сего произошло колебание, сопровождавшее все действия их. Австрийский министр, барон Штюрмер, не замедлил прислать к Бутеневу подлинные депеши, полученные им по сему случаю из Александрии от Ачерби. Штюрмера уведомляли, что Мегмед-Али был недоволен предложением Французов и сердился на находившегося при нем консула их — Мимо. Ачерби уверял, что Мегмед-Али, вместе с тем, послал даже приказание Ибрагиму подвинуться вперед и занять Дарданеллы.

Копия с ответа сего, посланного Мегмед-Али-пашею к Руссену, доставленная к нам Австрийцами, была напечатана в иностранных ведомостях; она приложена в конце книги под бук. Д. Содержание письма сего довольно дерзко. Из начала его видно, что Руссен хотел ограничить пашу обладанием Акры, Иерусалима, Наблуза и Триполи Сирийского; а в случае несогласия его на эти условия, грозился появлением соединенных флотов Франции и Англии у берегов Египта. Затем паша спрашивал, каким образом господин посол решился так пожертвовать им? Потом хвалился народным духом Турок, расположенных в его пользу, называя их даже своим народом; говорил, что от него зависит побудить к восстанию вею Румилию и Анадолию; хвастался своими победами и завоеваниями, присовокупляя, что он замедлил движение войск [188] своих только тогда, когда дошел до него голос общего мнения, признающего Сирию приобретением его; что он сделал это единственно с целию остановить излишнее кровопролитие и сообразоваться с политическими видами европейских дворов. Паша уверял Руссена, что после стольких пожертвований, сделанных им в пользу народа, призывавшего его отступить в тесные владения, состоящие из четырех уездов (Сирии), которые Руссен называл пашалыками, - было бы не что иное, как подписать свой собственный приговор политической смерти. Наконец он не сомневался, что Франция и Англия будут к нему справедливы и, по собственным чувствам чести, признают права его; говорил, что если бы он, по несчастию, ошибся в ожиданиях, то, подвергая участь свою воле Божией, предпочитал честную смерть стыду и с удовольствием жертвовал собою в пользу народа, коему посвящал последние силы жизни своей. Причем Мегмед-Али ссылался на истерию, являющую несколько подобных примеров твердости; паша заключал письмо изъявлением надежд своих, что Руссен сам признает права его и будет советовать Турецкому правительству принять предложения, сделанные им через Галиль-пашу.

Я тогда же получил письмо от Россетти; он уведомлял, что Оливье, по прибытии в Александрию, немедленно явился вместе с Мимо к Мегмед-Али. По словам Россетти, посланный объявил паше, что, вследствие поручительства, которое на себя взял Руссен, эскадра наша имела отплыть из Босфора обратно. Оливье требовал согласия Мегмед-Али на условия, предложенные Галиль-пашею и, вместе с тем, приказания Ибрагим-паше отступить. Россетти уверял меня, что Мегмед-Али примет условия Галиль-паши, и что английский консул имел приказание поддержать требование Франции ³³. Предложения Оливье [189] были сделаны в самых льстивых выражениях, и паша, по обыкновению, отложил ответ до времени, чтобы обдумать его. После того, он потребовал объяснения: что разумели под предложенными четырьмя сирийскими пашалыками, тогда как в письме своем Руссен ясно ссылался на уступки, предложенные Галиль-пашею, и затем оставил Оливье шесть дней без ответа.

Россетти лично слышал от паши, что он ничего не располагал уступить из тех условий, о которых уведомил Порту с гонцами; что он относил все эти меры только к желанию устрашить его и повелевать им; не верил, чтобы Султану хотели дать действительную помощь, и говорил, что прибывшая эскадра наша состоит только из четырех судов. Далее он уведомлял меня о присылке Ибрагимом правителя в Смирну, о движении египетского отряда к Дарданеллам ³⁴, о скором выступлении египетской эскадры в море и о всеобщем беспокойстве, произведенном в Александрии сими событиями. В конце письма его, писанного 24 февраля (8 марта), Россетти присовокуплял, что лично был свидетелем отказа, сделанного пашею адъютанту Оливье, отправлявшемуся на другой день обратно в Константинополь.

Вскоре после этого, Бутенев был приглашен со мною на совещания к Рейс-эффенди и Сераскиру. Причиною сих совещаний были вышеозначенные известия, доставленные из Александрии. По возвращении Оливье, Руссен, сообщая Порте о полученном им отказе, прибавил, что он мог бы еще понудить Мегмед-Али к принятию предложенных ему условий, но не хотел более вмешиваться в это дело потому, что эскадра наша не возвращалась из Босфора, чем и прекратилось тогда вмешательство его в делах, ибо ни Порта, ни Египетский паша более к нему [190] уже не обращались. Недолго после того оставался и Варенн в Царе-Граде; он выехал оттуда в начале лета.

