Этот отказ поставил против Феодосия и сенат. Во всяких мелочах Феодосий старался показать свою власть.

7-го апреля генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский, любимец Петра и лицо влиятельное в царствование Екатерины, подал в синод прошение о жене своей, Анне Федоровой, что она от него отрешена и за важные вины определена на неисходное до смерти житье в федоровский, что при Переяславле-Залесском, девичий монастырь, из которого два раза бегала и поймана и впредь содержание ее в том монастыре ненадежно. Ягужинский просил отослать его жену в другой монастырь.

Феодосий исполнил просьбу Ягужинского и, отсылая его жену в Белозерский Уезд, в девичий монастырь близь Кириллова монастыря, называемый в Горах, на р. Шексне, велел держать, попрежнему, неисходно, но возложил на Ягужинского обязанность «пищу и одежду и прочая потребная давать, также и служителей и служительниц к ней собственных определить ему генерал-прокурору от себя, которым служителям и караул при ней для объявленных побегов содержать накрепко, дабы тому монастырю никакого от того отягощения не наносилось».

Неудовольствия копились. Феодосий видел уже везде врагов, но [505] неукротимый его характер не смирялся, а самоуверенность вовлекала его в безумные выходки, которые наконец и погубили его.

В порыве сильного неудовольствия, что его до-сих-пор не делали президентом синода, он, в отсутствие Феофана и присутствовавшего в синоде епископа Тверского, Феофилакта, объявил в синоде, чтоб его вице-президентом синодским нигде не писать, для-того что президента ныне в синоде нет, а довольно ему и того, что он синодальный член, а писать бы его только архиепископ великоновгородским и архимандритом александроневским. Бывшие в присутствии синодальные члены: Петр, архимандрит симоновский, и ассесор Рафаил, архимандрит калязинский, объявили, что они сами отменить «этого ранга» не могут, разве доложить о том ее величеству; на это Феодосий отвечал, что он только о себе одном, а не о всех членах рассуждает.

По соображению чисел, не было ли то вследствие его неудачной попытки проехать в карете по мосту перед дворцом Екатерины? Караульный ее пустил его (императрица почивала, и вообще в этот час запрещено было, еще и при Петре, ездить по этому мосту в карете); Феодосий разбранил часового, погрозил на него палкою, вышел из кареты и, войдя в переднюю комнату, начал кричать на караульного, зачем его не пропустили. Императрица выслала ему сказать, что не имеет времени принять его. Феодосий рассердился еще более и объявил, что впредь никогда в дом ее величества не придет, разве невольно привлечен будет. Он это исполнил на самом деле: 20 апреля, несмотря на приглашение императрицы, к обеденному столу во дворец, он не поехал. 21 апреля 1721 Феодосий открыл уже положительную войну с тайною канцеляриею. Из тайной канцелярии, по прежде-принятому обыкновению, требовали в этот день из синода присылки кого-нибудь для «расстрижения некоторых духовных особ по некоему важному делу». 21 апреля Феодосий совершал литургию в петропавловской церкви; выходя из церкви, он подозвал синодского секретаря, Михайлу Дудина, и приказал ему объявить секретарю тайной канцелярии, Топильскому, что требование тайной канцелярии будет исполнено только в таком случае, если из тайной канцелярии к одному или двум первенствующим членам пришлют объявить тайно, с кого именно и по какому важному делу надлежит чин снять; а если этого не исполнит, то от святейшего синода дозволения о снятии чина не будет. Дудин сообщил Топильскому приказание Феодосия, и он сказал, что доложит членам тайной канцелярии. [506]

Замечательно, что Феодосий действовал так дерзко и с такою самоуверенностью в то время, когда уже висела над ним гроза.

Из записок Берхгольца видно (ч. 4, стр. 142), что 24 апреля Феодосий навлек уже на себя немилость императрицы и не был допущен к ее величеству. «Ему не предвещают ничего хорошего (говорит Берхгольц), хотя он и первое духовное лицо в государстве».

25 апреля спускали из адмиралтейства новопостроенный корабль 54-х пушечный Не тронь меня. По обыкновению, к освящению приглашено было духовенство, на этот раз исключая Феодосия. Он не выдержал и явился самовольно; всех удивило это дерзкое появление, и вместе с тем вероятно оно имело последствием, что 27 апреля его арестовали. 28 апреля уже учрежден был над ним суд или следственная коммиссия; ее составляли: преосвященный Феофилакт, архиепископ тверской, Рафаил, архимандрит Калязинский, и Петр, протопоп петропавловский со стороны духовенства, от гражданского суда — некоторые сенаторы и генерал-прокурор. Они собирались в синоде, в особенной аудиенц-камере.

11-го мая дело было решено, и объявлен указ императрицы: «Феодосия, за учиненные в церкви божией противности и непристойные слова, вместо заслуженной смертной казни, от синодского правления, новгородской епархии и архимандрит монастыря александроневского отрешить и сослать в дальний монастырь, а именно в корельский, который на устье р. Двины, и содержать его там под караулом неисходно, и для того определить от гвардии из отставных офицера с подлежащим числом рядовых и давать ему жалованье на одежду и пищу по 200 р. в год».

К-сожалению, все производство следственной коммиссии, допросы и ответы еще не отысканы в архивах, и мы можем сказать только то, что изложено в указе 11-го мая (см. П. С. Зак. т. 7, ст. 4717).

