Действия Дюмурье. — Его операционный план. — Причины его неудачи. — Первоначальные успехи конфедератов. — Появлении Суворова. — Гибель Савы. — Сражение при Ландскроне. — Разбитие Пулавского. — Суворов оправдывается пред Дюмурье. — Его деятельность. — Поход Клссаковского на Литву — Лгинмкий объявляет войну Русским. — Суворов идет на него, поражает при Саловичах и успокоивает Литву. — Письмо его к Бибикову. — Граф Вьёмениль заступает место Дюмурье. — Взятие Французами Краковской цитадели. — Суворов спешит туда и осаждает замок. — Приступ. — Поражение Коссаковского. — Сдача замка. — Первый раздел Польши. — Некоторые из писем Суворова к Бибикову. — Суворова посылают в Финляндию. — Постоянное стремление Суворова к одной цели. — Путешествие его в Финляндию.

Внимание Дюмурье устремлено было преимущественно на устройство хорошей пехоты. Чтоб достигнуть этой дели, он разослал на границы французских и немецких офицеров, поручив им вербовать австрийских и прусских дезертеров (мера эта дала ему около 2000 человек). Сверх того, Краковское и Сендомиржское Воеводства должны были поставить 25,000 милиции; но польские дворяне, боявшиеся дать оружие в руки мужиков своих, не охотно приступало к делу. Наконец, принц Карл саксонский, которого Бирон с помощию Русских вытеснил из Курляндии, обещал прислать 4000 саксонской пехоты. В Венгрии и Силезии были куплены ружья, которых значительный транспорт ожидался, сверх [2] того, из Баварии.Таким образом надеялся Дюмурье иметь скоро в своем распоряжении порядочную пехоту; но занимаясь образованием ее, он не забывал и кавалерии. Полк коронных драгун перешол в Кракове к конфедератам; кроме того, Дюмурье имел в виду 1000 человек саксонской конницы, которые, вместе с эскадронами Миончинского, Валевского, Оржевского и других, составляли около 8000 отличной кавалерии, предводительствуемой искусными начальниками.

Таким образом, новая жизнь, новая деятельность закипела в стане Поляков, и во всех действиях их стало обнаруживаться влияние сильного, гениального ума. Один человек изменил все и дал делу их совершенно новый и благоприятнейший оборот.

Создав такую значительную силу, Дюмурье хотел употребить ее с пользою и составил на этот конец весьма искусный план.

Все пространство Польши было занято русским корпусом, непревышавшим 12,000 человек (в том числе одна треть казаков), которые были разделены на малые отряды, преследовавшие Поляков «как коршуны голубей» ¹. Сильнейшим из этих отрядов (около 4000 человек) начальствовал Суворов. — Генерал Эссен с двумя пехотными и четырмя кавалерийскими полками занимал Киев, Украйну и Подолию, и составлял таким образом арьергард армии Румянцова, расположенной в Молдавии. — По рассчету Дюмурье, генерал Веймарн, бывший в Варшаве, не должен был выпускать из вида двух обстоятельств: безопасность этой столицы, где находился король, и оборону магазинов, учрежденных в Подолии. Но не имея возможности прикрыть в одно время и то и другое малым числом войска, бывшим в его распоряжении, он должен был оставить без защиты или город, или магазины, через что конфедераты получали значительный перевес.

Для приведения в исполнение предположенного плана, Заремба и Сава должны были, с отрядом в 1,000 человек, выйдти из Познани, явиться пред Варшавою и тревожить Русских; Пулавскому, усиленному до 8,000, было назначено действовать на границах Подолии, где находились все запасные магазины неприятеля; наконец Огинский, коронный великий маршал, должен был гласно объявить себя врагом Русских и с восьмитысячным корпусом регулярных войск, взяв направление к Смоленску, пройдти Россию и угрожать Москве. Дюмурье, с своей стороны, имея армию в 20,000 пехоты и 8,000 кавалерии, овладев Краковом, должен был идти на Сендомирж, чтоб действовать там сообразно обстоятельствам. В случае, еслиб Веймарн собрал свои силы в Варшаве, чтоб удержать за собою этот город и защитить короля, то Дюмурье потянулся бы к Подолии и разорил тамошние магазины; еслиб же, напротив, Веймарн решился спасти магазины, то Дюмурье пошел бы на Варшаву и учредил там главный совет конфедерации.

Тогда все приняло бы совершенно другой вид. Верховный совет сделался бы властителем всей Польши; Огинский внес бы войву в Россию, [3] где было мало войска; театр войны изменился бы совершенно, и Румянцев, тревожимый с тыла, был бы принужден оставить Молдавию, при чем Турки стали бы неминуемо его преследовать. Таким образом, возгорелась бы всеобщая война, какую желал Шуазёль, и Дюмурье с точностью исполнил бы данное ему поручение.

Хотя план этот был составлен с большим благоразумием и хотя успех его казался несомненным, он принял однакожь совершенно-неожиданный оборот; так почти всегда бывает с человеческими предположениями, которые часто от самого ничтожного обстоятельства расстроиваются, и, вместо пользы, приносят вред.

Первый удар был нанесен этому плану падением Шуазёля (24 декабря 1770 года) и совершенным изменением политики французского двора. Преемник Шуазёля, герцог д’Эгильйон, во всем ему неприязненный, стал преследовать то, что поддерживал его противник, и поддерживать то, что он преследовал. Такая перемена в политике Франции сделалась скоро ощутительною и для Польши, хотя дело конфедератов не было оставляемо вовсе без внимания и хоть она высылала им по-прежнему деньги (по 6,000 червонцев в месяц) и офицеров.

Вторым препятствием к благоприятному успеху замыслов Дюмурье было честолюбие отдельных предводителей партии: чего хотел один, то отвергал другой; младший отклонялся от повиновения старшему, для того, чтоб, как прежде, воевать по собственной своей воле; главные начальники не хотели зависеть ни от кого, тем менее от чужеземца, неимевшего никакого значительного звания, которое могло бы придать ему вес. Пулавский, любивший независимость, был явным противником системы правильной войны, потому-что, будучи незнатным дворянином, он был бы принужден служить под начальством Сапеги и Потоцких, которых ненавидел. Точно также думали Заремба, Миончинский, Валевский и другие; однакожь обещание оставить им главное начальство над партиями и даже усилить их, заставило их действовать в общем духе. Что же касается до Огинского, то никто не сомневался в готовности его содействовать успеху принятого плана.

Но главнейшею причиной неуспеха этого плана была деятельность Русских и в-особенности Суворова. Сначала, все, казалось, соответствовало как-нельзя-лучше надеждам Поляков; 31 марта (11 апреля) 1771 года все начальники и предводители конфедератов собрались в Биале, на силезской границе, где им был сообщен операционный план; все обещали строго следовать ему и, полные уверенности, надежд и мужества, спешили приступить к новой кампании, которая, казалось, предзнаменовала самый счастливый успех.

Русские, занимавшие Краковское Воеводство, с корпусом в 4,000 человек, растянулись от силезской границы до Донаеча, на пространстве 70-ти верст, заняли все главные пункты, как-то: Бобрек, Освиенци, Шатер, Калварию, Скавину, и учредили между отдельными постами разъезды из казаков и драгун. Хороший выбор их квартир сделал то, что Поляки оставались в горах как в блокаде.