Рейс-эффенди, которого мы прежде навестили, жаловался на неумеренные требования Мегмед-Али и просил нас исчислить ему, во сколько дней могут прибыть вспомогательные войска как сухим путем, так и морен. Ему было несколько раз повторено, что самое прибытие войск подвержено сомнению, ибо, вследствие отказа, сделанного Портою в феврале месяце, легко могло случиться, что отправление войск не зависело более от пограничных начальников наших; но Рейс-эффенди, основывая свои расчеты на одних предположениях, принимал тот случай, в котором бы войска двинулись по одному требованию нашего посланника, и произвольно сокращал время, нужное для призыва вспомоществования. Ему объяснили, что в таком случае, при стечении самых благоприятных обстоятельств, десантные войска не могли прибыть прежде 15 или 20 дней, а следовавшие сухим путем прежде 50 дней после отправления о том нарочного. Показывая однакоже сильное желание ускорить прибытие десанта, Рейс-эффенди предложил отправить за ним в Одессу пароход; но, передумавши, сказал, что, по решению государственного совета, он должен предварительно снестись о том с представителями других держав; после чего и располагал дать Бутеневу ответ, однакоже ничего не сделал.

Рейс-эффенди говорил что турецкие силы хотя и достаточны, чтобы удержаться в оборонительном состоянии (мысль, поселенная в нем, вероятно, сераскиром), но что он желал знать, в силах ли я буду предпринять наступательные действия и разбить Ибрагима, по прибытии пятитысячного десантного отряда и по присоединении к нему 15 т. султанских войск. Я отвечал, что, не [191] видавши турецких войск, не могу судить о состоянии их. Он тогда сказал, что дело это, как военное, касается до сераскира, и просил нас обоих навестить Хозрев-пашу. Бутенев заметил Рейс-эффенди, как неосторожно поступили, отозвав в Константинополь флот из Дарданелл, тогда как туда ежечасно мог прибыть египетский флот. Он отвечал, со свойственною Туркам беспечностию, что флот их успеет еще возвратиться в Дарданеллы, когда узнает, что египетский вышел ив Александрии, прибавив, что в Дарданеллы посланы уже войска, и что пункт этот можно будет усилить еще из ожидаемого высадного отряда. Я возразил, что мне нельзя будет дробить на части такого малого числа войск, какое ожидалось.

Оттуда мы навестили Сераскир-пашу. Он принял нас с торжественным видом, говоря, что дело уже шло не о примирении, а о военных действиях; что скорее сожжет Царь-Град, при первом наступательном движении Ибрагим-паши, чем согласится на мнение государственного совета, склонного к уступке Мегмед-Али, кроме Сирии, еще и южной Карамании. Старик рассыпался в беспощадных ругательствах насчет соперника своего Мегмед-Али, изъявляя ненависть к нему свою в самых грубых выражениях. Когда дело коснулось до присоединения к десантному отряду турецких войск, то я объявил Сераскиру, что находил весьма возможным атаковать Ибрагима в Кютаиэ, если присоединить к нашим полкам 15 т. устроенного турецкого войска; вместе с тем, я сказал ему, что мне прежде нужно было видеть сии войска, о состоянии коих еще не мог судить; причем предупредил Хозрев-пашу, что на этом смотре я не намеревался осуждать частных недостатков, но единственною целию имел указать те меры, которые нужно было принять, чтобы устранять замеченный мною дотоле в [192] турецкой армии главный недостаток — неспособность к движению.

Тогда Сераскир переменил разговор и стал опять жаловаться на невежество двух главнокомандующих, погубивших две армии, устроенные и снабженные от него всем нужным в большом изобилии. В суждениях своих, он всех порицал, выставляя себя одного способным и преданным своему государю; но наконец и к нему показал свое негодование, сказав, что от робости и нерешительности Султана он не мог принять деятельных мер и исполнить моих советов, данных ему письменно, перед отправлением моим в Александрию. За сим Хозрев-паша опять излил гнев свой на Мегмед-Али, досадившего ему разглашением, будто он заплатил 50 милл. левов французскому послу, чтобы склонить его в свою пользу, и грозился оставить службу, если только Султан согласится на требования Египетского паши. Потом хвалился, что им одним сохраняется спокойствие в столице; говорил, что он на этот предмет потребовал 2 т. иррегулярных всадников из Румилии, и уверял меня, что посылает в Дарданеллы еще пять баталионов с тремя военачальниками. Слышно было, что прибытие сих войск в Царь-Град и отправление в Дарданеллы в то время точно состоялись.

Предположенный смотр турецких войск еще не решался. Мы опять заговорили о том. Сераскир сослался на мушир-Ахмед-пашу, который должен был показать их. Я объявил, что не располагаю воспользоваться такою доверенностию, пока не получу письменных сведений о количестве и состоянии войск от того самого лица, которое представит мне их в поле, под ружьем и в готовности к движению,— без каких сведений не мог отдать в подробности приказаний предположенному смотру. Между тем представил сераскиру о необходимости [193] изготовить сухари и устроить подвижные транспорты; изложил порядок, который должно соблюдать в обозах,— но не мог достаточно вразумить его. Он отвечал, что у них сухарей очень много, не показав однако количества их, и что у Турок в обыкновении возить провиант за войском на вьюках; вьючный же скот собирается, когда понадобится, в Царе-Граде, где его также весьма много.