Когда Петр-Великий сделал распоряжение, чтобы в архиерейских домах и монастырях все доходы были расписаны и чтоб было определено содержание архиерейских домов и монастырей, также нищих и убогих и для обучения молодых людей, тогда еще Феодосий роптал явно и, побуждаемый властолюбием и сребролюбием, прекословил Петру, и хотя прощен императором для дня коронации Екатерины, смирился и не показывал своей злобы явно, но на него поступил донос, по которому велено было, еще Петром, расследовать Петру Андреевичу Толстому, лейб-гвардии майору князю Юсупову и некоторым синодальным членам. По этому следствию, [507] оконченному только при Екатерине, он оказался виновным в следующих «великих церковных противных поступках»:

В епархии своей, как из соборной, так и из прочих церквей и монастырей, многие святые иконы забрав, велел оклады ободрать и в слитки слить, также и древнюю церковную серебряную посуду из многих монастырей и церквей колокола распродал; из старинных архиерейских шапок, амофоров выбирал жемчуг и каменья, а из саккосов древних и риз золотых и серебряных выжигал серебро; распродал все это и выписал «из-за моря» для себя серебряный сервиз; едучи из Москвы в С.-Петербург, в Никольском монастыре, что на столпе, «распиловал» образ Николая чудотворца.

В разные времена синодальным членам, иным наедине, другим при собрании, говорил непристойные и укорительные слова на «высочайшую честь» Петра и Екатерины, «також к обществу государства многие же непотребные и угрозительные слова оттого происходили».

От непомерной своей ярости и злобы, что штат духовный не по его желанию составлен, в полном собрании синода говорил про Петра: «видите ли, отцы святии, когда-де начал духовных штатов определять и власть их умалять, то и умре вскоре, а мы живы, а его нет!»

Весь русский народ называл идолопоклонниками за поклонение святым иконам.

Из указа видно, что когда Екатерине донесли о всех этих поступках Феодосия, ему объявлен был арест, чтоб он с подворья своего никуда не съезжал. Феодосий писал два письма к императрице, сознаваясь только в некоторых малых своих продерзостях, а в самых важных делах и непристойных словах запирался; но когда предъявили ему подлинные на него «доношения», тогда он признался во всем и под каждым пунктом подписался.

К-сожалению, повторяем, ни вопросов, ни ответов, ни доношений на Феодосия, ни писем до-сих-пор не отыскано. Много в них должно быть подробностей любопытных и сверх-того открылись бы личности, которые доносили на него — а между ними, как видно из указа, были и синодальные члены; любопытно, что говорил Феофан, за которым, с ссылкою Феодосия, оставалось первенство в церковной иерархии ⁶. [508]

12-го мая торжественно, с барабанным боем, обнародован был в Петербурге приговор над Феодосием. «Удивительно (говорит Берхгольц в своих записках), что об нем, сколько слышно, никто не сожалеет; напротив, все, как знатные, так и незнатные, говорят, что с ним поступлено слишком милостиво, если строго принять в соображение его преступления» (ч. 4, стр. 148, 149).

Все распоряжения об отсылке и содержании Феодосия в корельском монастыре делались тайною канцеляриею: он поступил в ее исключительное заведывание.

13 мая лейб-гвардии преображенского полка подпоручик Степан Оголин повез Феодосия из Петербурга в ссылку. Назначено было для Феодосия три подводы, для Оголина две, сержанту и капралу по одной, двенадцати рядовым шесть подвод. Поезд состоял из 13 подвод. Из денег, у Феодосия найденных, отделено 200 р. на проезд. «Корм» Феодосию велено давать ординарный, по полтине на день, или как случится, и то разве во время праздничных дней. Что останется от 200 р., велено Оголину, приехавши в монастырь, отдать Феодосию и объявить, что эти деньги ему на годовое пропитание и «более того ни откуда ничего не будет» ⁷.

Феодосия повезли Невою до Шлюссельбурга; на порогах, через которые надо было перетаскивать лодки, случилась остановка: дворянин Пушкин не дал рабочих люден для подъема торшгаута. Принуждены были нанимать вольных рабочих людей. К этому времени нагнал их посланный от Андрея Ивановича Ушакова [509] подъячий невского монастыря Антип Горнев, «с любезностию» от Андрея Ивановича. Феодосию посылали две дюжины крепкого венгерского и сладкого вина. Старый сотоварищ Феодосия был, как видно, чувствителен и сострадал к его несчастному положению. Но и эта любезность была сопровождена другою: велено осмотреть у Феодосия какой-то ящичек. Оголин осмотрел и не нашел в нем ни чернилицы, ни пера — самых опасных орудий, которых страшилась тайная канцелярия. В Шлюссельбурге ошить остановка: комендант не дал лоцмана для переправы через озеро (см. донесение Оголина от 11 мая).

16 мая приехали в Новую Ладогу.

Вслед за отправкою Оголина, предписано находившемуся в Архангельске капитану Преображенского полка, Пырскому, немедленно ехать в корельский монастырь и осмотреть, «какою крепостью состоит, деревянной или каменною, а буде крепости у него нет», то велено Пырскому немедленно сделать кругом монастыря острог, при том поручено сообщить архимандриту секретно, с показанием от государыни императрицы милости, чтоб он и братия за Феодосием «искусно» присматривали, не будет ли от него происходящих каких вредительств, и ежели что усмотрят, чтоб немедленно объявляли караульному офицеру (см. предписание Пырскому 14 мая).