Итак, прежде всего необходимо было сбить Русских с занимаемых [4] ими пунктов и отбросить за Вислу. Для достижения этого, Заремба должен был идти из Познани на Раву, встревожить Варшаву и потом вдруг своротить на Радом. Между-тем, Пулавский из Ченстохова, а Валевский из Биалы, должны были явиться на главном пункте, переправиться через Вислу близь Бобрека (там, где рька эта вытекает из гор) и овладеть им. Полковнику Шютцу, отличному кавалерийскому офицеру, незадолго пред тем перешедшему к Полякам, было поручено выступить из Кента и занять Освиенцы; наконец, Миончинскому, из Ландскроны, было вменено в обязанность пробиться чрез Калварию, отбросить русские посты перед Краковом и очистить от них всю равнину.

Быстрота, точность в движениях и глубочайшая скрытность были необходимы для приведения в исполнение этих предположений, — все это было соблюдено; Русских надобно было обмануть и утомить. Успех увенчал предприятие. На пространстве 16 верст при всех выходах собранные мужики должны были зажигать ночью большие огни, между-тем, как малочисленные отдельные отряды, производя фальшивую тревогу, делали вид, будто намеревались спуститься в равнину. В первые ночи, Русские были чрезвычайно-бдительны: лошади их не расседлывались, пехота стояла под-ружьем; они проникали даже в дефилеи и гнали пред собою конфедератов. Наконец, однакоже, эти беспрестанно-повторяемые ночные вылазки и тревоги, утомив их, ослабили их бдительность.

Только этого и ожидали Поляки. Дюмурье, извещенный чрез Жидов, что 18/29 апреля будет дан в Кракове большой бал, и предполагая, что главнейшие русские начальники и офицеры не преминут посетить его, назначил эту ночь для всеобщей аттаки. Совершенный успех увенчал ее: Русские, аттакованные значительными силами на всех пунктах, принуждены были отретироваться за Вислу, и на другой день вся равнина была во власти конфедератов.

После этого важного успеха, первым старанием Дюмурье было укрепиться на завоеванном им пространстве и привести в оборонительное положение некоторые из важнейших пунктов, которые Русские, не имея тяжелой артиллерии, не могли подвергнуть осаде. Замок Бобрек, на Висле, и монастырь Тиниц, в 4-х верстах от Кракова, по укреплении их, были снабжены гарнизоном, первый в 200 человек, при 4-х орудиях, а второй в 400 чел., при 6 орудиях; крепость Ландскрона была уже прежде во власти Поляков. Таким образом, в несколько дней пехота конфедератов была размещена по разным хорошо-укрепленным пунктам, снабженным артиллериею, достаточною для удержания Русских. Защита Донаеча была поручена Пулавскому, Ландскроны — Миончинскому, а Бобрека и Освиенц — Валевскому; сам же Дюмурье отправился в Биалу к верховному совету, для ускорения сбора рекрут. Но время бедствий снова настало для Поляков.

Успехи, одержанные конфедератами, преисполнили их самонадеянности и были причиною тысячи глупостей. Они разоряли города, били мужиков, грабили Жидов и смотрели на Русских с гордостью и презрением. Начальники затеяли снова старинные споры; дворяне не хотели ходить в караул, офицеры разъехались по соседним замкам, волочились [5] там за дамами, танцовали, или играли в карты; словом, несчастие сделало их кроткими и смиренными, а счастие возвратило им прежнюю их надменность.

Весь май месяц и начало июня были проведены Поляками в бездействии или в спорах между собою и с Дюмурье, от которого они требовали непременно выдачи денег, бывших у него в руках и определенных на необходимые и полезные расходы. Между-тем, Суворов приближался.

Суворов не оставался в бездействии, но был занят на других пунктах. Сава появился еще в марте месяце в окрестностях Люблина, где нашол Суворова, который разбил его в сражении под Урцендовом и Красником. Саве удалось, однакоже, отретироваться, но для того только, чтоб быть совершенно-уничтоженным на другом краю Польши. Неутомимо-преследуемый Русскими, был он настигнут ими 21 апреля (1 мая) близь Шренска (на прусской границе не в дальнем расстоянии от Млавы); там Суворов аттаковал его, разбил, и Сава, раненный, достался в руки победителей. Хотя Русские обращались с ним человеколюбиво и хотя генерал Веймарн прислал к нему своего доктора, однакоже он вскоре умер от ран, которые от беспокойства и горя сделались смертельными ².

Суворов, между-тем, потянувшись к Владимиру, разбил там полковника Новицкого и очистил от неприятельских партий всю окрестную страну. Возвратясь к Люблину, получил он от генерала Веймарна известие об успехах конфедератов под Краковом и приказание немедленно идти туда, чтоб опять восстановить там перевес Русских. Он сделал это и должен был отныне сражаться не с неустроенными партиями конфедератов, но с регулярными войсками, предводительствуемыми таким искусным офицером, каков был Дюмурье.

Имея около 1600 человек (2 батальйона, 5 эскадронов и 80 казаков) и 8 полевых орудий, двинулся он от Люблина сначала к Сану, где рассеял многие партии конфедератов, потом к Донаечу, где Пулавский должен был защищать переправу. Под огнем неприятельским переправился он через эту реку и пошел на Краков. Здесь нашел он полковника Древица, с отрядом из 2000 пехоты и казаков. Соединясь с ним, пошол он без промедления на Тиниц; попытка взять это местечко холодным оружием не удалась, потому-что оно было сильно укреплено и хорошо защищаемо. Суворов, чтоб [6] не потерять даром времена, пошол назад к Ландскроне, где собрались главные силы конфедератов. Дюмурье, получив известие о выступлении Суворова из Сандомиржа, поручил Пулавскому защиту Донаеча и назначил Скавину сборным местом всех остальных войск. Но 8/19 июня узнал он, что Суворов прошел уже Донаеч, приближался к Кракову форсированными маршами, и что Пулавский отступил к горам, для того, как он доносил, чтоб аттаковать Русских с тыла. Дюмурье послал умолять его присоединиться к нему и видя, что это не помогало, стал требовать угрожающим тоном, чтоб он исполнил его волю. Пулавский, оскорбленный этим, отвечал, что «не считает себя обязанным исполнять приказания чужеземца и будетз, вести войну по-своему; что идет на Замостье, куда Дюмурье, если ему угодно, может последовать за ним» ³.

Дюмурье, потерявший всякую надежду на содействие Пулавского, собрал 11/22 июня при Ландскроне все остальные партии конфедератов, бывшие под начальством Шютца, Миончинского, Оржевского, Валевского и составлявшие всего около 3000 человек почти одной кавалерии. Ландскрона лежит на вершине холма, имеющего около 1500 шагов длины и 500 шагов ширины. Передняя и левая его сторона довольно-круты и покрыты хвойным кустарником, а задняя примыкает к лесу, простирающемуся до самой Суши (Sucha). Здесь-то Дюмурье избрал свою позицию. Левый фланг его примыкал к крепости, защищаемой 600 человеками гарнизона и 30 пушками; правый, к еловому лесу, который был занят 20 пушками и 100 егерями под начальством французских офицеров; 100 других егерей были введены в кустарник, лежавший пред самым фронтом.

Этою позициею командовала другая ей параллельная, но лежавшая ниже, которую занял Суворов, незаставивший себя долго дожидаться. Обозрев неприятельскую позицию, приказал он немедленно одному казацкому полку, подкрепленному эскадроном карабинеров, очистить кустарник от неприятельеких егерей. Казаки рассевают стрелков, и взбираются на высоту, занятую неприятелем. Дюмурье, видя их приближающихся в россыпную, без всякого порядка, с радостью возвещаета, своим победу и приказывает аттаковать казаков прежде, чем успеют выстроиться. Поляки обещают сделать чудеса.