Все это было очень неопределительно. Из слов моих Сераскир заметил, что я готовился начальствовать турецкими войсками. Это его озабочивало; ибо, по разговорам его, видно было, как и выше сказано, что он сам располагал начальствовать нашими. Ему не нравилась настойчивость, с которою я хотел распоряжаться турецкими войсками, в случае присоединения их к десантному отряду. Он с некоторым равнодушием отвечал, что прикажет мушир-Ахмед-паше представить мне войска, находящиеся на Азийском берегу, а своему любимцу Мегмед-паше — представить те, которые расположены на Европейском; но, вслед затем, просил меня отложить посещение к Ахмед-паше, а на другой день прислал ко мне нарочного, с возобновлением просьбы навестить мушира. От Сераскира я возвратился в Беюг-Дерэ, а Бутенев остался ночевать в Пере.

В тот же день, т. е. 13-го числа марта, пришел из Одессы пароход, с уведомлением от графа Воронцова, что он, по последнему отказу Турок, приостановил отправление высадных войск, и с сии же судном будет ожидать известия, послать ли их в Царь-Град. Бутенев сообщил это Турецкому правительству, которое обещалось вскоре дать ответ, после общего совещания в Государственном Совете. В ожидании ответа, Бутенев просил меня прибыть в Перу, куда я и переехал, в намерении провести там несколько дней; между тем, Сераскир опять прислал просить меня, чтобы я снова отложил посещение к Ахмед-паше. [194]

Дня через два, после разговоров моих с Сераскиром, получил я дружеское приглашение мушир-Ахмед-паши прибыть к нему. Он назначил для свидания нашего загородный дом свой в Окюз-Лимане, что на Азийском берегу Босфора, несколько повыше Скутари; и хотя он не объяснял причин, по коим желал меня видеть, но я не замедлил прибыть к нему. Он сказал, что пригласил меня по желанию Сераскира, и предложил прогуляться верхом по окрестностям. Я догадывался, что под сим предлогом скрывалась цель показать мне войска; но как о них не упоминалось ни слова, то я остался при своем намерении не смотреть оных прежде получения требованных сведений. Мушир, ссылаясь на холодную погоду, предложил мне надеть турецкую феску; но я, заметив цель его представить меня в таком виде войскам, отказался от дальней прогулки и просил ограничить ее прилегавшим к загородному дому садом. Ахмед-паша, в намерении склонить меня к исполнению цели своей, и предполагая во мне сильное желание видеть войска, объявил мне тогда без околичностей, что приглашение основано на уведомлении, полученном им от Сераскира, и спросил, не предпочту ли я, может быть, смотреть их в казармах? Я отвечал, что Сераскир ошибался, ибо собственно для себя я не имел ни желания, ни надобности смотреть войска их, а полагал это более нужным для них же самих; но так как не исполнены условия, мною назначенные, то и я излишним считал обозревать полки по частям и не в настоящем виде, а еще более напрасно тревожить их.

Ахмед-паша всячески старался заманить меня к предположенному смотру и хвалился готовностию войск в такой степени, что ему стоит только приказать трубачу затрубить сбор, то тотчас явится кавалерийский полк на коне; но я не счел нужным вместе с ним забавляться, [195] а потому отказался и спросил его о причине настойчивости, ныне им показываемой. Мушир отвечал, что делал это для исполнения давно уже данного мне обещания, и чтобы я не мог упрекнуть его в недоброжелательстве к нам. Ответ сей подал мне повод заметить ему противоречие в объяснениях, ибо он сперва ссылался на приказание Сераскира, а после на данные уже три недели тому назад обещания. Желая более убедить его в равнодушии моем к осмотру турецких войск, коих дурное состояние возрастало с каждым днем, я присовокупил, что со времени данного им обещания обстоятельства много переменились и сделались затруднительнее, почему охотно и увольняю его от исполнения данного мне слова.

Тогда Ахмед-паша дал мне третий предлог, который оказался настоящим, и объяснил отвлеченное изобретение свое, а быть может и всего Государственного Совета, выдумавшего надеть на меня феску. Он сказал, что в то самое время, когда приходилось нам с ним выехать, отправлялся турецкий чиновник в Кютаиэ к Ибрагим-паше, с новыми предложениями о примирении, и так как чиновник этот должен был проезжать по большой дороге из Скутари, то и хотели ему показать меня в феске перед турецким войском, в надежде устрашить Ибрагим-пашу известием, что предводительство турецкою армиею поручено русскому генералу. По словам Ахмед-паши, за этим чиновником и по той же дороге вскоре должен был ехать, также в египетский лагерь, сам Варенн.

