МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

Мы снялись с якоря 23-го декабря и спустились по Босфору; поравнявшись с султанским дворцом Чараганом, салютовали двадцатью одним пушечным выстрелом и ружейною пальбою через борты. Матросы были поставлены по вантам и кричали ура. Музыка на шканцах играла султанский марш, вытверженный в Беюг-Дерэ. Нам отвечали таким же числом выстрелов из орудий, поставленных нарочно по сему случаю на берегу против дворца, чего еще, как мне говорили, ни для кого не делалось. С такими же почестями проводили меня до выхода из Босфора. Из пристани выдвинули корвет, недавно купленный у Американцев, с коего также салютовали двадцатью одним выстрелом, и опять тем же числом из Сераля, так что мы едва успевали отстреливаться, ибо плыли быстро и отвечали на последние два салюта почти уже из Марморного моря. Бутенев, провожавший нас далее Сераля, съехал на берег у Семи Башен. Наш фрегат перед вечером стал на якоре в Марморном море у Европейского берега, близь селения св. Стефана. [64]

После полуночи мы снялись с якоря и, при свежем ветре, приплыли к Геллеспонту. Миновав Галлиполи, мы увидели у восточного берега турецкий флот, стоявший на якоре при Лампсаки. Он состоял из двух трехдечных стопушечных кораблей, четырех двухдечных семидесятных, шести фрегатов, такого же числа корветов и четырех бригов. Положение флота при Лампсаки было довольно странно: он ничего не защищал и, по большому отдалению от береговых батарей, никоим образом не мог содействовать им в преграждении входа египетскому флоту. Воль скоро вас заметили, суда немедленно подняли фляги, в том числе один адмиральский, один вице и один контр-адмиральский; но едва успели поднять их, как главный адмиральский флаг сорвался с грот-мачты и полетел к бизани, на которой и запутался. Сим неудачным появлением турецкого флага поверялись отчасти известия о неисправности султанского флота, поистине, не уступающей в своем роде неисправностям сухопутного войска.

Быстро подвигаясь в Геллеспонт, нам, по мере приближения к Дарданельским замкам, открывались батареи, сооруженные на обоих берегах пролива. Занимательная страна сия по воспоминаниям древности, ныне мало населена и представляет более вид пустыни. При берегах горы Херсонеса Фракийского возвышеннее тех, которые тянутся по восточной стороне отрогами от горы Иды. Мы миновали мыс Нагару, где был в древности Абидос и против него в Европе Сестос, между коими переплывал в старину Леандр для свидания с Геро, а в нынешние времена лорд Байрон, движимый желанием передать подвиг в потомство. Краткость времени не позволила мне съехать на берег, чтобы удовлетворить любопытству в изыскании остатков древностей, которые впрочем уже достаточно исследованы многими путешественниками. [65]

Обогнув мыс Нагару, мы увидели Дарданельские замки со многочисленными батареями, защищающие пролив, который в сем месте довольно узок ⁸. Наружный вид их издали грозен. Укрепления унизаны целыми рядами орудий. Спереди их сложены пирамидами огромные белые мраморные ядра, имеющие более аршина в поперечнике и соединяющие полетом своим Европу с Азиею. Из башен торчат над амбразурами длинные банники. Меня всего более поразил недостаток обороны укреплений с сухого пути, и я тогда же вознамерился при первом случае сообщить мои замечания о том сераскиру. Городок, окружающий Азийский замок, по-видимому, многолюден, но не имеет ни одного порядочного строения. При появлении фрегата моего, французский и английский консулы подняли на домах флаги своих наций. Во время проезда моего мимо Азийского Дарданельского замка, или, как его Турки называют, Чанах-Калэ, отплывал оттуда к турецкому флоту пароход под адмиральским флагом. То был новый адмирал Тагир-паша, принявший начальство над флотом. Мы разминовались без всяких салютов.

Вскоре остались позади нас последние укрепления: Кум-Калэ, при мысе Сигейском, на Азийском берегу, и Седиль-Бегар, иначе Енги-Калэ, при мысе Элеонтском, на Европейском берегу. В тот же вечер открылись: остров Тенедос с своим замком и знаменитая Троада. Мы увидели на берегу ее холмы, называемые гробницами Ахиллеса, Патрокла и Аякса. Затем ночь вскоре застала нас, и мы продолжали плавание хотя при попутном ветре, но весьма сильном, с порывами. На рассвете 25 декабря мы увидели остров Андрос, и вскоре открылись нам Негропонт и Аттика. Мы прошли близь мыса Суниума, [66] который ныне называется Кап-Колонна, по находящимся на нем остаткам храма Минервы. Великолепные развалины сии состоят еще из девяти мраморных колонн, связанных по капителям энтаблементом, и из нескольких колонн, стоящих за ними отдельно. У основании здания лежат обломки. При виде этого памятника, воображение с благоговением переносится в отдаленные века. Мнится видеть у подножия храма сего Платона, среди последователей своих, внимающих его учению.

Ветер все был очень свежий, так что мы шли по 12-и миль в час и у нас изорвало грот-марсель. Того же дня к вечеру мы прибыли к острову Паросу, за коим видны были мачты судов вице-адмирала Рикорда, находившихся между островом и Мореею. Якорь бросили на юго-восточной стороне острова в бухте, называемой Монастырскою. Ночью же послал я Серебрякова к адмиралу, для извещения его о моем приезде, которого он не ожидал. Он хотел навестить меня на другой день и просил, чтобы я выставил карантинный фляг, для соблюдения правил, принятых Греческим правительством, во избежание неудовольствий с союзными адмиралами. Хотя они в то время находились с судами своими в Навплии, но не упустили бы, по мнению Рикорда, заметить нарушения установленного порядка.

На следующий день приехал ко мне вице-адмирал Рикорд, которому я передал бумаги, имевшиеся на его имя, и сообщил содержание моего поручения. Он еще не знал о поражении визиря под Кониею; вероятно, оно также не было известно на союзных эскадрах. Рикорд ознакомил меня с состоянием дел наших в Греции. Ожидали прибытия в Навплию Греческого короля. Казалось, что влияние наше в делах Греции начинало ослабевать в правительстве после убиения графа Капо-д'Истрио, а в народе после участия, принятого нами при усмирении бунта Идриотов и [67] истреблении греческого флота. Действия Французов и Англичан не совсем согласовались с нашими, и влияние их усиливалось; однакоже, с некоторого времени, заметно было изменение в речах французского адмирала Гюгона (Hugon), который начал порицать поступки Мегмед-Али, разглашая мнение свое, что надобно было силою оружия смирить пашу, возмутившегося против своего законного государя. Рикорд уведомил меня о распущенных приверженцами Мегмед-Али в Негропонте слухах, будто Лавизон оставил Александрию не по распоряжениям нашего правительства, но был выслан оттуда пашею, вследствие неблагоприязненного расположения Государя; молва эта служила, может быть, поводом для Рейс-эффенди, чтобы отклонить поездку его со мною. Я узнал также, что весь египетский флот возвратился из похода в Александрийский порт.

При начале военных действий с Турциею, Египетский паша дерзнул секвестровать в Александрии одно купеческое судно под русским флагом, со всем имевшимся на оном грузом, принадлежавшее каким-то Итальянцам, получившим право пользоваться нашим флагом. Когда известие о том дошло в Петербург, то Рикорду предписали отправить одно военное судно в Александрию, с поручением заметить паше поступок его и требовать возвращения товаров. Это дело было тогда возложено на брата посланника, капитан-лейтенанта Бутенева, командовавшего бригом Парисом, из эскадры вице-адмирала Рикорда. Бутеневу приказано было, в случае отказа со стороны Египетского паши, напасть, при выходе из Александрийского порта, на первое египетское судно, которое ему встретится, и захватить его. Он воспользовался данным ему поручением, чтобы видеть занимательные места Леванта, и заезжал в Кипр. В Александрии паша принял его очень дружелюбно, по обыкновению жаловался на Султана, обнаруживал особенное уважение к воле Государя и обещал [68] отдать все им захваченное, чего однако еще не было исполнено при возвращении моем из Турции, летом 1833 года. Капитан-лейтенант Бутенев удовольствовался тогда льстивыми отзывами паши, коего лживые объяснения дали повод к заключению, что Мегмед-Али готов повиноваться воле Государя. Все сие происходило летом 1832 года.

При выезде моем из Царя-Града, посланник Апполинарий Петрович Бутенев говорил мне о брате своем, уже возвратившемся из Египта к эскадре, в греческие воды, и я воспользовался предстоявшим мне случаем взять его с собою в Александрию. Имея в виду, что он мог доставить мне занимательные сведения о паше и состоянии дел в Египте, я просил вице-адмирала Рикорда прислать его ко мне; по бриг Парис находился в то время в Навплии. Мне нельзя было дожидаться прибытия его в Парос, и как Рикорд имел повеление способствовать к исполнению возложенного на меня дела, то мы условились послать сухим путем нарочного в Навплию с секретным повелением к Бутеневу, чтобы он поспешил отплыть в Александрию, где должен был ко мне явиться. Присутствие Париса находил я также нужным в Египте для того, чтобы на обратном пути в Константинополь уведомить прямо с этим бригом Рикорда о последствиях моего поручения. В тот день я изготовил донесения в Петербург и известил посланника Бутенева о замеченных мною недостатках в обороне Дарданельских замков, чтобы он сообщил о них сераскиру в дополнение сделанных ему перед моим отъездом замечаний. Бумаги сии были отправлены вице-адмиралом Рикордом с бригом, отплывавшим всегда в срочное время с депешами в Смирну, откуда уже оне посылались нашим консулом Ивановым в Царь-Град.

Я также навестил вице-адмирала Рикорда, имевшего свой флаг на фрегате Княгиня Лович, отличавшемся [69] порядком и чистотою, и воспользовался этим случаем, чтобы взглянуть на уголок Греции, желая, хотя мгновенно, побывать на матерой земле в Морее. В переезд мой к эскадре, открылся городок Парос, построенный уступами на юго-западной покатости горы, составляющей весь остров. День был ясный. Вид городка, не заключающего впрочем порядочных строений, очень красив. Мимо нас быстро проносились лодки, верхом нагруженные апельсинами. Прелестная роща апельсинных деревьев золотилась на твердом берегу, по коему везде видны сады. В глубине рейда стояла эскадра, а против нее, на берегу Пароса, виднелись строения, воздвигнутые нашими моряками, для адмиралтейских работ и разных складов. Рикорд, приветливо сопутствовавший мне, показывал вдали высоты, близь коих находились развалины древней Трезены. Говорили, что с высот Пароса видны бывают в ясный день берега Аттики и место, занимаемое Афинами; но краткость времени не позволила мне удовлетворить моему любопытству. Мы съехали на берег Мореи и прогуливались несколько времени в саду, довольно запущенном, в котором новый владелец думал украсить длинную аллею, уставив ее двумя рядами древних мраморных колонн. День был очень теплый и, невзирая на позднее время года, все цвело и зеленелось в очаровательной стране, богатой воспоминаниями. К вечеру я возвратился на Штандарт и, по окончании занятий своих, того же дня (27-го декабря), в 10-м часу по полудни, снялся о якоря.

28-го плавание продолжалось. Остров Кандия оставался в правой стороне; его однакоже нельзя было видеть, по причине пасмурной погоды. Ветер был способный, но нас беспокоила качка. 29-го к вечеру ветер переменился и сделался совершенно противным. Лавировали. Погода, в течение дня, при солнечном сиянии, была теплая и приятная. 30-го ветер был также противный и перерывался [70] небольшими шквалами с дождем; под вечер заштилело и сделалась сильная зыбь. 31-го с полуночи подул попутный ветер, и мы целый день подвигались вперед; когда же смерклось, то матросы, при свете фонарей, праздновали встречу нового года плясками и разными представлениями. В полночь все собрались к молитве.

Первого числа января 1833 г., перед полуднем, открылась нам Александрия. В сем месте берега Африки представляют совершенную пустыню, без всякого возвышения и произрастения. Александрия издали не имеет вида пышного города, но заметны некоторые возвышенные здания, как то — цитадель и дворец паши. Знаменитый столп Септимия Севера, более известный под ошибочным названием Помпеевой колонны, издалека виднеется в правой стороне города.

Въезд в главный военный, или западный порт Александрии очень затруднителен. Он закрыт с северной стороны рядом подводных камней, которые узнаются по белым бурунам, над ними волнующимся, от чего порт кажется совершенно открытым. Узкий пролив, ведущий в эту негостеприимную гавань, имеет, сверх того, много подводных отмелей, и потому никакое судно не может войти без пособия местных лоцманов. Они содержатся от паши и всегда являются с лодками перед проливом, когда с цитадели издали заметят в море судно; но в дурную погоду лоцманы не выезжают, и тогда суда должны держаться в море под опасением разбиться о пустынные берега Африки.