Казаки, подкрепленные карабинерами, являются на высоте и выстраиваются быстро. Дюмурье и юный Сапега намереваются с Литовцами Оржевского встретить их; но Литовцы обращаются в бегство при первой аттаке Русских и убивают Сапегу, который хотел остановить их. [7] Оржевский и несколько храбрых, следующих за ним, падают под казачьими пиками. Дюмурье спешит к гусарам Шютца, но они, вместо того, чтоб броситься в сабли на неприятеля, разряжают свои карабины и обращаются в бегство. Только один Миончинский, предводительствуя своею храброю партиею, бросается с решительностию на Русских, но, будучи ранен, падает с лошади и подвергается плену. Валевский, начальствовавший левым крылом, отступает в порядке за Ландскрону; все остальные рассыпаются по разным сторонам. Казаки преследуют бегущих около двух верст, поражают их и, потеряв только несколько человек, берут в плен около 100 Поляков. Все дело было копчено не более, как в полчаса.

Поражение и бегство конфедератов было так быстро, что другие войска, долженствовавшие подкрепить казаков, не приняли в деле никакого участия. Кроме Сапеги и Оржевского, потеряли Поляки 500 убитыми и 200 пленными, в числе которых были Миончинский ⁴ и маршал Лессоцкий; два орудия достались также в руки победителей.

Дюмурье, огорченный малодушием конфедератов, отступает с небольшою толпою Французов к лесу и достигает без преследования около полудня Суши, куда собираются также и разбежавшиеся гусары Шютца. Французские стрелки, занимавшие лес, укрываются в Ландскрону.

Но еще оставался Пулавский, который с 2000 партиею потянулся от Донаеча, где он успел укрыться от Суворова, к Замостью. Крепость эта отворила ему ворота. Отсюда угрожал он Люблину и Лембергу; ко Суворов спешил уже остановить его успехи. Пулавский выступает к нему на встречу из Замостья, но Суворов аттакует его на половине дороги, и принуждает, после кратковременного сопротивления, обратиться в бегство. Пулавский лишается своих пушек, большей части своих людей и спасает остальных только искусным отступлением (заслужившим даже похвалу самого Суворова), сначала чрез горы к венгерской границе, а оттуда через Кенте и Бобров к Ченстохову. С-этих-пор, Суворов отзывался о нем не ипаче, как с уважением, и послал к нему как доказательство своего расположении и в знак памяти, небольшую фарфоровую табакерку.

Дюмурье, пристыженный неудачею всех своих планов, уверял в-последствии, что распоряжения Суворова при Ландскроне неминуемо должны были сделаться причиною его собственной гибели. Замечание это было бы, может-быть, справедливо, еслиб дело шло об обыкновенном военачальнике и обыкновенных войсках; но Суворов, знавший совершенно своих противников, рассчитывал на нравственное превосходство своих воинов. Если он аттаковал конфедератов в их крепкой позиции казаками, то это было сделано (даже не принимая во внимание [8] действия, какое должна была произвести эта совершенно неожиданная аттака), потому-что он заранее предвидел бегство Поляков и хотел иметь под рукою для их преследования свою легкую кавалерию. Но еслиб даже конфедераты не обратились в бегство, то время, употребленное ими на отпор казакам, было бы достаточно для приближения пехоты, которая неминуемо решила бы дело. Употребив же сначала сию последнюю, Суворов, при медленности ее движений и при сильном неприятельском огне, потерял бы много людей, и неприятель, состоявший большею частию из кавалерии, мог бы легко уйдти от него. Только посредственный военачальник придерживается всегда буквальному смыслу правил, гениальный же умеет применять эти правила к обстоятельствам, основываясь на верном познании характера своих противников. Впрочем, Суворов сам часто смеялся над учеными выводами, которыми ему старались доказать, что он должен бы был подвергнуться поражению там, где он оставался победителем. «Да, да» говаривал он тогда с усмешкою: «у нас нет ни тактики, ни практики, а мы все-таки бьем неприятеля».

Таким образом разрушились вдруг все надежды конфедератов; лучшие их предводители были взяты в плен, их войска разбиты, рассеяны, уничтожены, и раздоры и несогласия снова начались между их начальниками. Один упрекал другого, как это всегда бывает после несчастных событий, в слабости и измене, тогда как в самом-деле ни один из них не был, может-быть, совершенно-прав.

Дюмурье, обманутый в своих рассчетах, огорченный и недовольный, решился бросить конфедератов на волю судьбы и с досадою в сердце возвратился во Францию.

Всеми успехами, одержанными над Поляками, были обязаны Русские в-особенности невероятной деятельности Суворова. С удивительного быстротою являлся он на всех пунктах, где только показывался неприятель, и разбивал или рассевал его повсюду; не давая отдыха ни себе, ни солдатам своим, делал он в 17 дней по 100 миль, сражаясь между тем беспрестанно, так что не проходило 48 часов, чтоб не было какой нибудь стычки ⁵. Этою быстротою удвоивал он свои силы и поселял страх в сердцах неприятелей. Тем, которые удивлялись этой быстроте движений отвечал он: — «это еще ничего; Римляне далеко превосходили нас в быстроте ⁶; прочтите-ка Цезаря».

Таким образом, дело конфедератов было почти-совершенно уничтожено, и только какое-нибудь особенно-счастливое обстоятельство могло придать ему новую жизнь. В таком положении обратили они взоры на Огинского и старались возбудить его и Литовцев к явному восстанию против Русских. Чтоб привести его к этому, было поручено юному Коссаковскому (доказывавшему уже не раз высокий ум свой и [9] распорядительность) с отрядом из 400 смельчаков выступить из Ченстохова и пробраться оттуда до Литвы, где он должен был произвести тот переворот, от которого ожидали так много. Коссаковский исполнил это поручение с большим искусством. Вместо того, чтоб взять прямую дорогу, на которой неминуемо встретил бы большия опасности, потянулся он первоначально к прусской границе, своротил оттуда вправо к северным провинциям, где было мало войска, и поспешил форсированными маршами в Литву, куда прибыл в начале августа. Чтоб затруднить путь своим преследователям, он разрушал все остававшиеся за ним мосты; когда же и это средство не помогало, то углублялся в леса и появлялся опять на таких пунктах, где его меньше всего ожидали. Быстротою своих движении сбивал он все рассчеты противников и в-течении нескольких дней появился на таком множестве различных мест, что Русские не знали наконец где искать его.

Повсюду на пути своем предъявлял он акт, по которому начальники Барской Конфедерации объявляли престол польский упраздненным, и раздавал множество прокламаций, призывавших дворянство к восстанию.

Солдаты его отряда были одеты в черное платье, в знак траура по бедствующей отчизне; везде проповедовал он единодушие, верность и возбуждал всех на защиту отечества. Влияние его на умы было так сильно, что Русские страшились всеобщего восстания и ожидали, что вся Польша возьмется за оружие.