Накануне еще имел я сведение о постыдном намерении Туров снова прибегнуть под покровительство Французов. Уклоняясь от принятия на себя звания лица, действующего в происках людей, к нам не расположенных, я отвечал, что, при новых надеждах, которые Турки имели к достижению мира, не предвиделось для них надобности прибегать к иным средствам и вооружаться. Слова мои [196] встревожили Ахмед-пашу, который, сбросив с себя личину, с жаром и негодованием произнес, что Французы их обманули, и что на них нисколько нельзя полагаться. Я упрекнул его двуличным поведением: «Мы прибегаем к вашей помощи», воскликнул Ахмед-паша, «и просили даже о присылке 5 т. десантных войск».

Дело сие уже было решено в совете и решение сообщено официально Бутеневу еще накануне. Ахмед-паша хотел мне передать подробности сего заключения, но я не изъявил любопытства к узнанию оного, ибо неизбежно уже было для Турок появление союзников. После того, он предложил мне объехать с ним окрестности, чтобы осмотреть местоположение, но я и это отклонил, говоря, что Царя-Града нельзя защищать на позиции, а что надобно атаковать Ибрагима, если на то достаточно средств.

«Это и мое мнение», отвечал Ахмед-паша, «и мнение самого Султана; но Султан не властен располагать в сем случае. Если бы он согласился лично выступить в поле, со своею гвардиею, в коей имеется 10 т. солдат, то бы дело скоро кончилось; мы поставили бы его на возвышении в безопасном месте, так чтобы он мог быть только зрителем поражения Ибрагима; но государь наш того не сделает».

Разговаривая, мы вышли в сад. Ахмед-паша повел меня на высоты, прилегающие к Босфору, объясняя окрестные местоположения, и между тем сообщил мне изустно некоторые сведения насчет заготовленных артиллерийских снарядов и продовольствия; судя по словам его, можно было полагать их в большом количестве. Желая разведать как я думал распорядиться ожидаемым десантом, мушир сообщил мне несколько предположений касательно военных действий; когда же я заметил ему, что все предположения их будут тщетны, если они не покажут более деятельности, и что не нахожу надобности излагать преждевременно своего образа мыслей на этот [197] счет, то он с некоторым беспокойством спросил, не займутся ли нами Дарданеллы,— и успокоился, когда услышал от меня, что Дарданеллы никем другим не должны быть заняты, как Турками, и что мы в них надобности не имеем.

Искренность Ахмед-паши не могла утаиться и единомыслие его с нами обнаруживалось в речах его; но имея врагом Сераскира, он не мог преступить предписанного ему поведения, ибо Султан, по слабости своей, часто изменялся и нередко находился под влиянием Хозрев-паши, человека более всего преданного своим собственным видам. Прекратив разговор о делах о Ахмед-пашею, я провел о ним еще с час времени в дружеской беседе о посторонних предметах, во время чего он призвал четырехлетнего сына своего и долго забавлялся с малюткою; он был нежный отец, что довольно редко у Турок.

19-го марта Бутенев послал морем нарочного к графу Воронцову, с изложением требований Турецкого правительства о вспомоществовании. Требования сии совершенно согласовались с предпринятыми уже нами мерами, именно: прислать в Царь-Град 5-ти тысячный десантный отряд, а корпус генерал-адъютанта Киселева, как равно и остальные пять тысяч, собранные около Одессы, держать в готовности к движению и отплытию. При сем случае я представил военному министру довольно подробные сведения, доставленные ко мне Сераскиром, о состоянии египетской армии, вместо тех, которые я требовал о турецкой.

В тот же день возвратился полковник Дюгамель. В начале еще марта Бутенев получил донесение от нашего консульского агента в Родосе, что Дюгамель, по прибытии в Тарсус, сел на купеческое судно, для возвращения в Царь-Град, и, заболев на пути сильною лихорадкою, вышел на берег в Родосе. Переправившись по выздоровлении на материк, он проехал через Айдин и Смирну, где все было покойно. Дюгамель не доставил никаких [198] новых известий, кроме прежде изложенных о свидании его с Ибрагим-пашею. Составленные же им краткие, но довольно занимательные записки о состоянии египетской армии были представлены в военное министерство.

20-го марта приехал из Петербурга фельдъегерь, с коим я получил повеление военного министра от 2 числа. Он уведомлял меня, еще по первым донесениям Бутенева к графу Нессельроде, что Государь вполне одобрял избранный пункт Сизополь, для пребывания имевшей возвратиться из Босфора эскадры, и что, вероятно, я туда же направил вторую эскадру черноморского флота, если она прибыла к Константинополю с частию сухопутного десантного отряда. Но как о действительном отплытии второй эскадры еще не было получено в Петербурге донесения, то на случай, если б она еще находилась в Одессе, Государь приказывал графу Воронцову отправить ее, с находившимися на ней десантными войсками, к Сизополю, где войско должно было высадить на берег, а суда присоединить к судам первой эскадры. В таком положении должны были оставаться вооружения наши, до настоящего объяснения дел Порты, и мне обще с Бутеневым предоставлялось потребовать войска из Сизополя в Царь-Град, в случае нужды.