Приближаясь к Александрии, мы увидели выехавшего к нам на встречу лоцмана, который стоял по ту сторону каменной гряды и махал флагом, служившим направлением для нашего судна; когда мы поравнялись с лоцманом, то он взошел на фрегат и, проводив нас разными галсами между отмелями, привел в средину [71] порта, где мы бросили якорь, несколько в стороне от всего египетского флота, тут стоявшего. В порте было много купеческих судов всех наций, одно военное французское судно небольшого ранга и присланный из Тулона пароход Луксор, названный так по Луксорскому обелиску, который он должен был отвезти во Францию. На цитадели и военных судах паши развевались турецкие флаги, но никаких взаимных салютов с чьей-либо стороны не было сделано. Обоюдное молчание наше достаточно обнаруживало всем, что русский фрегат прибыл не с дружелюбными предложениями. Все прочие суда других держав, как военные, так и купеческие, при входе и выходе из порта, всегда салютовали несколькими пушечными выстрелами крепостному флагу возмутившегося паши, на что им отвечали без замедления; но я, по званию своему, не считал себя обязанным отдать почести турецкому флагу в руках мятежника ⁹.

В Александрии находится до 5 т. европейцев, издавна там поселившихся и занимающихся торговлею. Они уже совершенно освоились в том крае и, забыв отечество, предались единственно видам своей промышленности. Восстание Мегмед-Али было в их духе, ибо оно расширяло круг их торговых оборотов, чем обеспечивались капиталы, вверенные ими паше. В числе обжившихся в Александрии европейцев находился тосканский консул Россетти, который, вслед по прибытии нашем в порт, явился ко мне на фрегат, с предложением своих услуг. Россетти всегда старался угодить приезжающим в ту страну Русским, за что получал от Двора нашего награждения и даже имел орден св. Станислава в петлице. Отец и дядя его находились на том же политическом и [72] торговом поприще в Александрии и слыли также, как и он, за людей трудящихся в видах нашего правительства. Звание тосканского консула не удовлетворяло видам Россетти, и он желал места генерального консула России в Египте,— должности, не соответствовавшей в то время положению его по тесным связям, в коих находился с пашею, от чего и благосостояние его было не соразлучно с могуществом Мегмед-Али. Представив Россетти в политическом его быту, нельзя не отдать справедливости качествам души этого человека. Он отличался от прочих жителей Александрии гостеприимством своим в отношении к каждому, был услужлив, добрый семьянин и, как слышно было, вообще уважаем и любим.

Нет сомнения, что Россетти поспешил приехать ко мне на фрегат, как частный посетитель, по приказанию самого паши, для узнания цели моего приезда. Он говорил о знакомстве с братом моим, путешествовавшим по Египту, после Турецкой войны 1829 года. Знавши, что он точно оказал в то время услуги брату, я принял его с приязнию, но избегал всякого разговора о делах как потому, что я уже был предупрежден насчет духа александрийских франков (как называют тамошних европейцев), так и потому, что взял себе за правило на первый раз никому не доверять, а иметь дело с пашею без всякого посредничества.

Россетти воздержался от нескромных вопросов; но с намерением завлечь меня в желаемый разговор, как бы усердствуя пользам нашим, сначала сообщил мне, что накануне прибыл в Александрию французский бриг Дракон из Смирны, откуда он отплыл 26-го декабря. По словам его, бриг привез из царь-градской французской миссии французскому консулу Мимо (Mimaut) известие о скором прибытии на фрегате к Мегмед-Али-паше русского генерала и депеши с объяснением поручения моего. [73] Французский консул в Смирне, отправляя с поспешностию бриг, не знал содержания запечатанных бумаг, им передаваемых; но он сообщил Мимо молву, распространившуюся в Смирне чрез купцов, что в Царе-Граде был бунт, при коем сожгли арсенал, и что едва ли в сем случае Султан сам спасся.

Однако Россетти не мог скрыть своего удовольствия и передал мне эти слухи с торопливостию и торжеством. Я доказал несправедливость их сличением чисел. Он говорил, что это случилось два или три дня после отплытия моего из Царя-Града, полагая, что я отплыл из столицы Султана в тот самый день, как обратно перешел в Беюг-Дерэ на фрегат, т. е. 20 числа декабря, но увидел ошибку свою, когда узнал, что я выехал из Царя-Града только 23 и провел всю ночь под 24 число на якоре, в виду Константинополя, ибо эти слухи не могли б от меня укрыться, если б они были справедливы. Напротив того Россетти уверился на слов моих, что в Царе-Граде не происходило ничего даже похожего на возмущение, и что в последнюю ночь не было заметно никакого зарева над столицею. Притом же слухи его вышли 26 декабря из Смирны, куда суда не приходят из Царя-Града скорее, как в два или три дня; следовательно мои известия были самые поздние. Пальба, произведенная при отплытии моем из Царя-Града, могла быть услышана в Марморном море каким-нибудь купеческим судном, коего угодливый паше и нам неблагонамеренный шкипер поспешил порадовать в Смирне приверженцев Мегмед-Али, и неосновательные заключения обратились, как всегда в таких случаях бывает, в известия.

После того Россетти передал мне некоторые сведения, полученные в Египте, о поражении визиря под Кониею, и, между прочим, что визир, во время дела, упал с убитой под ним лошади в снег и взят в плен. [74] Известные уже мне подробности о сражении излагал он довольно верно, но с видимым расположением в пользу Египтян. Он говорил, что некоторые из турецких начальников перешли с своими войсками, после поражения, на сторону паши. Мне любопытно было знать, тронулся ли Ибрагим-паша после победы вперед; но Россетти утвердительно сказал мне, что нет, потому что он должен был послать часть своих войск в сторону к Сивасу и Кесарии, для отражения находившегося у него в тылу Осман-паши Трапезунтского. Дальнейших сведений о сем наступательном движении Турок в тыл Египтян он не имел и предложил доставить мне объявление о победах Ибрагим-паши, которое скоро должно было выйти из печати; однакоже, во все время пребывания моего в Египте, я не видал этого объявления.

Из речей Россетти можно было с одной стороны полагать, что он имел понятие о прямой цели поручения моего. Выставляя подвиги и успехи Египтян, он присовокуплял к тому известия о различных возмущениях, происшедших против Султана в областях Малой Азии, во свидетельство всеобщего неудовольствия народа в Турецкой империи, и казался как бы защитником действий паши. С другой стороны, полагать можно было, что он подозревал в предмете поручения моего какую-либо тайну правительства нашего, скрывавшуюся под разглашенными известиями, совершенно противными истине. В последнем случае он думал мне понравиться передаваемыми им сведениями. Несомненно однакожь было то, что он всего более старался разведать о настоящей цели моего приезда.

Так как Россетти, при отъезде, опять предлагал мне услуги свои, то я просил его доставить случай к свиданию, в тот же вечер, с пашею, отправляемому от меня на берег, переводчику Теодатти, которому и поручил объявить о приезде моем и договориться о времени приема. [75] Вслед после Россетти, приехал ко мне какой-то Итальянец Скилеццы, называвший себя русским подданным и бывшим капитаном над портом при нашем консульстве в Александрии, человек темный и безгласный. Он сообщил известие о привезенном французским бригом слухе, что из России идет на помощь Султану 500-т т. войска, и будто слух сей много тревожит Египетского пашу.

Теодатти не застал дома паши, который в то время находился в арсенале и занимался разговором с французским консулом; но когда ему доложили о моем приезде, то он возвратился домой и принял Теодатти с приличною вежливостью. Он показывал себя веселым, совершенно равнодушным и не любопытствовал узнать о причине моего приезда. Он жаловался на нездоровье; но сказал, что готов принять меня во всякое время, когда мне будет угодно, и согласился на свидание со иною на другой день, в восемь часов утра, или вечером; я избрал первое и послал опять Теодатти с ответом на берег.

В продолжении того дня, приезжал еще на фрегат капитан одного египетского линейного корабля, Англичанин Прессик. Он говорил, что в молодости своей, когда-то, был записан в нашей морской службе гардемарином в Балтике; но не объяснил, каким случаен из нее выбыл. Служив после того в английском флоте, он командовал судном в сражении под Наварином; по какому же поводу он перешел после того в службу к паше — того не объяснил. Прессик превозносил устройство как сухопутных, так и морских войск паши, коих силы он преувеличивал без меры, и хвалился в особенности расторопностию Арабов в морском деле. Он говорил, что на днях отправлялось судно в Тарсус, для привезения в Александрию плененного визиря. Прессика угостили наши морские офицеры, которые отдали ему [76] посещение и воспользовались его знакомством, чтобы осмотреть египетские суда.

На другой день, рано поутру, я поехал во дворец и причалил в назначенное время к пристани. Наш катер, по мелководию, не мог подойти к берегу , а на пристани никого не было для встречи; но когда из окон дворца увидели затруднение, в коем я находился, то выслали немедленно гребцов, которые на плоскодонном судне высадили меня на берег. Между тем сбежались из дворца разные чиновники, или слуги паши, и безмолвно проводили меня во дворец. Со мною были: Серебряков, адъютант мой и оба переводчика.

Строение, занимаемое пашею, довольно обширно; приемная комната во втором этаже и окна, у которых он сидит, сколько мне помнится, обращены к пристани. Я взошел по большому крыльцу и был встречен переводчиком и поверенным паши, Армянином Богос-Юсуфом (ловкий человек, коего голова уже была на плахе). Богос, пользуясь неограниченною доверенностию наши, приобретает большие богатства; не вместе с тем, помня прежний гнев повелителя своего, пребывает во всегдашнем страхе. Я был в полном мундире. Меня преследовали до самой приемной несколько иностранцев, завлеченных любопытством, или высланных для наблюдения консулами своими. Я вошел в сопровождении всех офицеров, нескольких иностранцев и Турок, в обширную, чисто, но просто убранную залу, близь угла коей на софе сидел наша, поджавши ноги. Он был одет по старинному турецкому обычаю, опоясан саблею и имел на голове чалму. Едва я вошел, как он встал, прошел несколько шагов ко мне на встречу и, пригласив меня сесть на софу подле себя, сам сел. Мегмед-Али роста небольшого, стар, взгляд его скрытый и лукавый. Беглые и быстрые небольшие глаза его сверкают из-под навислых бровей. [77] Внутреннее волнение паши отзывается во всех его приемах; в членах заметна необходимость к движению и беспокойствие, вообще не сродное Туркам. Он часто переменяет свое положение: то, взявшись за эфес сабли, подымает его вверх и опирается концом ножен о софу, то положит саблю на колени. Разговоры его не связны и никогда не выражают вполне мыслей. Он болтлив, бывает иногда завлекателен; но речи его часто прерываются кашлем и отвратительным принужденным смехом, напоминающим фантастические изображения судорожного хохота нечистого. После первых нескладных приветствий, трубок и кофе, мы разговорились о брате моем, как о едином предмете, нам обоим знакомом, потому что нельзя было говорить о делах в присутствии всех. Но вскоре он дал знак всем тут бывшим удалиться; я также приказал своим выйти в другую комнату, и мы остались с пашею при одних переводчиках — Армянине Богосе и моих двух.

Тогда я приступил к делу и спросил пашу, желает ли он теперь же выслушать поручение, с коим я к нему прислан от Государя. Он просил меня сообщить ему о предмете приезда моего письменно, чтобы и он так же мог мне письменно передать свои ответы; я отвечал, что не ногу того сделать, потому что самое поручение дано мне лично Государем и изустно, и что цель его заключалась не в чем ином, как в изъявлении желания Его Величества водворить мир на Востоке, для чего паше должно прекратить кровопролитие и приступить к мерам примирения с Султаном. Паша внимательно и с душевным беспокойством выслушивал слова мои; беглые глаза его как бы желали предугадать мысль. Он с притворным равнодушием отвечал, что давно ищет мира и желает быть верноподданным своего законного Государя, но что предложения его всегда были отвергаемы. [78]

«Если вы расположены согласоваться с желанием Государя», отвечал я, «то от вас зависит возобновить ходатайство ваше у Султана».

Паша сделал знак согласия, повторил то же самое и присовокупил, что Султан был к нему несправедлив, в доказательство чего предложил показать мне переписку, из коей я мог бы заключить об искренности его намерений.

«Меня оклеветали в газетах», продолжал он; «обстоятельства в них представлены совсем в другом виде. Я бы также мог сказать многое в оправдание свое, но предпочитаю оставить эту клевету без возражения».

Я заметил ему, что не мог быть судьею между Султаном и им, и прибавил, что лучшим доказательством его искренности будет исполнение желания Государя; относительно же газет,— что в России не судят о делах по известиям, в них заключающимся, и что у нас суждения газетчиков не имеют влияния на действие правительства; и как паша несколько задумался, то я напомнил ему, что ожидаю ответа.

«Дело сказано», отвечал паша; «я человек обыкновенный, но люблю справедливость; дайте мне время подумать, и я вам отвечу письменно; теперь же оставим пока разговор этот и побеседуем о посторонних предметах».