С Феодосием поехало много монастырских служителей; ехал же он в шлюпке, данной от адмиралтейства и с адмиралтейскими солдатами. Из Ладоги Оголин не решился следовать водяным путем по Свири по причине порогов, а, по совету опытных тамошних обывателей, 17 мая он отправился сухим путем от Ладоги на Тихвин, от Тихвина на Белозерский Уезд, на Белоозеро и на Вологду. Отправляясь водою, Феодосий набрал много лишней посуды и запасся-было достаточно крепкими напитками; отправляясь сухим путем, нельзя было забрать всего. Феодосий окончательно взял с собою крест кипарисный, 4 книги большие, постель, две подушки, 2 тюфяка, 1 одеяло теплое, 1 холодное, 2 шубы; из посуды чайник медный, серебряную ложку с вилкою, пару ножей, баул, два блюда, 3 тарелки оловянные, 15 мелких; противень медный с крышкою, 3 чашки, 2 ножниц, 1 скатерть, 11 салфеток, 1 ковер, 1 четверик круп гречневых, овсяных 2, полчетверика ячменных.

Когда поехали сухим путем, то возвращено в Петербург с адмиралтейскою шлюпкою: 14 бутылок разного пития, 6 бутылок сладкого венгерского, бутыль большая воды полынной... блюд оловянных 4, тарелок оловянных 5; черной посуды: три противня, 2 [510] с покрышкою, все ножи. Ендова медная, сундучок с книгами числом их 19, 9 тетрадок от морового поветрия; сундучок кипарисный, обитый бархатом (Донесение Оголина из Ладоги от 17 мая).

20 мая, пополудни в 11 часу, Оголин привез Феодосия в тихвинский монастырь. «И ради солдатской трудности (доносил Ушакову Оголин) передневал, а оного бывшего архиерея Феодосия привел до оного места в добром состоянии, только оный Феодосий очень слаб в своем здоровье, да также просит он милосердия, чтоб ему исповедаться бы, также тайн христовых сподобиться, чтоб он к смерти своей не отшел без этого. Только этого не смею без указу всемилостивейшей государыни императрицы и вашего превосходительства».

Июня 1-го Оголин прибыл с Феодосием «в город» (?) на Белоозеро, в 3 ч. ночи. Феодосий слаб. На замечание, что медленно едут, Оголин извиняется, что «ныне пора рабочая, а в деревне, опричь только баб и малых ребят, в домах никого не застанешь, а когда сыщут их на пустошах, и они все бегут с лошадьми и затем удерживают нас в дороге; а на четырех реках (?) делали сами собою плоты и перевозили».

2-го июня Оголин послал к ассесору Ивану Федорову Снадину сержанта просить подвод. Снадин отвечал, что пришлет. Но так-как долго не присылали подвод, Оголин послал еще гренадера, и «оной пришед к его двору стал спрашивать, что дома ли он Снадин, и его Снадина служитель говорил, что-де ты пришел будто к мужицкому двору, и пришел-де ты в щивилетах и сказал Снадин гоняить за собаками». И так посылка была безуспешна. Оголин принужден был просить содействия полковника Ригемана, «который у свидетельства и расположения на полки душ» — и тот его отправил (донесение от 2-го июня 1725).

7-го июня, пополудни во 2 часу, прибыли в Вологду. Опять остановка: надобно ехать водой, а судов не случилось. Оголин купил неоснащенное судно за 11 руб., привел в исправность и 9 июня отправился. О Феодосии говорит в донесении, что он «спесив и о себе прощения не просит, а других слов никаких не разговаривает». В Вологде попал в просак один посадский человек, Максим Крылов. Он принес с собою пряники и, подавая, сказал Оголину на ухо, что он пришел до отца Феодосия донести ему о раскольниках, которые живут в Вологде. Оголин не допустил его, разумеется, до Феодосия, а арестовал и отправил в магистрат вологодский для произведения следствия. [511]

Июня 12 прибыли в Тотьму, плыли из Вологды день и ночь; «только и было замедление и остановка при перемене работников».

Июня 14 прибыли в Устюг-Великий, в 3-м часу дня. Здесь Феодосий объявил, что у него каменная болезнь — единственно что Оголин извлек для тайной канцелярии из его разговоров.

21 июня приехали в корельский монастырь. Оголин, донося об этом, пишет, что Феодосий просит милосердия, также и прощения в своих винах и продерзостях, чтоб был прощен, а также просит позволения причаститься св. тайн.

До приезда Оголина уже Пырский осмотрел монастырь и приготовил как кельи для Феодосия, так и место жительства для солдат.

Теперь посмотрим, что делалось в Петербурге, со времени арестования Феодосия.

Он был арестован 27 апреля, на новгородском подворье. 3 мая, поутру, тайная канцелярия, которая приняла в свои руки Феодосия, арестовала александро-невского монастыря келейного иеромонаха Вениамина, иеродиакона Александра, судью невского монастыря Головачева и, вместе с тем, забрала все бумаги и письма из кельи Феодосия.