К сему прилагалась копия с повеления, данного начальнику первого десантного отряда, генерал-маиору Унгебауеру, о порядке, в коем он должен был высадить на берег войска в Сизополе. Ену между прочим предписывалось занять совместно с турецкими войсками Сизопольскую крепость, по соглашении с турецким комендантом; прочие же войска отряда расположить на берегу укрепленным лагерем, к устройству которого он должен был немедленно приступить, возложив дело сие на находившегося при отряде инженер-подполковника Бюрно. В случае если бы распоряжение это не застало Унгебауера в Одессе, [199] мне предоставлялось приготовить все нужное по сему наставлению в Сизополе. Для сего поручалось мне самому съездить туда, стараясь скорее возвратиться в Царь-Град, для содействия нашему посольству в исполнении важных обязанностей на нем лежащих. Отправлением второго десантного отряда, с третьею эскадрою, велено было графу Воронцову приостановиться, до востребования от константинопольской миссии, от коей зависело и направление отряда; графу поручено было отправить с первым отрядом в Сизополь инженер-штабс-капитанов Типольди и Геннериха.

В то время, как получены сии распоряжения военного министра, обстоятельства уже совершенно переменились, и данное войскам направление в Сизополь не согласовалось более с новым положением дел; а потому я предписал, с отходящим из Царя-Града судном, генерал-маиору Унгебауеру плыть не в Сизополь, а прямо в Беюг-Дерэ, где и явиться ко мне.

Пробыв в Пере около недели и возвращаясь в Беюг-Дерэ, я заехал по пути к Сераскиру, который меня ожидал в загородном доме своем Фындыхлы. Мы должны были взять положительные и окончательные меры к принятию ожидаемых войск. Сначала выслушивал он меня со вниманием, и тут же отдавал приказания, но после стал перебивать речь посторонними разговорами, ибо Турки не привыкли к бдительному и постоянному напряжению внимания на один предмет. Сераскир слишком легко судил о всех войсковых потребностях, коих сложность его устрашала. В намерении сблизить и ознакомить турецкие войска с нашими, я предложил ему присоединить к русскому лагерю один турецкий баталион. Он нашел это очень удобным, и на другой же день прислал ко мне просить о назначении лагерного места для баталиона, когда еще не было определено, где должно было высадить войска. Он согласился также, по требованию моему, прислать 50-т [200] всадников, для употребления их вместе с казаками в разъездах. Ахмед-паша, узнав о том на другой день, убедительно просил меня принять этих всадников не от Сераскира, а из гвардейской конницы, состоявшей под его начальством.

Не довольствуясь тем малым числом гребных судов, коим нас могли снабдить эскадры, я располагал иметь, независимо от оных, постоянную при отряде гребную флотилию для свободного перевезения войск на разные пункты берегов Босфора, а потому просил Сераскира назначить в мое распоряжение достаточное количество мелких судов; он затруднился в этом и отозвался, что суда сии будут доставляться по мере надобности. Судя по неисправностям, у Турок во всем встречающимся, нельзя было надеяться на это пособие. Ответ Хозрев-паши можно было отнести или к истинному недостатку перевозных средств, или к желанию его иметь некоторое влияние в могущих случиться движениях отряда. Первое из этих предположений вероятнее. Я снова настаивал, чтобы Сераскир обезоружил береговые батареи Азийской стороны. Он уверял, что уже несколько раз требовал того, но без успеха,— как бы указывая на Султана или Порту; с тем вместе обещался подтвердить требование свое письменно и иметь обстоятельство это в виду в случае крайности. Возражения мои на сие и напоминания о беспорядке, неизбежном в случае приближения Египтян, не имели успеха: Сераскир не был искренен.

Хозрев-паша спрашивал, почему я не осмотрел войск с Ахмед-пашею; но услышав, что причиною тому было неисполнение с их стороны предложенных мною условий, замял разговор. Однакожь сказывал потом, что Мегмед-паша, любимец его, готов показать мне войска, находящиеся на Европейском берегу. Он впрочем находил, что прежде следовало осмотреть султанскую гвардию, [201] о чем он располагал вторично приказать Ахмед-паше через несколько дней. Меня более не занимал этот смотр, к которому и впредь мог встретиться удобный случай; я требовал вместо того согласия Сераскира на осмотр всего Азийского берега Босфора с батареями, на нем находящимися; но он просил меня повременить. Наконец я представил ему необходимость условиться в каких-либо общих распоряжениях по нашим и турецким войскам, чтобы обеспечить оборону Царя-Града и Босфора, но и тут не получил ничего, кроне уклончивых ответов. Он видимо избегал суждений о подобных предметах, а потому, казалось, что в сем случае не руководствовала им обыкновенная беспечность Турок; напротив того, я убедился в прежней мысли, что он опасался подпасть вод влияние наше, тогда как думал сам распоряжаться.