Сверх всех этих мер, не было упущено ни одного средства к склонению великого коронного маршала Огинского объявить себя решительно в пользу конфедератов. Граф Огинский пользовался в своей провинции большим влиянием; как коронный маршал, содержал он при себе несколько тысяч человек и имел главное начальство над всеми войсками, расположенными в Литве. До-сих-пор он казался равнодушным и к той и к другой стороне, но внутренне был совершенно предан делу конфедератов и ждал только благоприятной минуты объявить себя в их пользу. Он слишком-хорошо знал все опасности, сопряженные с таким важным шагом, и не хотел сделать его опрометчиво. Король предостерегал его: «Вы погубите и себя и меня» писал он к нему, желая остановить его; и Огинский, всегда отличавшийся слабым, нерешительным характером, казалось, был готов последовать совету. Между-тем, подобно прежнему коронному маршалу в Белостоке, графу Браницкому, поддерживал он тайно разными способами конфедератов, не объявляя себя явно их союзником. Однакоже, в то время, когда дело союзников от распоряжений Дюмурье начало принимать такой счастливый оборот, и когда содействие Огинского было предметом всеобщего желания, все стали уговаривать его не колебаться больше. Старик Браницкий склонял его, конфедераты умоляли, французский агент, кавалер де-Муринем прибыл для того нарочно из Данцига в Белосток, и говорили даже, будто австрийский посланник под-рукою также старался на него действовать. Наконец, русский посланник Салдерн, обратился к Огинскому с вопросом: «за кого, [10] или против кого содержит он в готовности свои войска?» — Получив известие о некоторых движениях, предпринятых Русскими, Огинский решился предупредить их; он внезапно оставил лагерь свой под Телешанами (недалеко от Пинска), обнародовал в Пинске акт присоединения своего к конфедератам, пошел на Решицу, где 26 августа (6 сентября) настигнув батальйон Русских под начальством полковника Албутчева, взял большую часть оного в плен, рассеял и разбил некоторые другие партии и манифестом объявил себя союзником Барской Конфедерации. Событие это преисполнило радостью конфедератов, внушило им новые надежды, новые планы и заставило их верить возможности присоединить к себе вскоре западные русские провинции, в которых не было русских войск. Небольшая армия Огинского с каждым днем увеличивалась; противопоставленные ей русские военачальники, генерал Кашкин, полковники Тюринг и Древиц, не предпринимая ничего решительного, ограничивались только наблюдением за неприятелем. Все заставляло опасаться, что Огинский, не останавливаемый ничем, увеличит свои силы и успеет наконец совершенно вытеснить Русских из Литвы. Он писал уже к Коссаковскому, чтоб тот присоединился к нему с своею партиею, и одержал близ Несвижа значительный верх над полковником Тюрингом. Но вдруг все эти успехи были остановлены, и несчастие поразило его внезапно и неожиданно, как удар грома среди ясного, безоблачного дня.

Суворов, окончив действия свои против Савы, Дюмурье и Пулавского, возвратился в Дублин; там узнал он о беспокойствах в Литве, о походе Коссаковского, о волнении умов и наконец о явном восстании Огинского. В одну минуту представились его быстрому, проницательному уму все пагубные следствия, какие мог иметь такой важный шаг, если вред не будет остановлен в самом начале. С нетерпением ожидал он известий об операциях офицеров, действовавших против Огинского; вдруг узнает он о поражении Албутчева, об отступлении Тюринга и о бездействии других. Все это сильно взволновало его и, не смотря на решительное запрещение генерала Веймарна предпринмать что-нибудь против Огинского без особенного приказания, решился он на это под своею личною ответственностью. «Спасем прежде наших, сказал он, а потом пусть возьмут мою голову»; в лаконическом рапорте, к каким он прибегал иногда в запутанных обстоятельствах, донес он об этом генералу Веймарну, и выступил с 4 ротами пехоты и одним эскадроном кавалерии, через Коцк на Биалу, где, присоединив к себе еще две роты, два эскадрона и несколько казаков, продолжал путь свой форсированным маршем к Бресту. Он шел так скоро, что из 1000 человек, следовавших за ним, более 150 отстало на дороге. К вечеру четвертого дня, был он в Слониме, сделав более 200 верст (30 миль). Здесь узнал он, что Огинский с своею небольшою армиею от 3 до 4000 человек, стоял верстах в 50 оттуда в прекрасной позиции. Дав своему отряду часа два отдыха, Суворов снова отправился в путь и на следующий день (11/22 сентября) за два часа до полуночи прибыл к Сталовичам. [11] Ночь была темна, небо покрыто тучами. Тихо, без барабанного боя, стал приближаться небольшой отряд к местечку; свет, зажженный на одной из башень монастыря, бывшего недалеко оттуда, служил ему маяком; 4 улана, схваченные внезапно, сообщили сведения о положении неприятеля и принуждены были служить проводниками. Таким образом достигли Русские Сталовичей, где больше-открытая местность позволила Суворову выстроить в тишине свой небольшой отряд. В первую линию поставил он четыре роты, поместив между ними две пушки, за которыми стала еще одна рота; 3 эскадрона вытянулись во второй линии, а 1 рота, 2 взвода конницы и казаки составили резерв. В этом боевом порядке, двинулся он вперед к местечку, направляя путь свой по огням неприятельским, но был вдруг задержан болотом, чрез которое шагов на 200 тянулась узкая гать. Пехота, после минутного промедления, двинулась с решимостью вперед; кавалерия последовала за нею; офицер, бывший при орудиях, желая перебраться скорее, попытался перевезти их чрез болото; но пушки увязли. Русские были уже пред самым местечком, как вдруг неприятельский пикет, завидя их, произвел тревогу.«К оружию! неприятель!» раздалось со всех сторон и началась пальба. Русские с громким «ура» бросаются в местечко: страх овладевает Литовцами; все рассыпаются по сторонам; иные стреляют из окон, другие силятся защищаться на улицах; везде кипит бой; но Русские действуют штыками — кавалерия поддерживает пехоту и рубит противящихся; в страшном беспорядке стараются Поляки выбраться в поле, где была расположена наибольшая часть их войска. Сам Огинский едва успевает броситься на лошадь и спастись бегством, истощив все усилия собрать своих солдат. Только 300 его лейб-янычаров защищаются упорно в некоторых домах на рынке; почти все они падают под штыками Русских. Русские пленные, взятые при Решице и запертые в одном большом доме, не имея возможности выбраться в двери, выпрыгивают из окон и присоединяются к своим избавителям.

Темнота усилила еще более ужас этой ночи; к утру Сталовичи были во власти Русских; но бой не был еще кончен; настоящая позиция Поляков была за городом и там-то пытались они удержаться. Суворов поспешно собрал своих солдат и устремился на неприятеля; кавалерия его, скакавшая впереди, завязала уже бой. Так-как неприятельская линия была несравненно-более его линии, то он потянулся влево и бросился потом стремительно на правое крыло. Литовцы храбро защищались и гренадеры их мужественно действовали штыками против штыков Русских, но были наконец принуждены уступить. Победа склонялась уже на сторону Русских, как вдруг генерал Бьелан, стоявший в получасе пути от места сражения, приспел с двумя уланскими полками, состоявшими из 1,000 человек каждый, и окружил три эскадрона Русских. Тогда завязался страшный рукопашный бой; Русские несколько раз прорубались сквозь ряды неприятельские, в особенности отличались храбростию казаки; наконец, после необыкновенных усилий, Поляки были опрокинуты и отбиты. [12]

Несколько сотен неприятельских тел покрывали поле сражение; число пленных превышало число победителей. Обоз, маршальский жезл Огинского, денежная казна (более 50,000 червонцев), знамена, разное оружие, двенадцать пушек и множество драгунских лошадей достались в руки Русских. При этом случае, нельзя умолчать, что каждый из подчиненных Суворова содействовал в этот день к одержанию столь славной победы; из 900 человек, составлявших его отряд, сто были убиты и большая половина переранена; офицеры же почти все были ранены.