В числе этих бумаг найдено письмо, которое, по нашему предположению, было в числе главных причин строгой и скорой ссылки Феодосия; по-крайней-мере, за недостатком вопросных и ответных пунктов Феодосия, можно убедиться, почему Феодосий не мог быть терпим при дворе.

Письмо было анонимное, потому-что вместо фамилии, были три буквы Я. Г. М. Вот оно:

«Преосвященнейший владыко, кир Феодосий архиепископ, о Господе радуйся здравствуй.

«Не мог я того по своей должности оставить, чтоб вашему преосвященству не донести, что сего апреля 13 дня господин сенатор здешний граф Матвеев вас публично порицал, а каким-образом и при ком, тому следующее:

«По многим его с присутствующими тогда у него разговорами, говорил архиерею крутицкому и советнику новоспасскому: новгородский-де архиерей при самом погребении его величества издевался над императрицею неподобно, когда-де она государыня в крайней своей горести, любезного своего государя мужа ручку целовала и слезами оплакивала, <…> на что ему советник говорил: нестаточное-де дело тому архиерею так тогда говорить, но оный граф [512] утверждался в том, призвал яко свидетеля тому жену свою, которая притом сказала, что было так, и она то слышала, и архимандрит, нехотя больше такого вранья слушать, пошел прочь. Ежели вам... сие порицание сносно, претерпите и оставьте, а ежели несносно претерпевать, освидетельствовав, подлинно ль я пишу, извольте поступить, как вас дух святый наставит. И просить у всероссийской самодержицы сатисфакции, дабы такому высокоумнице и хвастуну неслыханному тое пресечь, и другим впредь неповадно бы было. Тот же хвастун говорил, будучи у новоспасскова при Чичерине и при Измайлове и при Раевском и при Топильском: когда-де государь был при исходе сего света» тогда будто об нем спросил, где-де граф Матвеев, и сказали, что на Москве зело-де стужил, и я рад бы-де, рад, когда бы он теперь был при мне, и прочая врал. Он же врал, как-де я ехал в Москву, все-де по дороге жители признавали его и говорили: это-де батюшка наш, содержал Петербурх, а пыне-де едит содержать Москву, и, соврав то, говорил, будто-де они пророчествовали. И как на таковые враки малодушным не прельщаться! Когда следовано будет о сем, то и другие его и жены его вранья явны будут, которые здесь пером изъяснить невозможно, а умному и всего довольно. Прочее прости мя, владыко святый, и помолися о мне грешном. Ваш присный и верный доброжелательный раб Я. Г. М».

На пакете: «Преосвященому Феодосию и пр. и пр.

«Письмо самое нужное.

«А тебе, господине Герасиме, не распечатывать».

Донос на Матвеева был справедлив, как мы увидим впоследствии. Личность графа Матвеева известна: честность, бескорыстие, справедливость и строгая, безукоризненная жизнь были отличительными его достоинствами. «Муж достохвальный в разуме и в делах», как называет его Шаховской, не мог публично злословить на Феодосия — и, следовательно, факт о дерзости Феодосия перед Екатериною, в такую тяжелую минуту, при гробе Петра, открывает ясно, что Феодосий не удерживал своей безнравственной дерзости и перед императрицею.

Письмо было прислано к Феодосию в пакете на имя Герасима Семенова, синодского секретаря — лица, доверенного при Феодосии.

3-го же мая, по известию из тайной канцелярии, синод арестовал Семенова. Сняли шпагу и посадили под крепкий караул; запрещено давать ему чернил, бумагу и кого-либо допускать с письмами, а если и принесут, то отдавать их в синод. [513]

4 мая Семенова вытребовали в тайную канцелярию.

6 мая Семенова допросили. Он объявил, что это письмо действительно было прислано в пакете на его имя из Москвы от коммисара архиерейского дома, Тараса Тишина, но что надпись на пакете была подъячего архиерейского дома, Петра Федорова.

На пакете было написано «господину Герасиму не распечатывать», и он, не тронув печати, представил его Феодосию, на новгородском подворье.

Феодосий, по рассказу Семенова, распечатал, прочитал письмо, показал Семенову и хотел разорвать. Семенов остановил его: «Такого важного письма уничтожить невозможно; надобно до времени предположения содержать в целости», говорил Феодосию Семенов. На другой день Феодосий сказал Семенову, что бросил в печь письмо. Семенов опять возразил архиерею: «такого важного письма истратить невозможно, но подлежит тому письму целу быть, до времени убереженну». Тогда Феодосий вынул из печки письмо — в печки огня еще не было — и обещал содержать его в целости, приказывая Семенову разузнать, кто писал это письмо.

Теперь уже не Семенов, а Андрей Иванович Ушаков принялся ретиво отъискивать сочинителя. Письмо было прислано из Москвы от Тараса Тишина и надписано подъячим Петром Федоровым. Принялись за них. В Москву послано предписание арестовать их и тех, на кого покажут, и прислать под караулом в Петербург. Арестовали их и забрали все бумаги. В бумагах нашли письмо Герасима Семенова к Тишину, которым он просил уведомить его, от кого ему отдано письмо к архиерею непознаваемого характера, без объявления имени, а с литерами Я. Г. М., и на печати изображена голова человеческого трупа с подписанием: memento mori.