Видя сговорчивость паши, я на первых порах удовольствовался и сказал, что буду отвечать на все, что он спросит. — «Нет», возразил он, «говорите лучше вы».

После такого приглашения мне следовало избегать разговора о делах, и я охотно исполнил это, чтобы дать паше время подумать. Желая поддержать его в хорошем расположении духа, я обратился опять к знакомому нам обоим предмету — брату, сказал, сколько он хвалился средствами, данными ему пашею, при поездке из Египта [79] в Иерусалим, и присовокупил, что брат не забыл упомянуть о том в изданном им путешествии.

Мегмед-Али с удовольствием выслушал слова мои, ибо он алчен печатной славы; но речи мои не соответствовали его желанию. Предлагая мне беседовать, он ожидал каких-либо посторонних суждений о политических происшествиях, из коих бы он мог что-либо извлечь для объяснения настоящего случая, неожиданно ему представившегося. Уловка азиатская. Мысли его переносились на другие предметы, и он сам обратился ко мне с вопросом: слышал ли я, что христиане взбунтовались в Боснии? Я отвечал, что слышал нечто подобное, случившееся не в Боснии, а в Сербии, где несколько деревень возмутилось, в последствие насилий, сделанных женщинам турецкими чиновниками.

«Долго ли вы были в дороге?» — спросил Мегмед-Али. Я ему счел все дни путешествия моего и сказал, что заезжал к адмиралу Рикорду в Парос, откуда пришлют вскоре ко мне в Александрию знакомого ему капитана Бутенева с бригом, уже бывшим в Александрии.

«Очень рад буду его видеть», сказал паша, «но придет ли он»?

«Надеюсь, что придет. Слух носился в Петербурге и Царе-Граде, что вы собирались ехать в армию,— правда ли это?»

«Куда мне в армию ехать,— я человек старый. Неужели о том говорили?»

Вопрос этот был сделан с заметным любопытством польщенного честолюбия.

«Говорили, и я потому счел за нужное отправить из Царя-Града одного полковника сухим путем чрез вашу армию о тем же поручением, которое сейчас сообщил вам. Таким образом я остался уверенным, что оно ни в каком случае не минует вас. Полковник Дюгемель, [80] удостоверившись в несправедливости этих слухов, вероятно возвратится теперь из Тарсуса на купеческом судне в Царь-Град».

Разговор наш не оживлялся, и как я не считал нужным распространяться с пашею до получения его ответа, то встал и хотел идти, но паша остановил меня и дружески спросил, куда я спешу, приглашая еще посидеть.

«Слышав вчера, что вы не совсем здоровы, не хочу вас беспокоить».

«Ничего», отвечал паша, «я уже со вчерашнего дня поправился».

«Вы человек пожилой, мы уважаем старость, и вам, может быть, время отдыхать».

«Нет, еще рано», возразил он; «прошу посидеть».

Ему непременно хотелось похвастать разбитием визиря, и он спросил: слышал ли я о подробностях этой победы, как о ней рассказывают в Царе-Граде, и что говорят о числительной силе войск с обеих сторон? Я отвечал, что слышал, и что в сражении под Кониею считали тысяч по тридцати войск с каждой стороны.— «Совсем нет», возразил паша с торопливостию. «У меня было только 15 т. пехоты, и я предписывал сыну своему Ибрагиму не атаковывать визиря до присоединения к нему высланных мною подкреплений, приказывал ему даже до того времени отступить в Адану; но Ибрагим отвечал, что надеялся обойтись без подкреплений и, упорствуя, остался в Конии, где его атаковали, и он же одержал победу».

«Преимущество войск ваших над султанскими известно; а Ибрагим-паша, без сомнения, много показал искусства в этой войне»?

«Да», отвечал паша, «я его воспитывал к войне и водил во всех походах при себе верхом».

Мегмед-Али, вероятно от Россетти, слышал, что я [81] любопытствовал знать о действиях Осман-паши Трапезунтского, и в намерении дать более правдоподобия словам своим, он прибавил, что Осман-паша, действовавший в тылу Ибрагима, точно имел некоторый успех над восставшими против Султана жителями, но что против него пошел отряд.

Затем паша жаловался, что ему ныне воспрещено добывать строевой лес для кораблей из Карамании, откуда он им в прежние годы пользовался. Он представлял, что Султан вынудил его такими мерами покупать лес за дорогую цену в Европе; но что всего более потерпели жители Карамании, которые лишились чрез сие запрещение важной отрасли промышленности. Однако, по завоевании Сирии, Мегмед-Али сильно воспользовался караманскими лесами и доныне продолжает вырубать их с крайним отягощением и разорением жителей.

Свидание наше продолжалось около часу. Говорили еще о некоторых мало занимательных предметах, коих содержания не могу упомнить. Повторив паше, что буду ожидать ответа, я раскланялся. Он утвердительно обещался не замедлить им и проводил меня несколько шагов. На всех последовавших совещаниях с пашею повторялись им те же приемы встречи и проводы, и так же начиналось каждое дело трубкою и кофе.

По выходе из дворца, мне оказали более почестей, чем при встрече. У крыльца были приготовлены верховые лошади, на коих мы доехали до берега. Я возвратился на фрегат, где оставался во все время пребывания моего в Александрии, невзирая на приглашения Россетти переехать на берег и поместиться у него в доме. Он вскоре навестил меня и поспешил сообщить новости, полученные консулом Мимо из цареградской французской миссии чрез французского консула в Смирне, стараясь услужливостию своею вступить в посредничество между мною и [82] пашею, как ему вероятно было поручено; так как я уже объяснил паше главную цель посольства моего, то на сей раз допустил Россетти к объяснениям и, пользуясь его искательством, вступил с ним в разговор о делах, дабы он мог внушить паше тот образ мыслей, который для нас был нужен.

По словам Россетти, Франция искала примирения между Мегмед-Али и Султаном, но участием своим домогалась она только влияния и первого места пред другими державами в делах Турции. Переговоры о том велись в Царе-Граде французским поверенным Вареном и во время пребывания моего там. Предлагали Порте уступить паше всю Сирию, Адану и весь берег Карамании ¹⁰. Султан казался на то согласным, но делал проволочки и не давал решительного ответа, в надежде, что визирь между тем разобьет Ибрагим-пашу. Французский консул из Смирны писал, что, по получении известия о разбитии визиря, Султан имел будто со мною и Бутеневым тайное совещание, на коем условились выслать от 20 до 30 т. русских войск к нему на помощь; но что не решили еще, где их высадить: в самом ли Царе-Граде, или в Синопе; что флот наш был также предложен Султану; что государственный совет, вопреки воле его, противился сим мерам и не хотел испрашивать посторонней помощи; что эти самые происшествия служили поводом к случившемуся в Царе-Граде бунту, о коем он накануне мне говорил, и наконец, что Султан помешался в уме. Французский консул из Смирны писал к Мимо, что он в особенности находил нужным довести обстоятельства сии до сведения паши прежде моего приезда в Александрию, и когда Мегмед-Али [83] узнал о них, еще дня два тому назад, то сказал, что, без сомнения, одна только Россия могла иметь влияние на его действия.

Заметно было, что Россетти, знавший уже содержание разговора моего с пашею, опасался каких-либо неумеренных требований с нашей стороны: ибо он вслед затем сказал, что паше, на старости лет, не в пору было бы все бросить и выехать из Египта, и что если бы сего от него потребовали, то он, по крайней мере, решился бы нанести последний удар Турции, и потом уже погибнуть. Россетти успокоился, когда я ему повторил сказанное паше, что Государь требует одной лишь покорности Султану и прекращения военных действий; что о высылке сухопутных войск и речи еще не было, и что хотя наш флот был в готовности придти на помощь Турции, но что Султан не изъявил еще на то желания своего; когда же он убедился, что, в изъявление сей покорности, требовалось только превращение военных действий, то с поспешностию сказал, что Мегмед-Али с удовольствием примет такое предложение и немедленно исполнит оное; но «паша», прибавил он, «останется в надежде, что Государь поручится ему в исполнении со стороны Султана тех условий, которые сам паша предложит». Неуместные надежды такого рода были отвергнуты решительным отзывом моим, что я не для каких-либо переговоров приехал в Египет, и не войду ни в какие условия. «Паше», продолжал я, «должны быть известны и средства России, и твердость Государя; ему остается только согласиться на изъявление покорности и положиться на великодушие Его Величества».

Россетти действовал как самый близкий поверенный Мегмед-Али. Стараясь разведать о какой-то скрытой цели, коей я, по общему ошибочному мнению, был хранителем, он коснулся крайностей возможного, упомянув об изгнании паши из Египта и о мирном договоре в пользу его. [84] Видя, что нельзя было ничего более узнать, и слыша только повторяемые требования о безусловной покорности паши и без каких-либо важных пожертвований, он прекратил разговор о том и стал распространяться насчет свойств паши, самолюбию коего приписывал все случившееся. Он оставил меня, располагая в тот же вечер побывать у Армянина Богоса, чтобы разведать о расположении Мегмед-Али, о чем я его не просил и не препятствовал ему так поступить; но поручил только напомнить об ожидаемом мною ответе на сделанные паше лично предложения и отклонить по возможности медленность, сопровождающую всегда у Туров дела такого рода.

В тот же день, по приглашению Россетти, я обедал у него со всеми офицерами, как моими, так и флотскими. Приглашение было частное; но цель обеда, казалось, состояла в том, чтобы познакомить меня с главными лицами дипломатического сословия в Александрии и показать вес, коим он в обществе пользовался. Обед был отлично хорош. В Александрии можно иметь в изобилии французские вина и все в таком случае нужное. Я после узнал, что расход пиршества был сделан насчет Мегмед-Али. Повар был Француз, выписанный из-за моря Ибрагим-пашею, оставившим его в Египте по случаю похода, во время которого он всегда вел самую умеренную жизнь ¹¹.

Россетти не задолго перед тем женился на Левантинке из Скала-Новы ¹², где женщины славятся красотою. Жена его с тремя сестрами и матерью, приветливо принимала гостей. Одна из сестер была замужем за Итальянцем, служившим в звании инженерного офицера в египетских войсках и находившимся при осаде Акры, а в то время в походе. Она имела доступ в гарем паши, по [85] знакомству с его женами; взгляд и приемы ее были занимательнее прочих. Хозяин и хозяйка были очень предупредительны, и я довольно приятно провел время в их обществе.

У Россетти я виделся о Анастази, принявшем имя d’Anastazy, богатым Греком, давно уже поселившимся в Александрии и занимающим место шведского консула. Он был очень близок к паше и, по денежным оборотам с ним, пользовался его доверенностию. Россетти мне поставил отношения его на вид; но это самое было причиною, что я не показал особенного уважения к Анастази, сколько мне ни желательно было с ним короче познакомиться, чтобы видеть хваленое собрание монет и древностей, коими он занимался.

Тут же виделся я, пред обедом, с неаполитанским консулом, безгласным стариком, доживавшим свой век в Александрии. Он, как слышно было, всего более обращал на себя внимание по забавной претензии, которую имел на столп Септимия Севера, называя памятник этот своею собственностию и озабочиваясь доказать права свои на обладание им.

Мне не удалось видеться с голландским консулом Шютцом, который в то время был болен. Бутенев, при отъезде моем, рекомендовал мне его, как человека, постоянно действовавшего в духе нашего Правительства и в противность правилам прочих консулов, более или менее вдавшихся в торговые обороты и тем помрачивших важность и независимость своих званий.

Я познакомился, на этом же обеде, с австрийским генеральным консулом Ачерби, родом из Милана. Человек сей был замечателен в Александрии по настойчивости, с коею он один и вопреки общего мнения поддерживал правила повиновения законным властям и строгой политической нравственности. Он везде и пред [86] самим пашею выражал гласно свой образ мыслей и при всех порицал правление его; почему его нигде в Александрии не любили, называли упрямым, неуживчивым, и убегали его. В политическом быту он мало значил; ибо не имел связей ни в народе, ни у паши, ни между консулами, а более всего предавался кабинетным занятиям и ученым исследованиям. Как ученый, Ачерби известен в Европе по изданному им путешествию на Северный мыс, что в Норвегии, и по другим сочинениям его на итальянском языке. В бытность ною в Александрии, он занимался сочинением книги о тогдашнем состоянии Египта. Обстоятельства поставили меня в ближайших сношениях о Ачерби, чем с другими консулами, по образу мыслей его, соответствовавшему цели моего поручения.

Краткое пребывание мое в Египте и занятия не позволили мне осмотреть Александрии в подробности. Европейцу, не бывшему на Востоке, все в ней покажется необыкновенным и даже странным; но знакомому с видом азиатских городов и бытом жителей их зрелище Александрии представит надо нового. В этом отношении, я упомяну только об отличительных предметах, наиболее бросившихся мне в глаза и составляющих как бы характеристику сего города, в сравнении с виденными мною в Персии и Турции.