По окончании сражения, Суворов дал своим час отдыха и пошел назад на Слоним. Отряд его растянулся почти на целые полмили по причине множества захваченных повозок, орудий, раненных и пленных. Еслиб ужас побежденных был не так велик, или еслиб ими начальствовал хороший офицер, то им предстоял здесь самый благоприятный случай склонить счастие снова на свою сторону. Но пораженный Огинский, растерявшись совершенно, помышлял только о своем спасении и тогда только считал себя в безопасности, когда достиг наконец Кёнигсберга.

Суворов охотно прибегал к нечаянным нападениям и в воине с конфедератами большею частью так действовал. «Хорошо-исполненное нечаянное нападение, говаривал он, удается всегда; солдат, разбуженный внезапно ночью, редко противопоставляет сильное сопротивление; чем неожиданнее бывает опасность, тем большею представляется она ему, и первая мысль аттакованного таким образом неприятеля есть не сопротивление, а спасение и бегство».

Так кончилось это предприятие, в котором русский военачальник обнаружил необыкновенную деятельность; не более как в-продолжении 14 дней, видел себя Огинский на вершине счастия, и потом низвергнутый в пучину бедствия и скитающийся, как изгнанник, на чужой земле. В последних числах августа с гордостью поднял он оружие; 12/25 сентября скитался он уже в Пруссии, отъискивая какого-нибудь места, где бы мог преклонить голову. Но с этого дня также слава Суворова, которого имя сделалось уже известно Европе, возрастая беспрестанно, достигла наконец с последнею и наиблистательнейшею из его кампаний наивысочайшей степени.

Не останавливаясь в Слоним, оставил он там при небольшом отряде взятое им оружие и пленных, и пошел к Пинску, как к центральному пункту действий Огинского, для того, чтоб совершенно уничтожить остатки его армии и успокоить страну. На пути представился ему случай доказать свое бескорыстие. Один неприятельский офицер с значительною суммою полковых денег попался в его руки; не желая воспользоваться несчастием этого офицера, приказал он выдать ему паспорт, чтоб доставить ему чрез то средство достигнуть беспрепятственно места его назначения. В Пинске находился штаб Огинского. Устроив здесь все к совершенному покорению и успокоению Литвы и отобрав у жителей оружие, возвратился он чрез Брест и Биалу в Люблин. [13] Наибольшая часть приверженцов Огинского разошлись по домам; Коссаковский присоедигил остальных к себе и проселочными дорогами поспешил к силезской границе. Литва была опять спокойна, и опасность, угрожавшая Русским, счастливо отвращена.

Над головою Суворова собиралась однакоже сильная гроза. Генерал Веймарн, раздраженный его самовольным походом на Огинского, и может быть также завидуя его возрастающей славе, жаловался в Петербурге на противные субординации поступки его, и требовал, чтоб он был отставлен и предан военному суду. Но императрица, предвидевшая в Суворове будущую и вернейшую опору своего трона, оставила это дело без вннмания и даже наградила Суворова орденом св. Александра Невского. Веймарн и без того бывший в ссоре с властолюбивым Салдерном, был отозван и заменен кротким Бибиковым, который стал изъискивать все средства поправить вред, нанесенной стране войною.

Суворов во время бездействия, которому был обречен, пока дело его не было кончено, писал к генералу Бибикову следующее письмо, которое мы приводим здесь, как одно из первых, сделавшихся известными. Люди замечательные лучше всего познаются из собственных их слов, которые объясняют настоящий смысл их действий.

«Крейцбург, 25-го ноября 1771 ⁷.

«Животное, говорю я, нам подобное, привыкнув к заботам, сопряженным с неизбежными неудобностями, за недостатком их, почитает себя бессмысленным: продолжительный отдых его усыпляет. «Как сладостно воспоминать прошедшие труды! Ограничиваясь обязанностями службы моей государыни, я стремился только к благу отечества моего, не причиняя особенного вреда народу, среди которого я находился. Неудачи других воспламеняли меня надеждою. Доброе имя есть [14] принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе мое имя в славе моего отечества, и все успехи относил к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто производимое мгновенным порывом, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей. Суровое воспитание в светском обхождении, но правы невинные и естественное великодушие облегчали мои труды; чувствия мои были свободны, и я не изнемогал. БожеІ скоро ли возвратятся такие обстоятельства! Теперь я унываю в праздной жизни, свойственной тем низким душам, которые живут только для себя, ищут верховного блага в истомлении, и, переходя от утех к утехам, достигают тягостной скуки. Уже мрачность изображается на челе моем; в будущем предвижу еще более скорби. Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом: частое упражнение ее так же оживотворяет, как обыкновенные движения укрепляют тело».

Суворов не должен был, однакоже, оставаться долго в таком тягостном для него бездействии. Слово императрицы оправдало его, и ему скоро представился случай снова обнаружить во всей силе свою неутомимую деятельность.

Дюмурье, хотевший повелевать конфедератами вместо того, чтоб служить им советником, был заменен графом Вьёменилем, который своим кротком и уклончивым характером мог восстановить опять потерянное единодушие. Хотя он, с самого начала, видел, что дело конфедератов не представляло больших надежд, однакоже решился употребить все средства замедлить, как-можно-далее, их совершенное падение.

Первым старанием его было собрать их рассеянные партии; офицеры, прибывшие с ним, должны были осмотреть значительнейшие пункты, находившиеся еще во власти Поляков и привести их в лучшее оборонительное положение; мера эта казалась ему тем более необходимою, что по сведениям, полученным из Варшавы, было рвшено в чрезвычайном военном совете у русского посланника привести из России подкрепления, с помощью осадной артиллерии, обещанной королем прусским, отнять все бывшие еще в руках конфедератов крепости и укрепленные пункты, усилить армию до 12,000 человек и разделить ее на три корпуса — один для открытых действий, а два остальные для блокад и осадных работ; во избежание потери людей, не брать крепости штурмом, а принуждать их голодом к сдаче; начать с Тиница и Ландскроны и кончить Ченстоховом, как самым крепким пунктом. Королевско-польские войска, под начальством генерала Браницкого, должны были содействовать во всем Русским.

Вьёмениль надеялся, что успеет воспрепятствовать завоеванию этих крепостей до ближайшей весны, и намеревался сам начать тогда наступательные действия. «Русские» писал он в первых числах января 1772 года: «при нападении на эти маленькия крепости, встретят такое сопротивление, какого не ожидают. Они дали нам время послагь туда [15] хороших офицеров, снабдить их запасами и исправить укрепления. В отчаянном положении конфедератов только какой-нибудь блистательный подвиг может возвратить им бодрость и мужество. Я заботливо стараюсь приготовить к тому все нужные способы». Двенадцать дней после письма, блистательный подвиг этот был совершен, и горсть Французов овладела краковским замком. Предприятие это, сопряженное с большими трудностями, приносит величайшую честь мужеству французских офицеров, совершивших его.

Для приведения в исполнение этого предприятия, было придумано несколько планов: то хотели овладеть замком с той стороны, где стена его не имела караулов; то предполагали проникнуть в него посредством подземного хода; то намеревались воспользоваться проточною трубою, которая служила для выбрасывания в Вислу всех нечистот из замка, но по которой можно было влезть не иначе, как на четвереньках. Наконец, было решено сделать опыт всеми этими тремя путями.