Еще нашли письмо Яновского (не родия ли Феодосия?) к какому-то Максиму Лебедеву: чтоб Лебедев отдал граматку неподписанную Боровитиной дочери большой Матрене Кузьминишне, и чтоб сам отдал, «а буде ее нет в Москве», чтоб изодрал. Еще благодарственное письмо Яновского к Лебедеву, что доставил Матренушке искусно письмо, и что Матренушка благодарит за это Лебедева. Но это было явно любовная переписка, на которую и не обращено тайною канцеляриею никакого внимания.

3 июня Тараса Тишина и Петра Федорова привезли под караулом в Петербург, в тайную канцелярию. Показали им почерк анонимного письма: они объявили, что «признать не могут чьей руки». [514] Заставили обоих припоминать, кто присылал к ним письма для отправки к Феодосию. Они припомнили, что в апреле посылали письма: от имеретинской царевны, жившей во Всесвятском, от доктора Бидло, от префекта учительского спасского монастыря, из канцелярии раскольничьих дел, от судьи Ивана Топильского, от чудовского казначея, от справщика типографии Алексея Барсова, от бывшего игумена угречшского монастыря Пафнутия, от дворника синодального дома Кузьмы Боровитинова, от вдовы Татьяны Григорьевой Шустовой, и наконец от других, которых они не помнили.

Из всех названных лиц, почему-то исключительно вдова Шустова и царевна имеретинская подпали подозрению тайной канцелярии, и о них пошли розыски. Канцелярии рекрутского счета, подчиненной А. И. Ушакову, канцелярист Филиппов отправился сам в дом Шустовой, бывший между Арбатскою и Никитскою, в Кисловке. Палаты снаружи были заперты висячими замками; секретарь отыскал единственного жильца во всем доме, крепостного человека «татарской породы, но окрещенного, Ивана Михайлова Киргизова», а живет он в доме Шустовой лет с тридцать — рассказывал Киргизов секретарю — грамотный и прежде был что-то в роде секретаря вдовы, вел ее переписку, но лет с шесть по болезни глаз перестал писать, и его должность исправлял, по приглашению вдовы, воздвиженского монастыря что на Арбате, дьячок Федор Александров. Шустовой в Москве не было: она уехала на пятой неделе великого поста в Нижний по своим делам, и Киргизов оставлен был сторожить дом. Ни Феодосия, ни Герасима Семенова Киргизов не знает и к ним никогда не писал, и писем на новгородское подворье не относил; несмотря на это, его посадили под караул, а к дому госпожи приставили часовых.

Имеретинскую царевну не решились беспокоить непосредственно, а изо дня в день посылали к ней солдат и подъячих к людям с требованием, чтоб явился в тайную канцелярию ее стряпчий, ходивший за ее делами в 1725 году, в апреле. Оказалось, что у нее в это время не было стряпчего; но царевне надоели беспрестанные присылки к ней в дом и в село Всесвятское, где она жила, солдат, сторожей и подъячих. К секретарю Филиппову явился служитель царевны: «Какое до дому царевны дело?» спросил он у Филиппова. Секретарь отвечал ему вопросом: «Не ходит ли он за делами царевны и не стряпчий ли он ее?»

— Я рядовой служитель и за делами не хожу. [515]

Секретарь выгнал его вон и приказал прислать стряпчего. Наконец секретарь сам отправился к царевне (9 июня). Царевна отвечала ему, что в марте месяце она прогнала своего стряпчего, и с того времени ее дела отправляют служители ее, кому что прикажет, и потребовала, чтоб объявили ей, какое же наконец до ее стряпчего дело. Секретарь был сформированный чиновник и знал все тонкости тогдашнего следственного порядка: «об деле могу только объявить стряпчему», отвечал он. Царевна вышла из терпения и объявила ему, что еслибы и был стряпчий, то, без ее приказания и докладу, он ничего не смеет делать.

Категорический ответ царевны заставил секретаря обратиться к Андрею Ивановичу Ушакову за разрешением, как быть с царевной?

Андрей Иванович сам не знал, что делать и как отыскать сочинителя анонимного письма к Феодосию. Из переписки Яновского видно было ясно, что с Матреною Боровитиновою была любовная переписка и только; Тишин и Федоров ничего не показали; имеретинская царевна не дает стряпчего, да и нет его; Шустова уехала еще в марте в Нижний — стало-быть и ее нельзя подозревать. Андрей Иванович остановился на гениальной мысли: может-быть, письмо писал кто-нибудь из присутствовавших при рассказах графа Андрея Артамоновича Матвеева — и вот с курьером летит секретное предписание в Москву, к капитану семеновского полка князю Алексею Шаховскому, о тайном расспросе некоторых лиц. Князь Шаховской занимал должность управляющего московскою конторою вышнего суда: дела этого суда были исключительно «важные и тайные» — ему можно было доверить это серьёзное поручение. Из письма анонимного, по приказанию Андрея Ивановича, сочинены пункты, «не излагая в них самой важности из письма, а изъяснив околичностию» — и эти пункты посланы к князю с приказанием: ездить самому и допрашивать самому, и чтоб при том никого не было, следующих лиц: Леонида, архиепископа крутицкого, монастырского прокурора Раевского, Новоспасского архимандрита Иерофея, судью Ивана Топильского, Кирилу Чичерина, Ивана Измайлова. Ответы велеть им прямо писать набело «без черна», и объявить им приказание императрицы, чтоб они ни с кем, ни даже с «первым командующим в Москве», разговоров о том не имели. Потом Шаховской должен был сам запечатать в конверт и сам отвести пакет к почтовому управителю, для немедленного и верного доставления в тайную канцелярию. В условии [516] непременном писать прямо набело «без черна», была главная ловушка Андрея Ивановича: он надеялся по почерку руки найти автора письма. Но и это не удалось: все дали ответы собственноручные, и ни один почерк не подходил к анонимному письму.