Так как время не терпело промедления, то, в намерении достигнуть чего-либо определительного, я отправился в султанский дворен Чараган, к мушир-Ахмед-паше. Султана и его любимца не было дома. Оба были на прогулке в киоске, или беседке, находящейся на Азийском берегу близь казармы, называемой Кёляли. Поехав туда, я зашел в казарму и послал за Ахмед-пашею, который немедленно прибыл. Я тотчас объявил ему, что Государь уже знал о первом отказе, сделанном Турецким правительством в предполагаемом пособии. Он прервал речь и, не будучи в состоянии скрыть опасения своего насчет последствий, которые могли влечь за собою непостоянные поступки их, стал оправдываться; повторил все обстоятельства, сопровождавшие отказ, и утверждал, что он с своей стороны имел поручение просить нас только о возвращении эскадры в Сизополь, не касаясь сухопутных войск. Я успокоил его, сказав, что Государь, не взирая на то, по великодушию своему, согласился на отправление даже второй эскадры с войском [202] в Сизополь; но что, по изменившимся обстоятельствам, я требовал эскадру сию в Босфор. Ахмед-паша обрадовался известию, говоря, что им нужно было иметь не 5 т. вспомогательного войска, а все 10 т. и даже весь корпус, собиравшийся под командою генерал-адъютанта Киселева. В порыве искренности, он выхвалял бескорыстие Государя, не домогающегося завладеть Царем-Градом, чему служила доказательством малочисленность десантного отряда, ибо, для достижения такой цели, необходимо было бы прислать гораздо более сил. Речи сии были сказаны без умысла и, полагать надобно, он слышал их в суждениях от кого-либо другого. Оне свидетельствовали о недоверчивости к нам, скрывавшейся еще в Турецком правительстве; но Ахмед-паша лично был чужд сих чувств. Казалось, что колебание Султана происходило более из опасения последствий, могущих произойти от разномыслия сановников.

Мы обошли с Ахмед-пашею казарму 1-го легкоконного гвардейского полка, в коей находились; он все охотно показывал. Имея безотлагательную надобность осмотреть восточный берег Босфора, я воспользовался случаем и, без дальних околичностей, приказав подать себе лошадь, поехал в сопровождении командира полка, подполковника Авни-бея, с несколькими ординарцами, берегом до султанского киоска, что в долине Хункяр-Скелеси.

Авни-бей был молодой человек, без предрассудков, свойственных Туркам. Он во всем старался подражать европейцам, учился говорить по-французски и, как обыкновенно водится в таких случаях, первым шагом его в образовании был разврат. Не менее того его считали добрым малым; мы в последствии короче с ним познакомились, когда он был под моим начальством, и он никогда не навлекал на себя моего неудовольствия. Дорогою он удовлетворял всем вопросам моим с [203] видимым усердием. По всему пути не нашлось ни одного места, удобного для занятия под лагерь; и так как мы прибыли в Хункяр-Скелеси уже ночью, то я не мог порядочно рассмотреть этого места, которое мне тогда казалось не совсем удобным. Я возвратился в Беюг-Дерэ очень поздно.

Пользуясь предстоявшею мне возможностью осмотреть окрестности независимо от Сераскира, со стороны коего встречались затруднения, мы отправились 22 числа с Ахмед и Мегмед-пашами, для осмотра лагерных мест в долине Беюг-Дерэ. С нами находились также турецкие коммиссары, назначенные для снабжения и продовольствия войск по разным предметам. Мы поднялись к долине Беюг-Дерэ за Юстиниановы водопроводы и не нашли ни одного удобного места. Низменности были обработаны, возвышения же тесны; притом воды было надо, и говорили, что воздух в долине нездоров. Окончив объезд, мы условились с Ахмед-пашею осмотреть еще, на другой день, часть Азийского берега, между Хункяр-Скелеси и маяком Фанараки, находящимся у верховья пролива ³⁵.

В течение сего объезда, я полюбопытствовал спросить Ахмед-пашу, что было поводом к странному обхождению его, несколько дней тому назад, когда мы съехались для осмотра войск? Он уверял, что тогда принужден был принять на себя поручение такого рода совершенно вопреки своего желания.

Между сими занятиями, возвратился из командировки [204] Рёльи, который доставил некоторые сведения о виденном им крае. Принцевы острова, по маловодью, оказались неудобными для складов и учреждения госпиталей. Жители пользуются там дождевою водою, собирающеюся в водоемах. Он сообщил мне основательные сведения о чрезвычайном беспорядке, господствовавшем в собранных при Никомидии войсках, коим едва ли имелись перечневые списки. Кроме сего я знал о турецких войсках только по показаниям Мегмед-паши, имевшего еще прежде сего приказания от Сераскира сообщать мне все, что он знал о количестве и расположении оных. Мегмед-паша доверял мне и не скрывал истины; но он всегда противоречил себе в показаниях, потому что не знал настоящего. Из слов его можно было извлечь только то, что в Царе-Граде и окрестностях считалось восемь полков армейской пехоты, кроме султанской гвардии, состоявшей из четырех полков пехоты и трех конницы.