Главный из сих предметов — пальма, виднеющаяся кое-где в садах; дерево сие, свойственное Африке, тем более обращает на себя внимание путешественника, прибывшего морем, что он внезапно встречает это произведение знойной полосы, после густых и тенистых деревьев Европы, миновав последовательное изменение растений по климатам. Вид пальмы печален и напоминает безграничные пустыни, на картинах коих мы познакомились с изображением ее. Пальма дает мало тени и не украшает садов. [87]

Между строениями Александрии разбросаны во множестве остатки мраморных колонн и капителей, свидетельствующие о древнем величии города. Часть его, занимаемая франками, обстроена довольно опрятно; архитектура сих домов особенного рода. В наружном и внутреннем устройстве домов сих соединяются европейские обычаи с восточными; вторые ярусы несколько выдаются на улицу. В этих выступах устроены гостиные, где женщины большею частию проводят время, пользуясь, кроме вида на улицу, еще видами вдоль по обе стороны из двух окон, проделанных в боках выступов. Говорят, что причиною такого обыкновения — частые беспокойства и сборища, случающиеся на улицах, о которых хозяин всегда желает знать наперед, чтобы заблаговременно запереть двери, ибо нет в том народе обыкновения разбивать замкнутые двери. Не знаю, до какой степени справедливо сие сказание, мне там переданное, но можно также полагать, что выступы с боковыми окнами имеют начало свое от сильных жаров тех климатов, где малейший ветерок, хотя бы он и сквозной был, служит отрадою ¹³. В бытность мою в Александрии, в первых числах января месяца, было очень жарко и даже душно, так что мухи во множестве роились и беспокоили. На улицах Александрии встречаешь часто Эфиопов; их очень много служит в войсках. Эти Негры, которых мы привыкли видеть за каретами и в передних, здесь одетые в красные мундирные куртки и с солдатскими ружьями в руках, представляют явление новое, с коим глаз не скоро свыкается.

Слух поражается также чуждыми звуками арабского [88] наречия, сильно произносящегося горлом и в нос, что уподобляется иногда глухому лаю собаки.

Мы поверяем в Александрии замеченные на видах Египта изображения женщин, несущих на головах кувшины с водою, с которыми оне сливаются как бы в одну красивую фигуру, издали напоминающую изящные изображения древней Греции. Вблизи очарование исчезает; открываешь изнуренные и тощие лица, покрытые рубищем. Торговки фруктами, в особенности апельсинами, толпятся на улицах и наполняют воздух пронзительными криками, в коих, как мне переводили, заключаются часто отвлеченные похвалы товару, в разных сравнениях и стихах.

Но обратимся к главному предмету. На другой день ожидания моего с пашею, обедали у меня на фрегате Россетти и Ачерби. Я не получал ожидаемого ответа от паши; но Россетти уверял, что Мегмед-Али был очень склонен изъявить покорность свою по желанию Государя, и что он не замедлил бы этим ответом, если б его не отклонял Богос, в намерении выиграть время. Избегая проволочки, я послал после обеда на берег Теодатти, с поручением объявить паше, что я более не намерен ждать и прошу его в тот же день, или на другой, меня вторично принять и выслушать. Паша сначала извинялся, но наконец согласился. Он говорил Теодатти, что накануне еще ввечеру хотел прислать ко мне ответ; но отложил его и размышлял о деле, потому что сам еще не получал ответа на какую-то бумагу, которую он будто отдал бывшему консулу нашему Лавизону, при отъезде его из Александрии,— потом отложил опять прием мой, под предлогом каких-то занятий, и тогда только решительно назначил для того вечер следующего дня, когда Теодатти наполнил ему, что дело, по коему я приехал, было важнее прочих. [89]

В первое мое свидание с Мегмед-Али, я имел случай заметить готовность его к уступчивости. Руководствуясь данным мне наставлением приступить к делу с кротостию, я тогда не настаивал и, согласно с желанием паши, в то же время прекратил объяснения. Мне также нужно было вникнуть в состояние дела. Паше не была известна мера требований моих, как равно и мне не известна была мера уступчивости его. На следующем за сим свидании с Россетти, который служил отголоском паши, я заметил, что опасения Мегмед-Али превышали требования мои, и потому я начинал уже надеяться на успех. Однако первое предложение паши вступить со мною в переписку, которое я тогда же отклонил, и последние отзывы его чрез Теодатти — давали повод к заключению, что он хотел вести дело в проволочку и переговаривать со мною чрез Россетти. Такой оборот был бы для меня невыгоден. Обещания, которые Россетти мог дать, пашу ничем не обязывали, между тем влияние от разглашавшейся уже угрозы должно было слабеть, и первое впечатление, которое она могла произвести на Мегмед-Али, утрачивалось потерею времени. Надобно было безотлагательно воспользоваться колебанием паши и поразить уклончивость его решительным действием. Я видел, что кроткий разговор с пашею не вел ни к чему полезному, и вознамерился, при предстоящем свидании, объявить ему те истины, которые должны были склонить его к покорности и содействию видам нашего Правительства.

Я условился 4-го числа отобедать у Россетти; но как в тот день было назначено свидание с пашею, то я отказался от обеда. Отказ этот побудил Россетти побывать у Мегмед-Али и уговорить его, чтобы он принял меня поутру. Россетти не замедлил навестить меня очень рано с этим известием, для меня приятным, а для него лестным тем, что он мог показать влияние свое над [90] пашею, — и 4-го числа поутру я отправился к Мегмед-Али.

После обыкновенных приветствий, лишние удалились и остались только переводчики и Россетти. Тогда я приступил к делу и сказал паше, что, не получая обещанного ответа, я поспешил навестить его, с намерением повторить сказанное уже прежде и объясниться насчет недоумения его касательно бывшего консула нашего Лавизона.

«Это дело постороннее», прервал паша, - «мы об нем после поговорим».

Я негодовал уже на пашу, за лживую изворотливость его; мне не терпелось выразиться с большою силою, и я продолжал: «Легко могло случиться, что, при первом свидании нашем, мне не совсем удалось объяснить вам цель моего приезда, а потому повторяю вам: Государь желает, чтобы вы немедленно прекратили кровопролитие и покорились Султану. Его Величество не изменил мыслей своих после отъезда Лавизона, и какие бы ни были успехи ваши, если б вы даже покорили Царь-Град, и удалось бы вам свергнуть с престола самого Султана, то и в таком случае воля Государя останется непоколебимою».

Паша и Богос как бы предвидели слова мои. Их предупредил Россетти. Желая избегнуть оскорбительной угрозы, навлеченной их коварством, они меня часто прерывали; но я не переставал говорить и повторять то же самое. Слова мои поколебали Мегмед-Али. Встревоженный паша с поспешностию предложил меру, которою надеялся отклонить неумеренные требования, или на которую он заблаговременно располагал согласиться, в случае крайности.

«Я никогда не думал свергать Султана», сказал он; «как мне можно было такое дело предпринимать! Я [91] никогда не переставал называть себя именем его бендэ (слуги), и довольно громко кричу о том, чтобы весь свет мог слышать; а в доказательство искреннего расположения моего соответствовать видам Государя, я сейчас же прикажу остановить военные действия».

Он в ту же минуту позвал секретаря. Явился молодой человек, с красною фескою на голове в в синем чекмене, с изображением небольшого бриллиантового якоря на груди. Паша, в присутствии моем, велел ему написать к сыну приказ о немедленном превращении военных действий. Короткий приказ вскоре был принесен. Паша при мне же приложил к нему печать и велел его поспешнее отправить.

Мегмед-Али продолжал: «Я прошу только двадцать дней срока, чтоб приказ достиг всех отдельных частей моих войск; ибо хотя к сыну моему дойдет он чрез две недели, но ему нужно еще несколько времени для передачи воли моей во все отдаленные отряды. Я не желал бы ответствовать пред Государем вашим за все то, что могло бы случиться до 21-го дня, считая с сегодняшнего; после же этого срока я принимаю уже на себя ответственность малейшего движения войск». Я отвечал, что добрая воля, с какою он исполнил требование Государя, служила лучшим поручительством в успехе дела.

Но паша не успокаивался; видно было, что он согласился вопреки собственного желания и старался язвительными замечаниями насчет Султана тешить оскорбленное самолюбие свое. «Во многих областях Турецкой империи», говорил он, «недовольны правлением Султана, могут оказаться восстания, которых не должно относить на мой счет».

Не желая оставить слов его без возражения, я отвечал: «Когда вы исполните должное, то и остальное легко [92] довершиться. Государь», продолжал я точными словами данного мне повеления, «верный друг Султана и враг мятежа. Его Величество, принимая к сердцу положение Султана, предложил ему даже черноморский флот, готовый к отплытию по первому мановению, чем однакоже Султан еще не воспользовался. Вам также предоставляется избрать лучшее».

При этих словах, паша смутился и со скрытною досадою сказал мне, что покорится своему законному государю. «Слово Мегмед-Али», продолжал он, «свято; не «сомневайтесь в том,— я повинуюсь воле Государя вашего: буду верным подданным Султана и буду платить дань; пошлю к Султану сына своего, пошлю внука, племянника и отошлю самого плененного визиря, для изъявления моей покорности после нашего примирения; причем буду надеяться, что и Государь ваш не оставит меня и не отдаст в обиду».

В его хитрых словах повторялось то, что мне накануне сказывал Россетти. «Государь», отвечал я, «не «будет вмешиваться в ваши переговоры; Его Величеству было бы неприлично; он требует покорности и вам следовало бы изъявить ее на самом деле».— «Чем же более изъявить ее», сказал паша,— «разве я не остановил военных действий»?

— «Искренность, паша,— искренность нужна! Я дам вам совет, если принять его захотите. Мысль сия возродилась во мне единственно из доброжелательства к вам». Мегмед-Али пожелал услышать мнение мое, и тогда я советовал ему послать к Султану поверенное лице с повинною.— «Он ваш государь», продолжал я, «и потому приличествует вам начать. Исполнить же совет мой зависит, конечно, от вас».

Он затруднился.— «Кого послать, и как послать»? говорил паша. «Все окружающие меня люди неспособны к [93] такому делу,— просто военные, и я решительно не знаю, кого послать.— «Пошлите поверенного для изъявления одной покорности, но без всякого полномочия, и поручите ему только просить в Царе-Граде, чтобы к вам прислали доверенное лице для переговоров,— может быть Султан и уважит вашу просьбу».

«Не могу», отвечал паша, прерываясь,— «куда мне с моими поверенными!... Пожалуй настращают еще их там и уверят, что я же виноват в случившейся с Султаном ссоре; но дело уладится; Султан еще сам пришлет ко мне поверенного, и вы увидите, покорен ли я воле Государя вашего. Я уже исполнил ее, остановив войска, — будьте покойны, вы увидите, что все кончится».

Потом, помолчав несколько, паша сказал, что желал много кое-чего объяснить мне наедине, что и отлагал до другого разу; но я отвечал, что он мог объяснить это тогда же, без отлагательства, и просил присутствовавших при совещании переводчиков и Россетти выйти. Я остался один с пашею и Армянином Богосом.

Мегмед-Али встал. «Я привык ходить», сказал он. Богос поспешно подал ему туфли. Он стал ходить по комнате, держа саблю за спиною в обеих руках. Мне говорили, что этим приемом, несвойственным азиятцам, он думал подражать Наполеону. Я подошел к нему и мы вместе стали ходить и разговаривать, часто останавливаясь. Он казался гораздо покойнее.— «Много дорожу честию, коею меня удостоил Государь», сказал он, «и ничего так не домогаюсь, как покровительства Его Величества. Стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Турция, Персия и Египет должны в действиях своих совершенно зависеть от России. Я всего ожидаю от Государя и не ослеплен насчет других европейских держав. Ваш Государь истинно может называться повелителем мусульман». [94]

Вступление было льстивое, и паша жертвовал неприкосновенностию, с коею магометане чтут свою веру; но в лукавстве своем назвал он Египет на ряду с независимыми державами. Он желал вовлечь меня в разговор, чтобы более изведать мысли мои.

«В нынешнем деле», сказал я, «вы нисколько не должны полагаться на Государя. Негодование Его Величества может изгладиться только искренними поступками вашими в отношении к Султану, совершенною покорностию и скорым примирением. Все ли вы исполнили, приказав остановить военные действия, и что из того последует? Войска, без сомнения, остановятся, а там что будет?»

— «Буду смирно сидеть и ожидать ответа», сказал паша.

— «От кого? спросил я. «От меня вы его не получите. Не думаю, чтоб вы его получили также от нашего Двора, и не полагаю, чтобы Султан сделал первый шаг к примирению».

— «Султан уже несколько раз присылал ко мне людей своих, и опять пришлет», отвечал Мегмед-Али.

— «Где же искренность, паша, где покорность? Я перестаю советовать и предоставляю вам поступить, как лучше признаете: при вашей прозорливости и предусмотрительности, не трудно избрать лучшее».

Паша подумал.— «Найду пути к тому», отвечал он. «Чрез два дня посылаю в Тарсус фрегат за пленным визирем, и когда его сюда привезут, то все кончу чрез его посредство».