Ночь на 23 января (3 февраля) была назначена к приведению в исполнение задуманного предприятия. Во весь день шел сильный снег; все окрестные поля были покрыты им, и небольшой отряд, назначенный для овладения крепостью, надел, сверх платья, белые рубашки, для того, чтоб приближение его не было замечено. Приняв эту предосторожность, отряд двинулся от Тиница. В самом Кракове, с которым конфедераты имели сообщение, были приняты всевозможные меры для счастливого окончания предпринятого дела. Полковник Штакельберг с частью суздальского полка занимал этот город; он был офицер храбрый, но но характеру слабый, и одна знатная польская дама успела просьбами своими и кокетством склонить его снять часовых с таких пунктов, где они были необходимы, уверяя, что ночная перекличка мешает ей спать. Сверх того, в городе вообще не была соблюдаема должная осторожность, не смотря на близость конфедератов, которые казались неопасными. Даже в самом замке, где находились четыре орудия и весь полковой обоз, было, кроме 100 безоружных работников, всего только 30 человек караула, при одном офицере. Остальные войска занимали город. Такая безрассудная беспечность должна была стоить Русским дорого. Небольшой отряд Французов уже приближался; начальники его, Вьёмениль, племянник генерала, и Сельян, каждый с 60 человек отборных солдат, должны были попытаться проникнуть в замок по одной из вышеназванных дорог (Сельян чрез подземный ход, а Вьёмениль чрез проточную трубу), отворить ворота и впустить бригадира Шуази, который дожидался по близости с 500 рейтарами.

Мужественно вступил Сельян в подземный ход, который скоро сделался так узок, что едва один человек мог подвигаться вперед, и потому Сельяну показалось слишком-опасным пускаться в такое место с столь малым числом людей, и он предпочел лучше обойдти кругом замка, надеясь, что случай представит ему какое-нибудь другое средство проникнуть во внутренность крепости. Вьёмениль, напротив, достигнув проточной трубы, остановился-было сначала, но потом, [16] ободрясь, предался совершенно на произвол судьбы, и с обнаженною в руках шпагой мужественно влез в трубу. «За мною, ребята! В несколько минут будем мы наверху» закричал он своим солдатам — и все последовали за ним без малейшей нерешимости. В ту минуту, когда последние из солдат Вьёмениля начали влезать в трубу, подошел Сельян с своим отрядом; узнанный по белым рубашкам, был он приглашен следовать тем же путем, и тут же решился на это.

Между-тем, Шуази напрасно бродил около города, стараясь найдти какой-нибудь вход; везде видел он перед собою только высокие стены, с которых ему не подавали никакого знака. Лестниц у него не было, и день начинал уже вечереть. Обманутый в своих надеждах, решился он наконец возвратиться, но не хотел сделать этого, не соединясь с Вьёменилем и Сельяном. Долго и тщетно поджидал он их: в замке все было тихо; ни малейший шум не раздавался за его стенами; медлить долее значило бы подвергнуть себя опасности быть отрезанным от Тиница. С сокрушенным сердцем пустился он в обратный путь, опечаленный мыслию, что должен был оставить на верную гибель двух лучших своих офицеров с их солдатами. Он отошел уже 2 версты, как вдруг услышал, со стороны Кракова, сильную перестрелку; полный надежды и боязни, посылает он, для разведания, одного польского офицера, который, возвратясь, доносит, что замок во власти тех, которых он считал погибшими. Шуази, с криком радости, возвращается в ту же минуту назад, на помощь к своим.

Вьёмениль первый выбрался из трубы и убил полусонного часового, который окликнул его; такая же участь постигла и другого, а между-тем люди его также выбрались. Свет, горевший на гауптвахте, привел их туда, и они, напав внезапно на караул, скоро овладели им; только 11 солдат успели выскочить в окно и, бросясь бежать, произвели тревогу. Тогда на смельчаков было сделано нападение со всех сторон. Штакельберг пытался опять овладеть замком; но Французам удалось несколько времени держаться против отдельных аттак, неимевших дружного натиска. Видя, однакожь, что ожидаемое подкрепление не являлось, решились они пробиться с оружием в руках. Еще не все выходы были заперты для них; еще можно было надеяться, что они выберутся благополучно, как вдруг шум, раздавшийся извне, возвещает им помощь. Они не ошиблись: то был Шуази, который успел проложить себе дорогу к замку через форштат.

Теперь можно было надеяться удержать замок, тем более, что в этот же самый день подошел еще новый отряд под начальством Голибера, который хотя и потерпел большую потерю на путп своем, однакоже составлял собою значительное подкрепление.

Суворов располагал предпринять поход в Литву, когда получил известие об этом событии. Не медля ни минуты, обратился он к Кракову, куда прибыл на следующий день 24 января (4 февр.) вечером. В это самое время Французы, желая овладеть городом, сделали сильную вылазку, но упорное сопротивление Русских принудило их скоро к отступлению.

Трудный подвиг предстоял теперь Русским: не имея осадной [17] артиллерии они должны были снова овладеть столь крепким замком. Замок этот, окруженный стеною в 7 фут толщины и 30 фут вышины, стоял на возвышении, командующем городом и у подножия которого с другой стороны протекает Висла. Прекрасная церковь, полуразрушенный королевский дворец и около 30 домов составляли все его строения. Гарнизон его, усиленный разными прибывшими партиями, состоял из 400 человек пехоты и 500 кавалерии (в этом числе были Французы, Саксонцы и Поляки — но все они были старые и хорошо-обученые солдаты), и имел значительный запас всякого продовольствия.

Суворов и Браницкий, начальствовавший королевскими войсками и прибывший с 5 польско-уланскими полками, заняли окрестности, прилегающие к замку. Браницкий принял на себя защиту всех пунктов по ту сторону Вислы, против разных партий конфедератов, показывавшихся там; Суворов занялся собственно осадой; мост, устроенный через Вислу, служил им для сообщения друг с другом.

Сначала, Фраицузы делали сильные вылазки; скоро однакоже они удостоверились, что вылазки эти служили им только во вред; они теряли только людей, не вьигрывая ничего.

Для осаждающих главное затруднение состояло в обстреливании замка, лежавшего так высоко. С невероятным трудом успел Суворов поставить несколько пушек на некоторые из самых высоких домов; в то же время деятельно занимался он рытием двух мин, и наконец 18/29 февраля в 2 часа утра последовал всеобщий приступ. Между-тем, как сильный картечный и ружейный огонь, поддерживаемый с верхушки домов, тревожил осажденных на стенах, 2 колонны подошли к ним с лестницами. Одна из этих колонн достигла ворот, бросила туда петарду, но без успеха, итак как ей не доставало смелого предводителя, то она ограничилась ружейною перестрелкою, в которой выгода осталась на ее стороне. Другая колонна действовала решительнее: она подступила под самые стены, поставила свои лестницы и пошла на приступ с таким мужеством и твердостью, что возбудила даже изумление неприятеля; но и этот подвиг остался безуспешен.

Потеряв около 150 человек убитыми и раненными и не выиграв решительно ничего, Суворов принужден был ударить отбой и прекратить штурм, тем более, что храброе сопротивление Французов не подавало никакой надежды на успех.