Для Андрея Ивановича ответы не привели ни к какому заключению, но для истории они чрезвычайно-важны. Леонид Крутицкий и Новоспасский архимандрит, каждый порознь, подтвердили факт, о котором Матвеев рассказывал: о гнусных, дерзких речах Феодосия к императрице при гробе Петра.

Ответы из Москвы были получены 7 июля; может-быть, Андрей Иванович приложил бы старание выдумать еще какие-нибудь средства к отысканию автора письма, но в это время новое преступление Феодосия было обнаружено и заняло внимание его следователей. 30 июля доложен был экстракт о письме неизвестного к Феодосию — решения никакого не последовало — экстракт оставлен был в кабинете ее величества.

Все внимание было обращено теперь на дело о новом преступлении Феодосия: о преступной присяге.

Мы должны вернуться за месяц назад.

В последних числах июня Герасим Семенов под караулом проговорился о какой-то сочиненной Феодосием присяге в 1724 году. Андрей Иванович сообщил Феофану, Феофан порасспросил в невском монастыре — болтовня Семенова была справедлива, и 22 июня, по словесному приказанию св. синода, секретарь Дудин послан был в александро-невский монастырь взять подлинное дело «о присяге, сочиненной Феодосием в 1724 г.». Дудин воротился в синод с подлинным делом. Вот что оказалось из дела: 1724 г. 19 мая, секретарь Феодосия, Герасим Семенов, при письме от 19 мая из Москвы прислал к наместнику Илариону форму присяги и сообщил приказание Феодосия, чтоб наместник, судьи и прочие его архиерейские подчиненные, «которым какое правление поручено и которые у дел обретаются», учинили бы по этой форме присягу.

Присяга эта составлена из двух отдельных предметов: 1-я половина относится до царя, и здесь выписано слово-в-слово из присяги, предписанной членам духовной коллегии, в регламенте 1718 года, начиная с слов: «Клянусь всемогущим Богом, что хощу и должен есмь моему природному и истинному царю и государю Петру первому» и пр. до слов: «исповедую же с клятвою крайнего судию духовные сия коллегии быти самого всероссийского монарха, [517] государя нашего всемилостивейшего» ⁸. Вместо этого продолжениям присяге прибавлено клятвенное обещание: «Собственной моей правильной власти великому господину святейшего правительствующего синода, вице-президенту преосвященному Феодосию, архиепископу великоновгородскому и великолуцкому и архимандриту александроневскому». Присягавший клялся Феодосию в верности, в покорности, обязывался умножать и охранять всякие его преосвященства собственные и домовые интересы, и остерегать и защищать и тайность хранить и о противных случаях доносить, и пр. и пр. (см. Приложение № 4).

Наместник, получивши это приказание, приступил к исполнению. Замечательно, что бюрократическое начало проникло и в невский монастырь: и в монастыре была особенная канцелярия, в роде коллегии, и решениям ее сочинялись протоколы. Вследствие этого составлен был протокол, чтоб всех в невском монастыре привести к присяге по присланной форме, а также послать указы о приводе всех служащих в приписных к невскому монастырю монастырях и вотчинах.

Везде присягнули без возражения, и листы присяжные присланы в канцелярию невского монастыря. Только общество невского монастыря не торопилось присягой: наместник присягнул только 27 ноября 1724 г., а некоторые из монахов и из служащих в декабре. В деле сохранились списки, которые любопытны и обнаруживают, какой был огромный личный состав феодосиевского монастырского управления, исключая монахов и духовных лиц. Мы поименуем кратко:

Надзиратель при строительных делах, справщик в типографии, надзиратель в столярной, в канцелярии судья, стряпчий, канцелярист, 2 подканцеляриста, 12 копиистов, сторож; для надзирания за рассыльными и солдатами за капрала, отставной преображенского полка солдат; у него в команде 13 солдат. В казенной конторе: расходчик и подъячий. Солдаты для содержания караулов 8. У житейного приходу: ключник и подъячий. При архиерейской келье: служителя два; квартермейстер парусных судов, квартермейстер гребных судов; 8 гребцов; 2 звонаря; повар архиерейский; 4 братских повара; 3 хлебника; пивовар и ученик его; серебреник; дровопильщиков 11; портных 3, при них учеников 2; сапожники; на конюшенном дворе: шталмейстер, 4 конюха, колесник, 10 извощиков, келейников монастырских 12; на скотном дворе: коровница, дворница. На невском подворье, что при адмиралтействе: [518] 1 служитель, 3 рассыльщика; на подворье, что на Васильевском Острову: 1 рассыльщик. Рыболовных надзирателей 2. В славянороссийской школе: грамматист, сторож. При строительных делах: архитектор, коммисар, 5 подъячих, 4 служителя для нарядов; маляр с учеником, 2 оконничника и ученик; мастер часоваго, резного и столярного дела; рещик и столяр; столяров и токарей 9; их учеников 13; плотников 6, бондарь; кузнецов 6 и их учеников 6; медник; при пильной ветряной мельнице пильщик; подмастерье и 4 работника; садовник, при нем 2 работника и 5 учеников; на кирпичных заводах: приставщик, 2 гончара, 1 работник; печников и каменщиков 41; при типографии служитель, писец; наборщиков 4, тередорщиков 4; батырщиков 4; разборщиков литер 4.