В Никомидии полагалось две бригады и туда ожидали еще бригаду, находившуюся в Боли. Распоряжение это сделано, может быть, по моим настояниям; ибо я не однажды представлял Сераскиру, с какою опасностию сопряжено пребывание слабого отряда в таком отдалении от главных сил.

На другой день, после осмотра Европейского берега, я, не дожидаясь согласия Сераскира, отправился в Хункяр-Скелеси, по условию, накануне сделанному с Ахмед-пашею, и более часа ожидал его с лошадьми, которых он обещался привесть. По существующему у Турок беспорядку, Ахмед-паше приличествовало опоздать прибытием на сборное место; допускалось и то, что лошадей привели меньше условленного числа, почему мы должны были отобрать лошадей у ординарцев, а их оставить на месте; но всего более меня удивило, когда я, после первых двух или трех верст, заметил, что здоровый и [205] молодой начальник турецкой гвардии начал уставать, так что я должен был уговаривать его к продолжению поездки. Ему везде нужно было останавливаться, слезать с лошади, отдыхать, курить трубку и пить кофе у каждой хижины, где только мог добыть его. Местоположение, коего знанием он хвалился, было ему вовсе неизвестно, хотя и весь Азийский берег состоял в его ведомстве. Он не обращал никакого внимания на выбор лагерного места, удивлялся делаемым мною расспросам о дорогах у жителей и проводников, которых я собирал, и вообще присутствовал на этой рекогносцировке как последнее лице, тем более, что я не имел времени обращаться к нему, занимаясь единственно целию поездки. Нас сопровождал контр-адмирал Лазарев, желавший видеть местоположение, которое должно было сообразоваться и с удобствами якорной стоянки для кораблей.

Мы пустились в путь с высот, отделяющих султанский киоск Хункяр-Скелеси от берега, и взъехали на гору Великанов. Тут первый кофе поднесен Ахмед-паше толстым и веселым дервишем, жившим там при мечети, построенной у гробницы какого-то мусульманского великана пророка Ягалэ. Гора эта, замечательная по высоте своей, превышающей все прочие окрестные, известна по многим преданиям. По баснословным сказаниям, на вершине ее сражались титаны с богами; по историческим преданиям, стоял на ней некогда храм Юпитера; ныне же вершина ее украшается, кроме мечети, небольшим киоском, принадлежащим Султану. Вид с нее обширен и прелестен: открываются Черное и Марморное море, часть пролива и окрестности обоих берегов его.

Отдалившись несколько от берега, мы направили путь горами к укреплению Пойрасу, не заехав в Фанараки, чтобы не опоздать. Тут в Ахмед-паше пробудилось внимание. Он опасался или Сераскира, или народного мнения; [206] убедительно просил меня не входить в береговые укрепления и, чтобы более склонить меня к исполнению желания своего, слез с лошади и расположился у какого-то домика в небольшом предместии Пойраса, где и принялся за кофе. Невзирая на это, мы с Лазаревым вошли в укрепление и осмотрели оное вполне. Турецкие артиллеристы, в нем находившиеся, оробели и показали нам все, что мы желали. Мы нашли несколько заряженных орудий и заключили, что приготовления такого рода не могли быть сделаны иначе, как против наших эскадр. Но к чему служили такие ребяческие приготовления, когда в упадшем Турецком царстве никто бы не дерзнул поднести фитиля к орудиям! Над всеми береговыми укреплениями совершенно господствовали окрест лежащие высоты. Пехотных гарнизонов почти ни в одном не было; некоторые же орудия находились в довольно хорошем порядке.

Возвращаясь от Пойраса, мы остановились у укрепления Филь-Бурну. Тут Лазарев, нашедши обывательскую худую лодку, в которую он едва мог поместиться с сопровождавшим его офицером, отправился в эскадре. Мы же объехали залив и спустились прелестными местами, мимо величественных развалин Генуэзского замка к берегу, в местечко Анадоли-Кавак, откуда каждый поехал в свою сторону. Я отплыл на одной из обывательских лодок, тут находившихся, и был вскоре встречен высланным от эскадры гребным судном, на коем и прибыл в Беюг-Дерэ.

Сообразившись с мнениями Бутенева и Лазарева, я решил поставить ожидаемое войско лагерем на первых высотах, с коих начался наш поезд. Причины тому были следующие.

a) С Азийского берега египетской армии более угрожалось, чем с Европейского. [207]

b) Можно было предпринять наступательные действия, избегая перевозки людей, лошадей и обозов — с одного берега пролива на другой.

c) Высадка на Азийском берегу успокаивала Турок на счет бескорыстных видов наших в отношении к Царю-Граду.

d) Позиция сия прикрывала флот наш, коему могли угрожать батареи Азийского берега.

e) Местоположение представляло те выгоды, что левый фланг позиции занимал самое большое возвышение — гору Великанов; правый упирался в пролив, коего берег в сем месте изгибался, а фронт ее мог обстреливаться продольными выстрелами с судов наших, которым для того надобно было только несколько подвинуться вниз по проливу.

f) Впереди позиции и под выстрелами ее находилась обширная долина, называемая Султанскою, на которой имелся хороший подножный корм.

g) Место это считалось жителями здоровым.