Тогда было решено подвергнуть замок самой тесной блокаде, и это, казалось, тем более обещало верный успех, что по словам одного пленного, осажденные начинали уже терпеть недостаток в некоторых съестных припасах, особенно же в мясе, так, что были принуждены питаться кониной.

Около этого времени, Коссаковский с партиею, состоявшею из нескольких сотен отбориейших черных всадников, пытался снабдить осажденных подкреплением. Он успел уже принудить к отступлению два уланские полка, которые хотели заградить ему дорогу, как вдруг Суворов с двумя эскадронами и несколькими казаками бросился на него и после жаркого боя прогнал его назад, подвергнувшись однакоже сам [18] великой опасности. Один молодой, храбрый кавалерист (Лифляндец, по имени Рейх), выстрелив из обоих пистолетов, бросился на него с саблею. С трудом защищался против него Суворов до-тех-пор, пока один кирасир, приспевший к нему на помощь, выстрелом из карабина не поверг нападавшего мертвым. После большой потери, испытанной Коссаковским, исчез он с своими черными всадниками; 20 лет спустя найдем мы его опять, но только с изменившимся образом мыслей, противоборствующего тому, за что он прежде сражался, и увидим его умирающим насильственною смертью от рук собственных людей его.

Недостаток продовольствия в замке усиливался с каждым днем, и скоро у осажденных не было решительно никаких запасов: тогда Суворов потребовал сдачи. Апреля 8/19 явился бригадир Ганнбер для переговоров. Желая задобрить своего противника, он прибегнул к лести; но Суворов, не обратив на это никакого внимания, с величайшею холодностью просил его сесть к письменному столу, чтоб не терять даром время и продиктовал ему условия сдачи, которые были столь выгодны, что сам Ганибер не мог бы никогда желать ничего лучшаго. Ответ должен был последовать на другой день; Ганибер возвратился, но с новыми условиями. Суворов, раздраженный этим, предложил другие гораздо-строжайшие и объявил, что если они не будут приняты в 24 часа, то требования его сделаются еще строже. Однакожь они были приняты в тот же вечер. Главный пункт состоял в том, что гарнизон должен был сложить оружие и признать себя пленным, но не военно-пленным, как того желали Французы. Требование это не могло быть принято (как объявила, Суворов), потому-что Франция не находилась в войне с Россиею. Сдача замка была назначена 15/26 апреля, в первый день пасхи.

Когда гарнизон, состоявший еще из 800 человек, сложил свое оружие, Вьёмениль и прочие французские офицеры в свою очередь подали Суворову свои шпаги. «Сохрани меня Бог отнимать шпаги у храбрых офиицеров, состоящих в службе государя, который в дружеских отношениях с моею монархиней», сказал Суворов и обнял всех Французов одного за другим. Веселая трапеза соединила за одним столом тех, которые еще недавно были врагами; в вечеру, Французы под сильным прикрытием были отправлены в Люблин, а оттуда пошли во внутрь России. Суворов же остался в Кракове, до совершенного окончания войны.

Оттуда предпринимал он осаду Тиница, сильно укрепленного конфедератами и окруженного многими редутами; был, однакожь, скоро сменен Австрийцами, получившими в свое владычество всю эту страну. Участь Польши была решена; Австрия, Пруссия и Россия, опираясь на древние права, определили, разделив Польшу на части, присоединить со к своим владениям.

Укрепленные замки Ландскрона, Тиниц и Ченстохово были взяты; партии конфедератов рассеяны; предводители их бежали или изъявила покорность; со всех сторон вступали в Польшу австрийские, [19] прусские и российские войска; кто не оставлял оружия, был объявляем разбойником и строго преследуем; конфедерация была уничтожена.

Августа 5-го 1772 года, был подписан трактат, в силу которого три монархии присоединили к своим владениям разные части Польши; трактат этот был представлен 26-го сентября королю в Варшаве, и в следующем году, после сильных противоречий и прений, утвержден наконец на общем сейме.

Таким образом было положено начало к исключению Польши из ряда европейских государств; но начало бывает всегда делом самым трудным: совершенный и полный раздел был уже с-тех-пор неизбежным, и его легко можно было предвидеть.

Злоупотребления, вкрадывавшиеся постепенно в правление, достигли наконец такой силы, что Польша не могла уже существовать в своем настоящем виде; она должна была или обновиться внутренними революциями, или сделаться добычею своих соседей.

Государства, подобно людям, умирают, или от старости или от болезней, одно ранее, другое позже. Внутренний червь долго точил жизнь Польши; со времен великого короля Стефана Батория, приближалась она быстрыми шагами к своему падению, в той же мере, в какой Россия, особенно с восшествия на престол дома Романовых, давшего ей так много великих государей, стремилась с мужеством к своему возвышению. Предавшись совершенному расстройству, Польша должна была погибнуть, для того, чтоб в-последствии, по-крайией-мере частию возродиться в новом, лучшем образе, в братских объятиях России.

__________

Приведем еще несколько писем, писанных Суворовым в это время к генералу Бибикову в Варшаву о тогдашних событиях. Они выказывают его взгляд и образ мыслей лучше, чем могли бы это сделали описания.

«Теперь вашему высокопревосходительству донести должен о причине невероятного происшествия в замке. Полковник Штакельберг!.. по прибытии моем сюда, я истинно от него никакого верного объяснения добиться не мог: и 1-ое, он из числа избалованных Иван Ивановичем Веймаром, переписками с ним на иностранных языках, и для того он с принятия его полку никогда шпаги не вынимал; 2-ое, здесь, как в знакомом ему месте, ксендзы и бабы голову ему весьма повредили. Он вместо благодетельного человека был человек добрый и на том он спал. Не имел я ухищрения ловить даваемые мне иногда о сем после уведомления. Опасаясь, чтоб ксендзов и баб никогда не тревожить, разрядил он и ружья, да и по просьбам их сводил часовых, а того часового действительно свел, который был у скважины, где Французы вошли. Коренных пленных бунтовщиков, не взирая на мое [20] приказание из Кракова к Люблину не отправил. Я думал действительно, что для увольнения их от вашего высокопревосходительства на то поведение имел, в числе которых один из выпущенных из замка застрелил нашего офицера. К ним все ходили, кто хотел; а от утрени, когда каноники ходят в замок с двух часов пополуночи, и ворота замковые отворяемы были. Каков поп, таков и приход. Сие я говорю о ближнем полковник Штакельберге, исключая из того вссьма-достойных офицеров, которые ему о том в свое время представляли; но он быв обременен ксендзами и бабами, их не слушал. Однако, милостивый государь, все сие в точности утверждать не можно до будущего разбирательства, не имея ныне на то достаточно времени.

«Французы, пользовавшись сим добрым человеком и трактирщиком, предприяли то дерзновеннейшее дело; поелику то видно из трактирщикова допроса. Прочее по французской реляции редко что не правда, кроме где излишнее хвастовство. Поправление же горшего должно приписать подполковнику Елагину».

После неудачного приступа к замку, Суворов писал:

«Быть так! неудачное паше штурмование доказало, правда, весьма храбрость, но купно в тех работах и не искусство наше, превозвышающее невозможность. Без Вобана и Когорна учиться было нам лучше прежде тому на петербургской стороне. Согласие поздо. А ежели идтить на одни осады, то действительно конца не будет. Пока одну крепостцу берем, укрепляться могут в другой: а у них против истраченного будет, без сомнения, прибавка. Трех крепостей в год не отобрать. В горах сие тяжелее, а к стороне Ченстохова легче. Выжимать их оттуда можно и уповать на удачу, хотя с первого взгляда покажется дерзновенно».