— «Подумали ль вы? Визирь ваш узник».

— «Не буду держать его как узника», отвечал паша; «он будет на свободе и пользоваться всевозможными почестями».

— «Кто жь вам поручится, что Султан согласится и [95] возложит на него посредничество? Посудите сами: если б кто из ваших подчиненных ослушался, то что избрали б вы: отправить к нему людей для переговоров, или ожидать от него посланного с повинною»?

— «Я уже все сам устрою», отвечал паша, «и вы «увидите, что Султан согласится на эту меру; уверяю вас, что мы все кончим, и скоро кончим».

Мегмед-Али тогда стал просить меня о выдаче письменного вида военному судну, которое он хотел послать в Царь-Град, не полагаясь на Султана и опасаясь, чтобы судно его не захватили. Я отказался, ссылаясь на то, что не имею на этот предмет никаких распоряжений, но ручался собственно от себя, что он мог ожидать более великодушия со стороны своего государя. По сему случаю, разговор обратился опять насчет требований паши, и я заметил ему, что если б они были непомерно велики, то Султан мог на них и не согласиться.— «Не будут, не будут велики», сказал паша с поспешностию; «буду умерен: не замышляю ни о Карамании, ни о Сирии. Ручаюсь вам за то; вот вам слово Мегмед-Али, которое всегда свято сохранялось. Мы примиримся».— «Если так, то верю и предоставляю вам достичь цели теми средствами, которые вы за лучшие признаете. Я же считаю поручение мое конченным с полным успехом, и доложу Государю Императору, что Мегмед-Али с покорностию принял изъявление води Его Величества, в доказательство чего он немедленно остановил военные действия и хотел приступить без потери времени к мерам примирения, в успехе коего совершенно надеялся. Так ли»?

«Так, точно так».

Я еще раз повторил то же самое, что он опять подтвердил и просил покровительства Государя, уже как милости. «Передайте Его Величеству», говорил он, «прошу вас, все слова мои в точности». [96]

Я обещал ему передать речи его, слово в слово, и присовокупил, что если Государь удостоит его покровительства, то он не должен был рассчитывать на оное как на условие для примирения с Султаном, ибо покровительство сие не могло иметь никакой связи с теперешними делами. И я ему в третий раз пересказал слова, которые доведу до сведения Государя.

«Никакой связи», сказал паша,— «никакой, и совершенно независимо от теперешнего дела, уже конченного, и о котором перестанем говорить».

Но завлеченный мыслями, он не переставал обращаться к тому же предмету, принимая на себя принужденно веселый вид. Я хотел уйти, но он пригласил меня остаться.

«Знаете ли вы»,спросил он, «сколь горделива эта Оттоманская Порта, и как с нею трудно иметь дело? Если б, по крайней мере после изъявления мною покорности воле Государя я мог надеяться, что Его Величество употребит сколько-нибудь влияния на Султана в мою пользу»!

Я отказался от всякого участия по этому предмету, отзываясь тем, что не имею никаких наставлений, до сего касающихся, и полагал поручение свое конченным.

«Но знаете ли вы», продолжал паша, «сколько меня Порта обидела? Я ли не служил ей? Что жь из того вышло? Пришел однажды турецкий флот с английскою эскадрою к берегам Карамании,— носились слухи, говорили и писали, что оттоманский флот, совокупно с английским, располагали высадить войска в Египте. Кому-то писал я об этом посторонним образом и употребил при том случае, слово в слово, выражение, которое было помещено в газетах, т. е. назвал турецкий флот оттоманским, а не государя моего Султана. Причли мне выражение это в умысел, обвиняя меня, будто я замышлял отделиться и не признавал своего государя, чего мне никогда в в голову не приходило. С тех пор начались [97] гонения ¹⁴. Вот как они к словам придираются и несправедливы. Можно ли было мне того ожидать? Султану не даром дали прозвание упрямца, сделавшееся уже всенародным».

«Название это может приличествовать вам обоим», отвечал я в шутку, «ибо полагаю, что вам обоим нужно спокойствие, и что ни один из вас не находит существенной выгоды в продолжении настоящей войны. Подумайте о мире, и вспомните, что чем скорее вы исполните волю Государя, тем скорее изгладите неудовольствие Его Величества, которое вы навлекли своими поступками.— «Примирюсь, будьте в том уверены; но знаете ли вы, что я в этом случае поступлю вопреки всеобщему желанию турецкого народа, между коим нет ни одного человека, достигшего сорокалетнего возраста, который бы не питал ненависти к Султану? Ему удается только детей обманывать».— Что жь»? возразил я; «не за тем бы дело стало! Известно, что Султан имеет много недовольных в Турции; известно и то, что вы теперь сильнее его. Вы возьмете Царь-Град, вы даже свергнете Махмуда с престола: продолжайте, если это для вас выгодно,— вам предстоит избрать лучшее»?

Таким только возражением прекратились злостные речи паши и неприятные похвальбы его.

«Сохрани меня Бог»! воскликнул он,— «мог ли я когда-нибудь подумать о свержении с престола государя своего? Я кончу дело и пошлю к Султану с повинною верховного визиря, сына своего и внука, и буду ему исправно платить дань»!

После того, он стал уверять меня, сколько дорожит [98] покровительством России.— «Я о сем говорил и брату вашему», продолжал паша. «Но каких ко мне присылают консулов из России! Людей, не умеющих поддержать достоинства своего государя. Я тогда еще изъявил брату вашему желание иметь при себе консулом Русского и хорошей фамилии, с которым бы можно было судить о делах, как теперь с вами о них говорю. — Убедительно прошу вас представить о том Государю; соизволение на сие счел бы я драгоценным знаком милостей Его Величества ко мне».

Я похвалил покорность его Государю и воспользовался сим случаем, чтобы изобразить преимущество постоянной политики и правил Его Величества, прочного состояния и хода России — пред другими державами; но, отклоняя всякую мысль о соперничестве, представил, что ему никто не препятствует обратиться в другим державам, если он в том находит свои выгоды. Паша мне ни в чем не противоречил, а, напротив того, во всем соглашался, и казалось, что мысли такого рода не были для него чужды. Россетти и прежде сего говорил мне, что Мегмед-Али мало полагался на Францию и Англию, которые вовлекли его в эту войну. Ему нельзя было в самом деле думать, чтобы державы сии принимали участие в делах его без собственных видов корысти, каких Россия не могла иметь в столь отдаленном крае.

Цель моя была достигнута. Внезапная угроза увенчана успехом. Приказ о прекращении военных действий отдан, но в следовавших затем речах паши заметны были надежды его приобрести, в возмездие за уступчивость свою, покровительство России в предстоящих ему переговорах о Султаном. Мегмеду-Али не удалось достигнуть своей цели. Между тем приказ его к сыну был написан в присутствии моем, переводчиков моих и Россетти; за дверьми залы, как всегда у Турок водится, [99] стояло много чиновников и людей, слышавших все происходившее, и потому распоряжение его было гласно. Паша не мог отречься от него, не обнаружив пред целым светом своего вероломства. Но хитрые речи его давали мне повод полагать, что он замедлит отправлением приказа к войску. Я употребил все меры, чтобы узнать, в какой степени достоверны были его слова, и, после многих разысканий, убедился, что повеление его было отослано в тот же день с летучею почтою сухим путем, через Сирию, а на другой день отправлен дубликат. Приказ сей имел полное действие, как далее будет видно.

По возвращении от паши, на фрегате застал я ожидавшего меня английского консула Баркера. Он был родом из Галеба, что в Сирии, где отец его, Англичанин, издавна поселился. Консул совершенно знал язык и обычаи народа, с коим имел дело; но сохранил при том приветливость и образование европейца. Он имел около 50 лет и был известен по прямодушию своему. Сколько мне помнится, Баркер никогда не был в Англии, и это могло быть причиною того, что он действовал не в видах своего правительства. Он порицал поступки Мегмед-Али, коего коварство не могло нравиться благомыслящему человеку. Вскоре, после отъезда моего из Египта, Баркер был сменен другим; ему отнесли в вину то, что он временно заключил, или лишил свободы, одного английского купца, противившегося распоряжениям, которые зависели от его звания. Я не мог сблизиться с Баркером до такой степени, чтобы открыть ему цель моего поручения, становившуюся впрочем довольно гласною; но, при случае, пользовался сведениями, им сообщаемыми. От него узнал я о дурном состоянии дел паши в Аравии, где египетские войска были стеснены жителями и держались только в Медине, Джедде и Мекке, без сообщения с сими городами. Он имел также основательные [100] известия о расположении духа покоренных в Малой Азии народов, которые сильно роптали за поборы всякого рода, налагаемые на них Египтянами.

В тот же день навестили меня французский и сардинский консулы. Первый из них уже был немолодой человек, в разговорах скорый, о делах судил с утвердительностию, прерывая мысли свои игривыми словами. Он вполне обладал, так называемою у Французов, любезностью; с какою же пользою быстрота его служила для дел — о том остается судить по исходу в оных. Баркер однажды рассказывал мне, как, накануне моего приезда в Александрию, Мимо получил из Смирны депешу, заключавшуюся в нескольких страницах шифрованной грамоты. Догадываясь, что в ней заключалось известие о моем прибытии, о коем уже носились слухи в Александрии, и опасаясь увидеть появление нашего фрегата прежде, чем паша о тои официально от него известится, Мимо, в порыве усердия своего к Мегмед-Али, побежал к нему с неразобранною депешею, показывал ее и не мог ничего объяснить. Из дворца понесся он ко всем знакомым своим, с жалобою на краткость времени, не позволявшую ему обнаружить хранившейся в руках его тайны, что подало тогда повод ко многим пересудам насчет его торопливости.

Россетти настойчиво просил меня побывать у него в тот день. Я согласился, потому что мог при сем случае видеться с Ачерби, который был также приглашен. Ачерби сообщил мне, что паша накануне еще отказал двум негоциантам в поставке корабельных лесов, которых он сперва требовал, из чего он заключил, что паша уже применялся к перемене обстоятельств. Мегмед-Али, по выходе моем, после второго совещания, был скучен; Богос же притворялся веселым. Ачерби, зная уже по общим слухам о цели моего приезда, [101] предлагал мне свои услуги и хотел написать всем австрийским вице-консулам, находящимся в Сирии и портах Леванта, что Россия нисколько не одобряет восстания Египетского паши; а напротив того действует в пользу Порты, в том убеждении, что и Австрийский двор последует примеру Государя. Находя излишним долее таить от него цель моего поручения и успех совещания с пашею, я решился дать понятиям его о деле настоящее направление; а потому, сообщив обо всем Ачерби в общих выражениях, я предоставил ему довести о том до сведения своего двора.

Дела мои в Египте были кончены, и я располагал отплыть обратно в Царь-Град; но ветер все стоял с севера, противный, так что нам нельзя было выйти из порта. Я воспользовался сим промедлением, чтобы навестить консулов, увидеть несколько Александрию, взглянуть на столп Септимия Севера и поверить перед отъездом расположение духа, в коем оставался паша после наших разговоров. Мегмед-Али, узнавши о моем желании видеть Александрию, выслал к пристани свою четвероместную карету. Другой кареты я в Александрии не видал, и эта едва ли когда была там в употреблении. Поезд был замечателен. Россетти был моим чичероне. Мы уселись в диковинную карету, подаренную паше Карлом X, адъютанту же моему подвели оседланного жеребца. В упряже были четыре арабские вороные жеребца, вожатыми Арабы, на запятках стоял мой денщик в мундире, а с боков бежало несколько слуг паши. Я удивлялся, с какою ловкостию вожатые поворачивали экипаж в тесных улицах и на базарах Александрии, не задевая ни за один угол.

Сперва заехали мы к французскому консулу, где я с удовольствием рассматривал собранный им кабинет древностей, который, как из иностранных ведомостей [102] видно, еще увеличился ¹⁵. Между сими древностями находились обломки мраморных статуй греческой работы и замечательны были мумии, коих наружная оболочка сохранила в первоначальной яркости все цвета и черты живописи, изображавшей лики усопших. Я навестил также Баркера, который рассудительностию и скромностию мне всех более понравился, и наконец был у сардинского консула.

Проезжая часть города, я видел, между разбросанными обломками колонн, обелиск, известный под названием иглы Клеопатры, оставшийся в целости; полюбопытствовал увидеть красивого камелеопарда, привезенного из пустынь Африки, и, выезжая из города, обратил внимание на каменную стену, его окружающую; ее можно назвать только оградою против набегов степных Арабов. В воротах стоял пехотный караул от сборных войск, оставшихся в Александрии после выступления армии.