Все дело о присяге, с присяжными подлинными листами, как мы видели, представил в синод секретарь Дудин. На другой же день в синод явился действительный тайный советник П. А. Толстой и генерал-майор князь Юсупов. В присутствии их прочитана была сочиненная Феодосием присяга, и «понеже в ней, по достодолжном императорского величества возношении, явились противные сверх указу, аки бы в равной силе о хранении тайностей, и оного бывшего архиерея Феодосия прилагательство, того ради» синод передал присягу П. А. Толстому для представления императрице.

Через два дня, 25 июля, в правительствующий сенат пригласили на конференцию синодальных членов Феофилакта тверского и архимандритов чудовского, симоновского и калязинского. П. А. Толстой объявил, что императрица приказала правительствующему сенату, вместе с св. синодом «согласясь», присягу «опровергнуть указами и публикациями, и собрав оные сжечь публично». Прежде окончательного решения сенаторы спросили у синодальных членов, не бывало ли в старину примеров, чтоб в епархиях присягали на верность архиереям, не объявлена ли присяга Феодосия в других епархиях? Феофилакт Лопатинский отвечал, что о составленной Феодосием присяге им было неизвестно, и они узнали только после его ссылки; бывал ли в старину такой обычай, и в других епархиях присягали ли по феодосиевской присяге, ему неизвестно, но у него в Твери такого обычая не было и нечинено. Архимандриты объявили, что в новгородской епархии присягали во всех монастырях и вотчинах, на что имеются там присяжные книги.

Сенат определил вытребовать присяжные книги в синод и о собрании присяг послать указы из синода; о ниспровержении [519] феодосиевой присяги сочинить в святейшем синоде манифест и объявить в сенате; а когда присяги будут собраны, тогда сжечь то, что написано к лицу Феодосиеву.

Чудовский архимандрит объявил, что те люди, которые присягали словесно, им объявили, что они присягали из страха, по приказанию секретаря Герасима Семенова. Сенат велел послать указ к Шушерину (в Новгород), допросить Герасима Семенова, имел ли он письменное или словесное приказание от Феодосия о присяге.

Сверх-того, определено наместника Илариона и судью монастырского Степана Головачева взять в синодальную канцелярию и допросить, как они смели допустить присягу и не доносили об ней синоду.

Июня 26 наместник Иларион оправдывался тем, что Феодосий был в синоде яко первенствующая особа, а в александро-невском монастыре настоятель, и полагал, что присяга предписывалась Феодосием по императорскому повелению. То же самое объяснил и судья Головачев.

28 июня дело все передано из синода в сенат. В сенате не приняли, а велели доставить вместе с присягами, которые пришлются из новгородского архиерейского дома.

Из дела, присланного из Новгорода, видно, что Герасим Семенов 19 мая 1724 года писал одинаковое письмо и в Новгород, к судье архиерейского дома, архимандриту Андрияну.

19 июля синод рассуждал, чтоб после посоветоваться с сенатом, как удобнее сжечь присяги, потому-что в присяге есть относящееся и до императорского величества, и «того одного, что к лицу Феодосиеву в них написано, сжечь невозможно».

Советы и решение о Феодосии и о присяге продолжались до октября месяца, а в промежуток этого времени трагически кончил секретарь Герасим Семенов.

Поведение Семенова во время следствия было чрезвычайно разнообразно. Преданный Феодосию, правая его рука и доверенное лицо, он начал с того, что обнаружил злоупотребления Феодосия по захвату церковной собственности в Новгороде. Семенова отвезли в Новгород под караулом для доказательства доноса. Здесь он начал ссориться с караульным офицером и, наконец, так надоел ему, что офицер велел перевести Семенова под караул на житной двор, а прежде держал у себя на квартире. Когда солдаты повели Семенова через площадь, он упал нарочно на землю и начал кричать: «вы воры, изменники, не пойду на житной двор!» Его отвели насильно. [520] Потом он послал из тюрьмы к Андрею Ивановичу Ушакову пакет «с нужнейшим секретным высокой важности государственным делом». Что же было в этом пакете? Донос в трех пунктах: 1) о здравии ее величества, 2) о вредящих православное благочиние нашего исповедания, и о плевелосеятельном их учении, 3) о многочисленном ее величества интересе, который может умножиться до трех мильйонов. По первому пункту он обвинял архимандрита Иону Сальникеева (присланного в Новгород для следствия о растрате Феодосием церковного имущества) и лейб-гвардии Преображенского полка солдат, Данилу Сорокина и Алексея Мячкова. По второму пункту (в неправославии) он обвинял Феофана Прокоповича, затронул сергиевского архимандрита Гавриила, какого-то лекаря Тверитинова ⁹ и олончанина Семена Повенчанина. По третьему пункту — камерконторы прокурора Раевского, синодального дома бывшего дворецкого Алексея Владыкина, казначея иеромонаха Филагрия и всех монастырских вотчинных управителей, которым обещался представить реестр.