Во время переговоров с союзными коммиссарами писал он к Бибикову:

«Да дайте мне, м. г., такое философское место (как кончится с Ченстоховом и расписание делать изволите), чтоб никому не было завидно. «Здесь около четырех лет, часто думается бежать... Грех от вас... Я нагрубил, и мне злодействуют... мена ссорят... Я человек добрый, отпору дать не умею: здесь боюсь и соседей езуитов; все те же д’Алтоны. Простите мие... Пора бы мне на покой в Люблин. Честный человек со сретеньева дня не разувался: что я у тебя, батюшка, стал за политик? Пожалуй пришли другого; чорг ли с ними сговорит?»

__________

Суворов, вслед за тем, в сентябре 1772 года, был переведен в корпус генерала Эльмпта, который должен был идти в Финляндию. Около этого времени, произошла в Швеции известная революция, посредством которой Густав III, при помощи Франции, уничтожил аристократическую партию и присвоил себе почти самодержавную власть. Дальнейшие его намерения были неизвестны; следуя внушениям французского [21] кабинета и пользуясь тогдашними обстоятельствами, он мог тревожить Россию со стороны Финляндии. Для этого были на всякий случай придвинуты туда войска.

Около этого времени писал Суворов к Бибикову:

«Теперь я в своей тарелке. Следуя моему предопределению, я приближаюсь к отечеству и оставляю страну, где желал делать добро или, по-крайней-мере, всегда стремился к тому. Сердце мое не затруднялось в этом, а долг не препятствовал тому. Откровенный в своих поступках, я остерегался только нравственного зла, и зло физическое уничтожалось само-собою. Свободный от упреков совести, я радуюсь одобрению, которое заслужили мои поступки. Здесь пользуюсь я только некоторою известностью, потому-что пребывание мое в этом краю было недолговременно; по-крайней-мере, чувствую, что не был ему столько полезен, сколько бы мог. Чистосердечная признательность раждает во мне любовь к этой стране, где мне желают добра; я покидаю ее с сожалением.

«Но когда я посмотрю на Д... Р… и Алш..., х несправедливых «оскорбителей моей невинности, то начинаю дышать свободнее. Я оканчиваю здесь мое поприще, как человек благородный, и освобождаюсь от них; напрасные мои жалобы усиливали только мою грусть, особенно в тех случаях, когда я хотел преувеличивать свои обязанности. «Я не ненавидел их, презирать же не мог никогда; и зная их свойства, можно ли было надеяться, чтоб козни их изменились.

«Правда, я мало обращался с женщинами, но когда бывал с ними, то никогда не забывал к ним уважения. У меня не доставало времени заниматься ими и я боялся их. Они управляют страною здесь как и везде; я не чувствовал в себе столько твердости, чтоб защищаться от их прелестей» ⁸. [22]

__________

Суворов есть живой промер того, что может совершить человек, проникнутый одною мыслию, одним желаниям. Все, что привлекает других людей, или что отстраняет их от предположенной цели, было не для него; наслаждения богатства, женская любовь, удовольствия общества, тихая радость семейной жизни, — все это было емy чуждо; он жил только благородным стремлением к славе и любовью к отечеству. Эти два чувства были постоянным предметом его мыслей, разговоров, надежд и желаний; они слились в нем в одно нераздельное целое и он старался одним поддерживать другое. Все, до чего может только достигнуть частный человек в государстве монархическом, было достигнуто им; но за то он и совершил все, что только в состоянии совершить частный человек. Он, смотря по обстоягсльетвам, был или крепкий щит, или грозный меч, который противопоставлялся врагам его родины.

В юности своей он уже говаривал: «Я хочу быть фельдмаршалом», и никогда не выпускал из вида этой цели. С твердостью и постоянством, свойственными только немногим, стремился он к этой цели и достигпул ее. Чего не может совершить воля человека, если только воля эта непоколебима! Вот письмо Суворова ииз Успота, от 27 октября 1772 года:

«Нет ли каких новостей, касающихся до меня? Ваше превосходительство, в отдалении от меня не пишете мне ничего. Я скучаю в бездействии в здешних пустынях. Не уже ли я должен расстаться с вами... или есть еще надежда? Должно ли будет сражаться посреди льдов? Я иду туда как солдат; если будет время, то пойду назад и ворочусь еще скорее, чем шел туда на авось... Тотлебен... идет туда же, куда я, и если во мне будет нужда, то явлюсь туда в две недели» ⁹.

Корпус русских войск выступил из Польши осенью, двинулся медленными маршами к Петербургу, куда прибыл зимою, и был немедленно отправлен далее. Суворов остался сам в столице. В феврале 1773 года получил он повеление осмотреть финляндскую границу в военном отношении и в-особенности узнать, какого образа мыслей были жители на счет перемены правления, происшедшей в Стокгольме. Он отправился чреза. Выборг, Кексгольма, Нейшлот к шведской границе, прожил там несколько времени тайно, собирала, сведения, [23] удостоверлся в общем неудовольствии дворянства, духовенства и крестьян и возвратился с донесением обратно в Санктпетербург.

Недолго оставался он здесь; отношения к Швеции изменились, и он, по собственной его просьбе, был переведен к графу Румянцеву в молдавскую армию, куда отправился с радостью, надеясь найдти случай к новой деятельности. Покой был для него тягостен, и только тревожная жизнь солдата могла доставить ему счастие.

1. Слова Дюмурье.

2. Рюльер, которому ложь не стоит ничего, описывая поражение Саввы, прибавляет: «Впрочем, уверяют, будто бы он израненный был умерщвлен русскими солдатами, получившими на то приказание Суворова» (Т. IV, стр. 214). Кто говорил об этом? — Никто в целой Польше не мог сказать подобной нелепости, тем более, что Суворов был в то время за несколько сот верст. Только какой-нибудь Рюльер, в слепой ненависти своей к Русским мог выдумать такую клевету. Феронд, которому в-последствии были переданы бумаги Рюльера, признается добросовестно, что он не нашол в них никаких данных, на которых можно было бы основать подобное предположение.

3. История конфедератов напоминает собою весьма-часто историю новых Греков, отличительными чертами которой был тот же дух распри между начальниками, та же ненависть к правильной, систематической войне, та же страсть действовать по своему произволу. Несчастие соединяло их и делало послушными, счастие снова их разлучало и возвращало им все их пороки. При таких обстоятельствах, необходим человек с возвышенным гением, который мог бы сосредоточить вокруг себя всех других, направить их к одной цели и действовать сообразно с нею. Такого-то человека не доставало Польше и новой Греции.

4. Этот Миончинский, верный друг Дюмурье, перешел в-последствии во французскую службу в качестве генерала и после бегства Дюмурье от Якобинцев, был гильйотинирован.

5. Даже Рюльер, которого ненависть к русским не хотела видеть в них ничего хорошего, принужден против воли отдать Суворову в этом случае должную справедливость.

6. Вряд ли!

7. Письмо это писано на французском языке.

8. Письмо это писано на французском языке; у г. Шмидта проведено оно не вполне.

9. Письмо это писано также на французском языке.

Текст воспроизведен по изданию: Польская конфедерационная война. 1768–1772 // Отечественные записки, № 9. 1842

© текст - Краевский А. А. 1842
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1842

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info