По выезде из крепостных ворот, открылась нам унылая пустыня Африки; ничто не оживляло мертвого вида ее. Взор невольно останавливался на колонне Севера, стоящей вправо на невысоком и весьма отлогом холме. Окружающая его земля на малое только пространство слегка покрыта зеленью. Памятник сей некогда украшал город, среди, коего он находился; ныне украшает его пустыня, обнажающая его величие. Он замечателен по неприкосновенности к нему веков и тем, что около его не видно никаких развалин и даже обывательских лачуг, обыкновенно облипающих остатки древних зданий при основании их. Колонна имеет 96 французских футов высоты и 28 в окружности. Место, на коем она стоит, [103] гладко, чисто и покрыто только небольшими обломками камней, более похожих на крупный щебень. Дерзкая рука невежд коснулась однако пьедестала, из одного угла коего вытащено несколько больших камней, увезенных, вероятно, в город на строение. Колонна грозила падением; но выломленный угол ныне заложен большими неправильными камнями, иждивением каких-то путешественников, предупредивших сим разрушение величественного столпа. Ствол его, в особенности к верху, покрыт крупными надписями, изображающими имена Англичан, на него взлезавших. Путешественники сей нации в особенности домогаются побывать на вершине колонны. Для достижения ее, они пускают прежде всего бумажный змей и, притянув его с другой стороны через капитель к земле, получают первое сообщение с вершиною, посредством тонкой веревочки; к ней привязывают другую потолще, которую также перетягивают через верх, и навязывая таким образом постепенно веревки, еще более толстого размера, наставляют к последнему концу веревочную лестницу и укрепляют ее чрез капитель к земле. Меня уверяли, что однажды взобралось на верх капители двадцать четыре Англичанина, которые там все вместе завтракали ¹⁶. Самые даже Англичанки, путешествующие по Египту, взлезают на этот столп. Рассказывают, что одна из них, будучи в страстной переписке с одним из соотечественников своих, живших в Каире, и желая тронуть его своею неустрашимостию, расположилась на капители колонны, откуда написала и послала к нему пламенное письмо. Избранник ее, не уступавший ей, как кажется, в странностях, отвечал [104] письмом, написанным со дна глубокого колодца в Каире, известного под именем Иосифова.

Спутник мой обратил также внимание мое на высокую насыпь земли, которую называли шанцем Бонапарте. Память о нем не изгладилась в Египте.

На обратном пути я заехал в греческий монастырь св. Саввы, в коем показывают место, где удостоилась мученического венца св. Екатерина. Патриарха не было дома. Он на другой день, с своим причтом, навестил меня. Число Греков в Александрии несколько увеличилось после опустошения Ибрагим-пашею Мореи, откуда он вывез много семейств в Египет. Те из них, которых я видел в Александрии, находились в довольстве, занимались ремеслами или промышленностию и нисколько не жаловались на свое состояние.

Мне случилось также видеть в Александрии несколько Коптов, которых называют потомками древних коренных жителей Египта. Их ныне очень мало. Они христианского закона, но особенного исповедания. Копты тихи, промышленны и, как все порабощенные издревле народы, не имеют понятия о каком-либо отечестве, но составляют между собою род большого семейства, тесно связанного. Они имеют свои монастыри и духовное управление, большею частию способны к письменным делам и должностям счетчиков, занимаемым ими в разных управлениях паши, в деревнях, при консулах и у богатых купцов.

Я был зван в этот день на обед к Ачерби, и, кончивши объезд свой, отправился к нему. После обеда, мы расположились в прекрасной библиотеке его, где беседа с ним, чуждая политических дел, сделалась для меня занимательною, по обширным и основательным сведениям хозяина. От Ачерби я поехал, перед вечером, к паше верхом, и по пути случилось мне видеть [105] сводный баталион пехоты, высыпавший к ужину из каких-то полуразрушенных подземных казарм. Тощие и оборванные Африканцы толпились около чаш со скудною пищею, поставленных на улице; но они казались бодры и веселы, как бы забыв родину и ужившись в неволе. К чему отнести радость их, как не к чувству утоляемого голода, единственному наслаждению, им еще предоставленному?

Паша был не в духе; но вскоре он начал говорить с обыкновенным велеречием.— «Знаете ли вы», спросил он меня, «что у визиря отхватили всю казну? Это случилось по дороге к Царь-Граду. Воры же из числа жителей. Мало ли что может случиться подобного в народе, недовольном Султаном; а вы увидите, что все это мне припишут, как и все возмущения, последовавшие в Анадолии. И Султан, невзирая на ною невинность, в таком виде доведет дело до сведения Государя, чтоб очернить меня».

— «Пускай», отвечал а; «а вы, для рассеяния клеветы, поспешите помириться».

— «Буду надеяться», оказал паша, заглядывая на меня, как бы для изведания мыслей моих, «что друг наш, Государь ваш, оправдает меня в своих мыслях».

— «Государь — верный друг Султана», возразил я; «вы же на благосклонность и милость Его Величества можете надеяться не прежде того, как изгладите негодование, заслуженное вашими поступками».

— «У меня много завистников и врагов», продолжал Мегмед-Али,— «все представят в другом виде».

— «Кто их не имеет»? сказал я; «разве вы думаете, что и мне не позавидуют за поручение, коим меня удостоил Государь»?

— «То дело другое», отвечал паша; потом, помолчавши несколько, продолжал: «знаете ли вы, что Босния и Албания снова возмутились против Султана?» [106]

— «Может быть; но что до этого? Уймут их», отвечал я ему с твердостию.

При этом возражении, паша не мог скрыть своей досады; он задрожал обеими руками до такой степени, что едва удержал чубук, потом, приняв опять вид смирения, снова изъявил покорность к своему государю и стал просить ходатайства, чтобы Султан его пощадил, на что получил от меня тот же ответ, который прежде слышал по сему случаю. Опираясь на данное им слово покориться, я сказал, что вполне верил ему и для него собственно желал исполнения обещаний его.

«Мое слово свято, как моя вера»! воскликнул паша с торжественным видом и, вслед затем, начал опять жаловаться, что в Царе-Граде держат в плену двух родственников его, живших в Македонии, потому единственно, что они хотели к нему приехать. После того спросил, сколько было в Царе-Граде турецких войск.

«Не более осьми или десяти тысяч», отвечал я с равнодушием, чтобы указать ему, кого он в борьбе сей белее должен опасаться. Хладнокровие, с которым я отвечал ему, смущало его; он несколько раз начинал говорить о посторонних предметах, рассказывал анекдоты, но путался в речах и говорил без всякой связи. Между прочим, начал он рассказывать о каком-то происшествии, случившемся с одним английским капитаном, который, входя в Александрийский порт, посылал переговаривать с ним, отдаст ли он ему 17-ть пушечных выстрелов за салют. Никто не мог ничего понять из его рассказа. Богос стал переводить; но паша его все прерывал, и мы никакого толку не добились. Паша заикался и, продолжая рассказ знаками, не кончил его; но мне казалось, что он этим изъявлял желание, чтоб я салютовал ему при отплытии.

Два раза я собирался идти; но Мегмед-Али упрашивал [107] меня оставаться и говорил все о посторонних вещах; между прочим, о каком-то славном арабском жеребце, коего и предки были известны, присовокупляя, что от Государя были посылаемы чиновники за лошадьми такого рода, но не находили их. Избегая предложения подарка, я отклонял разговор от этого предмета; но видя, что он не переставал о том же говорить, я сказал, что порода русских лошадей гораздо рослее и выгоднее арабских жеребцов для службы, и советовал ему завести у себя лошадей нашей породы. Он тогда понял меня.— «Я выписывал», сказал он, «из Англии для заводов лошадей; но оне не выдержали климата и все здесь подохли».

Беседа наша кончилась разговором о состоянии Египта. Желая внушить ему чувства миролюбия, я ссылался на природное богатство края, на преклонные лета его, и представлял, какую он мог еще приобресть славу, занявшись благоустройством подведомственной ему области. Он мне ни в чем не противоречил; но несвязность мыслей его отзывалась в прерывистых речах, из коих ничего нельзя было понять. Покорность его, конечно, была притворная и смирение, без сомнения, временное; но того только и нужно было в ту минуту. Мы наконец простились с ним; он повторил мне свои просьбы, присовокупив к тому поручение кланяться моему брату, при первом свидании.

Января шестого, мы увидели бриг Парис, который держался в море, не входя в пристань. Я приказал сделать сигнал командиру, чтобы он ко мне прибыл. Бутенев явился. Так как мне не было более надобности в бриге, то я велел ему дожидаться меня под парусами у выхода; ибо, невзирая на противный ветер, я начинал уже верповаться завозным якорем, чтобы выйти из порта и плыть обратно в Царь-Град; но Бутенев возразил мне, что у него мало воды, и что ему потому [108] надобно было посылать на берег,— почему я позволил ему войти в порт.

С Бутеневым съехался у меня знакомый ему Россетти, который заметил прибытие брига. Так как, при прощании моем, Россетти просил ходатайства моего о назначении его русским консулом в Египте, то я обещался передать желание его нашему полномочному министру в Константинополе, а между тем просил его поддержать пашу в том же расположении к миру, в каком я его оставлял, и вместе с тем погрозить Богосу, что если он будет действовать в противном смысле и советами своими препятствовать миру, то его везде отыщут и он за то будет отвечать. — Богос имел родного брата в Триесте, на имя которого переводил приобретаемые им в Египте богатства. Россетти хотел доставить мне в тот же вечер последние известия из города, ибо, после полудня, вошли в порт австрийский корвет и греческий бриг. С ним поехал на берег Бутенев, которому я поручил доставить мне известия, привезенные сими судами.

Фрегат мало подвигался вперед, и к ночи мы бросили якорь против самого выхода из гавани. Бутенев привез мне письмо от Россетти, коим он уведомлял, что нарочно ходил к паше для узнания о новостях, привезенных греческим бригом, пришедшим в шесть дней из Смирны. Он опровергал распространившиеся доселе ложные слухи о бывшем возмущении в Царе-Граде, коим уже более не верил; но говорил, что в последствие какого-то сильного брожения умов, оказавшегося в столице, Султан решился немедленно отправить в Египет Галиль-пашу с полномочием для переговоров и заключения условий, от чего Мегмед-Али был в восхищении. Посланный находился уже в Родосе и его ожидали в Александрии на другой или следовавший после того день. Мегмед-Али [109] поручал Россетти свидетельствовать мне свое почтение и сказать, что он сдержит свое слово; что я мог положиться на его обещания и примирение считать конченным, присовокупляя, что если б я согласился подождать в Александрии, то мог бы также довести до сведения Государя Императора, что я лично был свидетелем благополучного окончания возложенного на меня поручения. Россетти присоединял к тому мнение свое, что если бы я уже решился отплыть, то мог бы оставить в Александрии бриг Бутенева, который бы поспешил доставить сию радостную весть вице-адмиралу Рикорду. Слухи, доставленные мне в тот день с берега, были следующие. В кофейных домах Александрии толковали, что Государь убедил будто через меня Мегмед-Али к миру, и что я, при этом случае, выговорил у него во владение России остров Кипр и Иерусалим. При дворе паши заговорили, что Султан заключил чрез мое посредство с Россиею трактат оборонительного и наступательного союза, чего он сам весьма желал, но что, при рассмотрении дела в государственном совете, улемы (духовные лица) не согласились и изорвали трактат, что и побудило Султана послать Галиль-пашу в Египет.

В ночи, с 6-го на 7-е число, северный ветер усилился и нас подрейфовало, минуя город, к самому опасному месту берега, где часто разбиваются суда; но фрегат остановили.

7-го числа ветер все усиливался, стоянка наша была очень беспокойная, выйти же из порта не было возможности. Я принужден был еще оставаться в Александрии, хотя не видел в том надобности. Приезд Галиль-паши не мог мне к тому служить поводом после того, как Порта скрыла от нас намерение свое отправить его в Египет. Нельзя было полагать, что ему поручено действовать по совещании со мною; и достигнув однажды [110] главной цели, мне никоим образом не следовало вмешиваться в частности переговоров; но, в намерении предупредить турецкого посланника о том, что уже было сделано, для руководствования первых приемов его, я, на всякий случай, приказал иметь в готовности катер, чтобы перевезти Теодатти на судно к Галиль-паше, когда он будет мимо меня проходить.

Встретившееся препятствие к выезду было для меня неприятно, ибо я вновь вступал с пашею в сношения, коих последствия ни к чему более не вели; напротив того, я делался свидетелем торжества Мегмед-Али, предвидевшего скорый приезд турецкого сановника, о котором он мне так постоянно твердил; а потому, решившись при первой возможности оставить Александрию, я отвечал Россетти письменно, что не имел надобности ожидать известия о мире, ниже оставлять для того брига, потому что весь свет будет свидетелем, как Мегмед-Али сдержит свое слово.