Все эти удобства не представлялись в соединении как в политическом, так и в военном отношении на Европейском берегу, где, кроме того, близость селений, поставляя нас в частые сношения с жителями, подвергла бы опасности, в случае чумной заразы. Хотя бы и можно было найти в окрестностях Перы или Константинополя выгодные лагерные места, но я избегал их, чтобы не устрашить Турок и не встревожить иностранцев.

Можно было поставить лагерь на Азийском берегу впереди Скутари, по дороге в Никомидию, где имелось удобное для того место, но предположение это оставалось у меня в виду, на случай совершенного соединения войск наших с турецкою армиею.

По возвращении в Беюг-Дерэ, я получил повеление военного министра от 8-го марта, в котором между [208] прочим было сказано: «Государь, усматривая из последних донесений Бутенева, что мирные переговоры с Мегмед-Али, невзирая на торжественные его обещания покориться законному своему государю, по упорству и несоразмерным требованиям его, не только не приближаются к благому концу, но что он, посредством своих приверженцев, овладел Смирною, в сих затруднительных для Порты обстоятельствах,— признавал сообразным с ее пользами, сколь можно неотлагательно, умножить вооруженные силы наши в Константинопольском проливе, или по крайней мере приблизить вспомогательное войско к сей столице, дабы появлением оного понудить противника Порты к скорейшему заключению мира на справедливых основаниях, или, в случае нужды, поставить ее в возможность с успехом защищать свои права силою оружия».

Государь полагал, что такая мера, согласная о данным им обещанием поддерживать деятельным вспоможением права и самостоятельность Порты, будет соответствовать видам и желанию Константинопольского кабинета. Мнение сие подкреплялось тем, что Турецкое правительство не возобновляло своих настояний о выводе нашей эскадры в Сизополь. Посему Государь повелевал графу Воронцову отправить как можно поспешнее оба отделения сухопутного отряда не в Сизополь, а к Константинополю; мне же с Бутеневым предоставлялось употребить, по востребованию Порты, как флот, так и сухопутные войска к достижению важной цели, для коей они предназначались, обратив 2-ю и 3-ю эскадры с войсками в Сизополь только в таком случае, если б первая туда возвратилась.

С пароходом Метеором, доставившим повеление сие из Одессы, граф Воронцов уведомлял меня, что первый отряд десантных войск отплыл из Одессы 17 марта, [209] в 6-ть часов утра, на второй эскадре, состоящей из трех линейных кораблей, одного фрегата, нескольких транспортных и коммерческих судов, под начальством контр-адмирала Кумани, и просил меня с сим же пароходом, совместно с Бутеневым, уведомить Кумани, куда ему следовать. Мы немедленно написали Кумани, чтобы он вошел в пролив и остановился в заливе Беюг-Дерэ.

Так решилось прибытие первых высадных войск в Босфор и избрание для них лагеря близь сделавшейся известною Султанской долины при Хункяр-Скелеси.

Комментарии

25. Последнее известие преувеличено, ибо после узнано о прибытии в Тарсус войск только на 30 транспортах, которые не могли поместить такого количества.

26. Излагаю это объяснение, чтобы показать обращик толка, существующего у Турок в делах. Неясность понятий, изложенных в сем объяснении, для них удовлетворительна, и за сим они оставляют дело, как конченное, не заботясь о дальнейшем.

27. Причины этой невозможности не были объяснены.

28. Долина сия, в которой располагались Крестоносцы, памятна еще тем, что в 1799 г. стоял на ней лагерем С.-Петербургский гренадерский полк генерала Бахметева. Полк сей был в числе десантных войск, ходивших тогда в Средиземное море на судах адмирала Ушакова.

29. Молодой генерал, отличившийся храбростию в сражении под Гомсом. О нем упоминается в II томе сих записок.

30. Что у пороховых заводов близь Семи Башен на берегу Марморного моря, несколько к западу от Царя-Града.

31. Увеличено.

32. Асканий есть древнее название ныне болотистой речки, известной у Турок под именем Кара-су.

33. Невероятно.

34. Несправедливо.

35. Расположившись на привале для отдыха, я был крепко ушиблен в руку жеребцом Ахмед-паши, по неосторожности ординарца, его подведшего, так что в первую минуту лишился чувств. Разумеется, тотчас подали помощь. Я несколько дней не ног владеть рукою, но не прекратил занятий своих. Султан, узнав о случившемся, прислал ко мне на другой день из своей аптеки мазь, коей целебное свойство очень превозносили; и я, в самом деле, почувствовал в скором времени облегчение от нее.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет из записок Н. Н. Муравьева (Карского) 1832 и 1833 годов. Том III. М. 1869

© текст - Муравьев-Карский Н. Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info