Австрийский корвет, бросивший накануне якорь в порте, к удовольствию моему, не салютовал пашинскому флагу. Капитан судна, видевший Галиль-пашу уже на пути в Хиосе, привез к Ачерби из Царя-Града от интернунция наставления, касающиеся сношений его в настоящем случае, о чем Ачерби поспешил меня уведомить. Я с утра послал Кирико к австрийскому консулу просить его о присылке ко мне инструкций его. Получив их, я увидел, что оне были написаны почти в тех же словах, как и мои. Ачерби поручалось подтвердить все мои действия; кроме того я заметил в его бумагах еще следующие статьи:

«Мы также осведомлены об участии, принимаемом Английским правительством в положении Оттомановой империи, и о действиях ее, клонящихся к скорому восстановлению мира и спокойствия в Леванте». [111]

«Мегмед-Али столько предусмотрителен, чтобы предвидеть последствия, могущие произойти для него от дальнейшего упорствования в предприятии, явно порицаемом главнейшими державами Европы, которые соединены узами совершенной дружбы с Портою, ибо благосостояние оной не разлучно с их видами».

Вскоре после того, навестил меня английский консул, который не получил по этому предмету никакого распоряжения от своего правительства. Он поспешил уведомить меня об условии, заключенном пашею с двумя английскими купеческими судами, коим они обязались перевозить войска и снаряды в Тарсус, намекая мне при том, сколько он находил это неприличным со стороны паши, после данного мне обещания прекратить военные действия. Баркер уведомил меня также, что подобные договоры были сделаны пашею с шестью австрийскими и несколькими греческими купеческими судами, и даже что, после выезда консула Лавизона из Александрин, два судна под русским флагом перевозили войска паши в Тарсус. Я просил Баркера дать мне записку об английских судовщиках, и он не замедлил доставить ко мне за своим подписанием выписку из журнала консульства, с показанием названий судов и капитанов. О действиях австрийских судовщиков я уведомил Ачерби, который еще не знал об этих договорах. Он сердился на купцов и хотел изорвать условия, ими заключенные.

Итак дело снова завязывалось. Мегмед-Али делал большие приготовления для принятия Галиль-паши со всевозможными почестями. Он был польщен его посольством. С утра были у него собраны все флотские офицеры в полной одежде. Он хотел их послать на встречу к Галилю и гласно уверял всех, что примирится с Султаном. К вечеру у франков был в городе театр, на коем действующие лица состояли из чиновников [112] консульств и негоциантов. Мы получили чрез Россетти пригласительные билеты; но я просил нас извинить, в тех мыслях, что всякое сближение с александрийскими франками, преданными паше, могло ослабить впечатление, произведенное между ними моим внезапным приездом и настоятельными требованиями покорности от паши, ибо на празднестве сем всего более собирались люди, порицающие действия нашего Правительства.

На другой день, к удивлению моему, увидел я, что австрийский корвет, вошедший накануне без салюта,— салютовал пушечными выстрелами, на что ему было ответствовано с крепости. Около того времени приехал ко мне Бутенев, сказывая, что Ачерби, по получении от интернунция инструкции, ходил к паше и, вышедши от него, приказал корвету отсалютовать, потому что все уже было кончено, и в скором времени должно было восстановиться согласие между воюющими; что Ачерби с этим известием сам ко мне ехал, но не мог добраться до фрегата за сильным волнением, и оттого, доплыв только до брига, стоявшего ближе к берегу, возвратился. Я немедленно поехал на берег и пошел к Ачерби, который мне подтвердил, что он точно был у паши, сообщил ему, что он имеет поручение такого же рода, как мое, и изложил ему содержание оного. Мегмед-Али все прерывал его, говоря, что уже знает это; по окончании же, Ачерби, в виде частного лица, стал подавать советы паше и, как я по словам его мог судить, упоминал об уступке Сирии и отдаче Султану своего флота, в чем (если он это сделал), конечно, преступил свою инструкцию. Так замечал я из речей Ачерби, повторявшего мне несколько раз, что другого средства не было смирить нашу, как отобрать от него флот и разделить Египет на два пашалыка,— короче сказать: победить его, чего Султан и домогался, но до сих пор без успеха. Ачерби сказывал [113] мне, что паша сам уверял его в покорности своей законному государю, и так как ему удалось отклонить напечатание реляции о победе под Кониею, то он, наоборот за сие, счел обязанностию приказать корвету салютовать. Ачерби прибавил к тому, что салют был дан не какому-либо другому флагу, как султанскому, и когда я ему заметил, что паша также сохранил турецкий фляг, как и называл себя верноподданным Султана, то Ачерби отвечал, что он во всяком случае обязан иметь некоторое уважение к паше, по большему числу австрийских торговых судов, посещающих Александрийскую гавань, присовокупив, что его сношения различны от наших, ибо у нас уже и консула в Египте нет, он же не получал от двора своего приказания прерывать сношения свои с пашею.

Не менее того Ачерби, как искренний порицатель восстания, старался убедить меня в готовности действовать со мною заодно. В доказательство сего, он тут же сделал упрек случившемуся при сем свидании Россетти, за участие, принятое им в торжестве александрийских франков, по случаю победы под Кониею. На сем торжестве стоял флаг с надписью, в которой Мегмед-Али называли вторым Александром Великим, с молитвою об успехе его оружия, и, среди французского и английского флагов, развевался флаг Тосканского двора, родственного Австрийскому.

Ачерби передал мне также, что паша посылал в Малую Азию от 2-х до 3-х тысяч войск, тогда как накануне говорено было только о 300 человеках. Он представлял о том паше при свидании с ним и получил в ответ, что все отправляемые в армии люди из числа оставшихся в госпитале от выступивших полков.

Необходимо было поверить известие сие, и я вскоре узнал, из достоверных источников, что дело шло о посылке в [114] Малую Азию уже не 3-х, а 5-ти тысяч человек. Капитан прибывшего австрийского судна, видевшийся с Галиль-пашею, сказывал также, что Султан уступал паше Сирию; но Французы, не довольствуясь в требованиях своих за пашу предложенною при Александретте границею, настаивали, дабы Египтяне удержали за собою Адану.

В действиях Мегмед-Али заметна была перемена. Это можно было отнести к известию о приезде Галиль-паши, указавшему некоторым образом ему средство примириться с своим государем, чрез присланного к нему единоверца, и тем как бы отстранить общее мнение о влиянии на него угрозы, излитой отдаленною державою.

Мне нельзя было оставить без внимания нового обстоятельства отправления войск к армии и хотелось объясниться на этот счет с пашею. Почему, предварив его о желании с ним видеться, я отправился в нему на другой день, т. е. 8-го января, пред вечером.

«Я сбирался уже выехать», были первые слова мои; «но был задержан сперва прибывшим бригом, которому надобно было наливаться водою, а теперь задержан противными ветрами».

«Желал бы, чтобы вы подолее с нами остались», отвечал паша; «очень рад вас видеть. Не привез ли вам бриг каких-либо новостей из Греции?»

«Никаких; ожидали только прибытия короля в Навплию; но слышно, что вы получили очень важные известия».

«Да», сказал Мегмед-Али, «я ожидаю Галиль-пашу и с радости не мог заснуть во всю ночь».

«Почему бы он так долго оставался в пути?»

«Так как о прибытии его», отвечал паша, «не было послано ко мне заблаговременно нарочных Татар с известием, то он, вероятно, хочет, чтобы слух о его приезде распространился, и тем дать мне время приготовиться к принятию его приличным образом». [115]

«Итак вы надеетесь теперь кончить?»

«Уверен, что кончим».

«Так зачем бы вам посылать войска в Тарсус после обещания, данного Государю, прекратить военные действия? Вам бы надобно воздержаться от того; впрочем, я вам этого не отсоветываю,— делайте, как лучше знаете. Излагая вам свое мнение, я прошу вас только сказать мне, как представить Государю о вашем поступке, которому конечно удивится Его Величество?»

Паша с жаром оправдывался, говоря, что эти люди не составляли баталионов, а что они принадлежали в разным командам, оставшимся от выступивших войск; что он не знал, куда с ними деваться в Александрии, а потому и отсылает их к своим полкам и, в доказательство того, прибавил, что в числе их не имеется ни одного унтер-офицера.

«Сколько же вы их посылаете?» спросил я.

«Право не помню, сколько их теперь осталось в Александрии; полагаю», продолжал он, подумав несколько, «от 2-х до 3-х тысяч. Да что за дело? Мы примиримся. Я вам обещался и сдержу слово».

«Без сомнения», возразил я, «вы таким числом не много усидите войск ваших в Малой Азии, да впрочем, если б вы и в десять раз более послали людей, то от того дела не примут другого оборота. Итак я доложу Государю, что вам служило поводом к отправлению этих людей, но не ручаюсь за то, как сие будет принято; я повторю однакоже данное вами обещание покориться».

«Покориться!» воскликнул паша. «Да, я покорюсь; но если у меня будут требовать слишком многого, как например Ачерби, который мне вчера говорил об уступке Сирии, об отдаче флота? Если мне наконец скажут», прибавил он с сердцем,— «вставай да иди вон? Тогда, разумеется, имея одну только душу, в отчаянии я на все [116] отважусь. Меня хотят стращать! Нас было одиннадцать братьев, и я всегда умел оградить свою собственность. Вот уж сорок пять лет как я воюю».

«Когда и как это случилось?» спросил я равнодушно.

«Это случилось, еще когда я дома жил в Румилии», отвечал паша спокойно.— «Да, я искренно желаю помириться с Султаном и покориться своему государю, и все сделаю для достижения этого».

«Как же скоро думаете вы того достичь?»

«Не знаю», сказал паша; «ведь это не от меня зависит; я ничего не буду требовать, а удовольствуюсь всем тем, что мне пожалует государь мой».

«Почему жь вы так убеждены в успехе»?

«Имею известие из Константинополя», отвечал паша. «Но Ачерби! Ачерби!... Он вчера пришел ко мне с условиями и с такими странными выходками! Я не приму никакого иностранного посредничества. Впрочем и закон наш запрещает нам допускать оное».

Слова его доказывали, что Ачерби превзошел свою инструкцию. В ответе Мегмед-Али, касательно последних средств, ему оставшихся, в случае непомерных требований, я узнавал слова Россетти, слышанные мною в первые дни нашего свидания; в изменявшемся же образе мыслей Мегмед-Али увидел последствия ожидаемого приезда Галиль-паши, как бы снимающего с него гнет угрозы. Он мог уже прикрыть если не обеты свои, по крайней мере исполнение их, благовидными предлогами.

«И очень хорошо сделаете», отвечал я, «если устраните «посредничество иностранцев. Государь сам не любит, чтобы вмешивались в его дела, а потому не хочет мешаться в ваши с Султаном. Решительно, не допускайте ничьего посредничества, и это будет самым верным залогом успеха вашего в примирении, которое надеюсь скоро увидеть. При сем прошу вас еще раз убедиться, что [117] я отнюдь не посредник; звание посредника в сем деле не может приличествовать посланному от Государя. Цель приезда моего заключалась в том, чтобы передать вам расположение Его Величества, о коем я уже говорил».

Паша несколько задумался, но вскоре опять принял веселый вид и с улыбкою, в коей заметно было польщенное самолюбие приездом Галиль-паши, сказал: «Хотите ли знать, как я приму Галиль-пашу? Я пошлю к нему на встречу, у самого входа в порт, своего адмирала Осман-пашу, со всеми флотскими офицерами; но прежде всех встретит его, как обыкновенно водится, чауш ¹⁷. Когда Галиль-паша въедет в порт, то Осман-паша скажет ему, что флот в унынии и печали ожидает его приветствия, и лишь только он отсалютует, так откроется у меня пальба со всех судов и со всех сторон. На берегу он будет встречен баталионом пехоты, который ему отдаст честь. Я сам пойду к нему на встречу до спуска с крыльца и помещу его вот в этом дворце. Верховному же визирю, когда он приедет, уступлю свои собственные комнаты, а сам перейду в другое место, и буду к ним в гости ходить».

— «Поэтому, вы не будете визиря содержать как узника?»

— «Как возможно! Теперь уже сын мой оказывает ему самые большие почести и ходит к нему по два раза в день».

— «Это все очень похвально, но касается только почестей, которые вы располагаете оказать посланному от Султана и верховному визирю. Мне приятно слышать это; но Государю нужно другое. Его Величество требует примирения».

— «Увидите, что все кончится очень скоро и вы о сем [118] услышите еще в Константинополе, до выезда вашего оттуда; ибо Галиль-паша с того начнет, что сообщит в Царь-Град сведения о наших переговорах».

— «Разве вы полагаете, что Галиль-паша не уполномочен от Султана?»

«Уже это всегда так водится,— ведь дело идет у государя со своим подданным, и потому у нас не может быть никаких бумаг, или письменных договоров».

«Я знаком с Галиль-пашею», продолжал Мегмед-Али, «но никогда не видал верховного визиря; помню только, что когда-то, тому очень давно, привели во мне трех пленных Мамлюков, и когда я узнал, что один из них принадлежал нынешнему сераскиру Хозрев-паше, то я его немедленно отослал к своему хозяину. Говорят, что этот самый Мамлюк и есть теперь визирь».

— «Тем более ему чести, что он умел возвыситься из такого низкого звания».

— «Слышно, что он лично храбр, но что не имеет никаких способностей, в особенности для начальствования над войском».

— «Я слышал противное».

— «Он никогда ничему не учился и большой невежда», возразил паша.

— «Что за дело, если он имеет природные дарования».

— «Да, у Турок нет порядочных людей; некому и Султану посоветовать. Я один только отсоветовал ему воевать против России; но он меня тогда не послушался. У него нет ни одного смышленого военачальника. Гуссейн-пашу и визиря разбил мой сын». И тут посыпались опять обыкновенные похвальбы об одержанных им победах. Он говорил, что у Турок не оставалось более 5 т. войск, что многие перешли на его сторону, что он уже их одел в свои мундиры, и что турецкие войска остановились в пяти переходах от Царя-Града. [119]

Я спросил Мегмед-Али, сколько их перешло таким образом на его сторону.

— «Десять тысяч пятьсот», отвечал паша, подумавши, «и теперь у Турок очень мало осталось войска, все почти разбежалось».

Зная состояние турецких сил, я положительно отвечал, что, после разбития визиря, их оставалось еще 28 т. человек. «А сколько их было до Конийской битвы»? спросил паша.

— «От 50 до 69 тысяч».

— «Точно так», отвечал он.— «Но что в количестве, когда нет начальников, кому поручить людей»!

— «Без сомнения», возразил я, «известно всем, что вы теперь сделались сильнее Султана, что на турецкие силы остается уже мало надежды, и что безопасность империи не сими 28-ю тысячами обеспечивается». И так как паша продолжал порицать малые способности турецких генералов, то я сказал, что если Султан нуждается в военачальниках, то, конечно, теперь, после примирения, паше предстоит служить Государю своему опытными военачальниками.

Разговор прекратился. За четверть часа до окончания оного, я услышал громкое и крикливое пение многих голосов в другой комнате, и вскоре вошел секретарь паши с объявлением, что муллы увидели новую луну Могаррема, с появлением которой начинается у мусульман пост, сохраняемый ими весьма строго в течение целой луны. Я простился с Мегмед-Али, и так как я уже сбирался отплыть из Александрии, то спросил его, не имеет ди он еще чего-либо мне сказать.

«Не имею ничего», отвечал паша, «как только повторить все сказанное вам прежде».

Вышедши, я застал в передней и на крыльце дворца множество муллов, или духовных особ, громко [120] возвещавших народу нарождение новой луны. Усильные возгласы их поражали слух и зрение, и едва я успел отвалить от берега в небольшом гребном судне, на коем прибыл с фрегата, как началась с крепости пушечная пальба. Ночь была темная, ветер необыкновенно сильный и чрезвычайное волнение моря увеличивалось постепенно, по мере приближения моего к стоявшему близь выхода из порта фрегату, до коего я добрался с большим трудом и опасностию.

9-го числа ветер стоял еще противный, и как он все усиливался, то капитан признал опасным оставаться против пролива, и потому, снявшись с якоря, мы поплыли обратно в глубину порта.

Часу в третьем по полудни, прибыл Галиль-паша. Мы узнали о том по пальбе, открывшейся со всего египетского флота и с крепости. Все суда Мегмед-Али были убраны разноцветными флагами. Турецкий корвет остановился не в большом порте, где мы стояли, а в восточном купеческом, от чего мы не видели входа его и не имели с ним никакого сообщения. Причину сего отнесли к сильному ветру, в который александрийские лоцманы не решаются вводить судов в большой порт. Если такой отзыв служил только предлогом, чтобы избежать свидания со мною, то средство изворотливое, обнаруженный повод основателен, и я не имел прямого права полагать, что Галиль-паша с таким умыслом избрал отдельный порт. Турецкий корвет, вопреки ожидания моего, основанного на словах Мегмед-Али, не сделал ни одного выстрела. Россетти, при первом свидании со мною, объявил, что причиною тому была сильная течь, открывшаяся на турецком корвете до такой степени, что сухари подмочило, вся команда работала у помп для выкачивания воды и никого не оставалось при орудиях для действия. Объяснение слабое и неловко изобретенное. [121]

Галиль-паша не давал мне никакой вести о себе; он не привез даже ко мне никаких бумаг из Царя-Града, и я рассудил, что не следовало искать свидания с ним как по причине уклончивости его, которая бы тогда еще более обнаружилась, так и для избежания всякого участия в переговорах, до коих мне дела не было. Итак, оставаясь еще за противными ветрами целый день в Александрии, я был только свидетелем происходившего.

Россетти не замедлил прибыть ко мне, как полагать должно, по поручению Мегмед-Али, с известием о приеме, сделанном турецкому посланнику. Галиль-паша, встреченный на берегу баталионом пехоты, подъехал на лошади к крыльцу, на верху коего ожидал его Мегмед-Али. Галиль показал вид удивленного и поспешно слез с лошади, а Мегмед-Али сошел шесть ступеней вниз. Они встретились: Галиль бросился целовать полу кафтана у Мегмед-Али; Мегмед-Али не дал полы и поцеловал его в бороду. Некоторые из свидетелей заметили, как Галиль воспользовался движением Мегмед-Али, чтобы дважды поцеловать у него руку в ладонь и поверх кисти. Россетти находил это весьма приличным и законным,— потому, говорил он, что Мегмед-Али пользовался званием, равным званию визиря. При сей торжественной встрече присутствовали консулы всех держав, исключая австрийского, от коего при этом находился только переводчик. Вскоре после того паши ушли и оставались вдвоем около часа в приемной комнате с глаза на глаз. Заметили притом, что Галиль вручил Мегмед-Али какую-то грамоту, зашитую в шелковый мешочек. Последний, приняв ее, поцеловал и приложил к голове. По выходе Галиля, Мегмед-Али был задумчив; наконец, опомнившись, ударил два раза ладонями обеих рук вскользь (обыкновенный знак, делаемый им для выражения решенного намерения или оконченного дела) и велел позвать Богоса и секретаря. Россетти полагал договор между ними уже совершенно конченным.

При сем случае, Россетти просил меня, от имени Мегмед-Али, приказать сделать разыскание на обоих судах, не скрылся ли у нас один Грек, бежавший от своего господина, которого он обворовал, прося только возврата одних украденных вещей. Я отвечал, что самый спрос такого рода от Мегмед-Али был уже неприличен, что я никоим образом не намерен делать подобных разысканий, и поручил ему опять изъявить паше желание мое, чтобы он кончил дела свои с Султаном, причем напомнил также об изготовленном уже черноморском флоте. Он спросил, потребуется ли от Турции уплата за вооружение кораблей, и получил в ответ, что Россия никогда не отдавала своих войск в наем. Прощаясь, я подтвердил Россетти сказанное мною накануне паше, на счет удаления постороннего посредничества, и поручил ему кланяться. Он уверял меня, что Мегмед-Али соблюдет обещанное.

10-го числа ветер стоял еще противный, и нам нельзя было выбраться из порта. Мне оставалось только ждать попутного ветра, а между тем наблюдать происходящее на берегу. Поутру причалила к фрегату лодка, и на палубу взошел баталионный командир египетских войск, который называл себя Русским, говоря, что он в младенчестве попался в плен Черкесам и был продан в Египет. Он просил защиты и говорил, что не оставит нашего судна, из опасения казни за побег. Черты лица его были похожи на русские; но он не знал ни одного слова по-русски. Пришелец казался подозрительным; ибо человек, отчужденный от родины в таком возрасте, что не помнил ни одного слова отечественного языка, не ног иметь столь сильной привязанности к своей отчизне, чтобы оставить все связи свои и почести, которых он [123] дослужился, без определенной надежды на будущее. Полагая, что он был подучен пашею, с тем чтобы укорить нас в укрывательстве беглых, я отвечал, что, без согласия паши, не приму его; и он, по убеждению моему, возвратился без больших затруднений.

В тот же день виделся я с Ачерби, который, между прочим, сказывал, что паша продолжал вооружаться, что все портные в Каире были заняты изготовлением 35-ти тысяч новых мундиров; что Мегмед-Али грозился отрубить головы шести правителям областей Верхнего Египта, опоздавшим высылкою требуемого с них числа рекрут; что, в напечатанном того же дня о том приказе, он бранил их самыми позорными словами; наконец, что судовщики, взявшиеся доставить корабельный лес, коим было отказано в сделанном с ними договоре, вновь получили приказание доставить требуемые леса.

Россетти также уведомлял меня, что французская миссия из Константинополя прислала с Галиль-пашею к своему консулу Мимо письмо, в коем заключалось другое на имя Мегмед-Али от 28 декабря ¹⁸. В этих письмах значилось, что Порта, склоняясь на убеждение французской миссии, возобновляет предложения о мире, с просьбою к этой миссии — исключительно принять на себя переговоры. Россетти полагал, что сия мера была в связи с целию отправления Галиль-паши, и пользовался этим случаем, чтобы выставить предо мною вероломство Турецкого двора. Паша благодарил меня за воспоминание о нем и сказывал, что он с Галиль-пашею о делах еще не говорил. В ответ на сие, счел я нужным только поручить Россетти, дабы он повторил Мегмед-Али паше, что так как желание Государя состояло единственно в скором восстановлении мира, то и дела нет до средств, коими [124] достигнут оного, лишь бы исполнилась вола Его Величества.

11-го числа ветер сделался попутный, и оба судна снялись с якорей. Я взял бриг с собою в тех мыслях, чтобы иметь более сил в Константинополе, если бы, вопреки данного обещания, военные действия еще продолжались; ибо, с помощию двух небольших военных судов, находившихся при нашей константинопольской миссии, я мог еще, в случае надобности, высадить на берег до 500 вооруженных матросов и тем много содействовать Туркам в защите Босфора. Бриг мог мне также служить для отправления каких-либо важных известий к вице-адмиралу Рикорду. Я не дал салюта при выезде, как и при въезде не считая должным изъявлять столь гласным образом удовольствия своего Мегмед-Али-паше прежде совершенного исполнения обещаний, данных им на имя Государя. Я не считал себя даже в праве сделать того, пока волею Его Величества не было восстановлено упраздненное наше консульство в Александрии, и фрегат наш отплыл с теми же знамениями угрозы, с коими явился в Александрийский порт, молчанием напоминая паше о сделанных им обетах.

Сим кончились действия мои в Египте. Хитрая изворотливость в речах Мегмед-Али свидетельствовала, сколько ему было неприятно и тяжко покориться воле Государя; но, невзирая на то, дело было совершено, военные действия прекращены, и он несколько раз клятвенно обещался помириться с Султаном и покориться ему. Если бы он, по каким-либо причинам, отменил повеление, данное сыну, остановиться, то уже временный перелом в делах имел свою пользу; ибо от того ослабевал победоносный порыв его войск, Турция выигрывала время для собрания новых сил, и сам паша изменял разглашенной твердости своей. Возобновление военных действий [125] обнаружило бы вероломство его пред всем светом. Самые последствия, как далее будет видно, оправдали сии ожидания. Внезапный приезд Галиль-паши, конечно, поднял дух Мегмед-Али; самолюбие его было польщено до крайности, что отозвалось в речах его, на последнем нашем свидании; но он ни одного раза не отрекся от данных им обещаний и, по-видимому, хотел только более отнести в собственному произволу примирение, на которое уже решился; вооружения же продолжал, или распространял только о том слухи, как полагать можно, в намерении устрашить Турок, чтобы выговорить выгоднейшие условия при заключении мира. Царь-Град был спасен; Султан удержался на престоле, но он поплатился всею Сириею и Аданою за опрометчивое послание Галиль-паши и за недоверчивость свою к покровительству Государя.

Комментарии

8. Военное состояние батарей и укреплений, защищающих пролив, показано с подробностию в IV томе.

9. При выезде моем из Петербурга, мне не было назначено от министерства флага, по званию на меня возложенному.

10. В последствии времени узнано мною, что Мегмед-Али, до участия Франции в сих делах, располагал ограничиться рубежом при Александретте.

11. Повару платилось Ибрагим-пашею по 5 т. р. в год жалованья.

12. Что не далеко от Смирны, при остатках древнего Эфеса.

13. Так, говорят, строились в средних веках Крестоносцы в Леванте. В греческой части Цяря-Града построены таким же образом целые ряды старинных каменных домов.

14. Во 2 главе тома I-го сих записок изображены в подробности причины и начала восстания Египетского паши, из коих явствует, сколь несправедливы сии речи его.

15. В Александрии можно приобресть за дешевую цену древния монеты и вещи, находимые в земле. Промыслом сим занимаются мелочные продавцы, знающие охоту европейцев к сим предметам.

16. Двадцати четырем человекам возможно поместиться на верху капители сей стоймя и с теснотою. Если число сие не увеличено, то нельзя не удивиться отважности такой прогулки.

17. Глашатай.

18. В этой книге все числа поставлены по старому стилю.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет из записок Н. Н. Муравьева (Карского) 1832 и 1833 годов. Том III. М. 1869

© текст - Муравьев-Карский Н. Н. 1858
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info