Семенов просил произвести следствие секретно «через такую вероятную персону, которая не своих, по государственных интересов взыскивала бы и не к покою, но к прилежному труду была преклонна». Подробности и сущности доноса Семенов обещался представить тогда, когда ее величество удостоит его дозволением лично объяснить все. На доносе Семенов подписался: «Герасим протестатор» и прибавил: «а капитан Шушерин бесчеловечно меня отягощает, а подозрительным весьма похлебствует, в чем именно его уличу, ничтожный и плачущий, бедный протестатор».

Андрей Иванович доложил императрице. 28 июля приказано произвести следствие только по первому пункту; Феофана оставили в покое. Герасима-протестатора велено привести из Новгорода в Петербург.

6-го июля он опять возвратился в тюрьму тайной канцелярии.

Здесь он пустился-на новые штуки: 7-го же июля объявил караульному, для передачи А. И. Ушакову, что у него взяли «под караул» его зеркало, а что в зеркале под стеклом положено письмо, и чтоб письмо это никому, кроме императрицы, не показывали. Принесли из его дома зеркало. Оно было запечатано печатьми Герасимова; при нем же распечатали: под стеклом ничего не нашли, а на стекле лежала записка Семенова к секретарю Василью Тишину, [521] совершенно неинтересная: приглашение посетить Якова Федоровича, отъезжающего в деревню.

Семенов снова потребовал, чтобы его представили к императрице, и предъявил это требование письменно; выписываем несколько строк ученого синодского секретаря: «О здравии ее величества всепресветлейшей государыни императрицы и самодержицы всероссийской, имею, по богодарованной мне ничтожному чрез тридцати-три летнюю разных школ и диалектов науку благодати, донести самоустно, подлежащее яко верный патриот предостерегательство, которое ежели указом ее величества будет мне нижайшему рабу позволено, объяснится собственною книжицею, в капитальной моей мемории заготовленною, которая достодолжным по риторическим регулам расположением, в числе нескольких глав, скоро Богу помогающу, в общую пользу сочинена быть может».

Он не дождался дозволения и через два дня передал Ушакову, в двух пакетах, на имя императрицы, 41 лист своего сочинения, «из капитальной его мемории заготовленного».

Странные, противоположные правила имел Андрей Иванович и его сотоварищи в приемах с теми, которые попадались к ним в руки. Ничего не было предосудительного и бесчеловечного, по первому доносу, самому бессмысленному, схватить человека со всем его семейством и с прислугою, лишить их свободы, заковать в ручные и ножные кандалы, захватить их имущество, дате распоряжаться им и прежде решения дела, а между-тем печать колодника на пакете, адресованном его величеству, было дело неприкосновенное, и Андрей Иванович не смел прикоснуться к ней, не смел прочитать, что пишет преступник. Может-быть, и на него, Андрея Ивановича, донос под этою печатью? С некоторым страхом отправил Андрей Иванович письмо к Ивану Антоновичу Черкасову, чиновнику кабинета императорского, и просил доложить императрице, которая была в Кронштадте, что делать с Семеновым? потому-что сумасбродничает, пишет плутовски и злоковарно, завлекает тайную канцелярию в арестование невинных лиц и «есть ли его, государыня», писал в письме к императрице Ушаков, «больше держать, то он больше станет ваше величество утруждать».

14 июля Черкасов отвечал, что бумаги Герасима он читал ее величеству, «в которых не нашлось ни добра, ни зла, но только одно самое крайнее дурачество, чему изволила смеяться и указала мне оные держать у себя до возвращения своего в Петербург».

Между-тем Семенов продолжал сочинять бумаги и уже не к [522] Ушакову, не к императрице, а в сенат. Он повторил тот же донос о первых трех пунктах. Сенат велел следовать только но третьему пункту: о злоупотреблениях по церковным имуществам. Прежнее следствие по первому пункту было отставлено.

21 августа, из тюрьмы Семенова принесли в тайную канцелярию каменный стол, на котором протестатор написал что-то по-латине; знающих в канцелярии этот язык никого не оказалось, вытребовали из академии учителя Николая Ханенко; он перевел по-русски и «переписал своеручно». Что написал Семенов? Следов нет в подлинном о нем деле; только что-нибудь не совсем ловкое, потому-что 13 августа тайная канцелярия определила Герасима Семенова ни в церковь и никуда на сторону не пускать, питья хмельного никакого не подпускать и пищу всякую откушивать тому, кто принесет, и к нему никого не допускать и быть у него на часах двум. 20 августа усилили еще меры строгости: «Герасиму Семенову более писать не давать ни о чем, и на словах от него не принимать впредь до времени». 25 августа опять пересматривали все письма и бумаги Семенова, но в них «никакой важности не явилось».

Не можем еще не привести отметки, найденной нами в протоколе тайной канцелярии. На другой день, 26 августа 1725, в протоколе записано: «В канцелярии тайных розыскных дел взят водя, караул водошного дел мастер Иван Посошков, а сын его малолетний Николай в доме его Ивановом под караулом. И письма из того дому взяты в помянутую канцелярию и разбираны; при взятии писем были канцеляристы Семен Шурлов, лейб-гвардии преображенского полка караульный первой роты капрал Яков Яковский, солдат четыре человека (Проток. т. к. стр. 104, № 82).

Что сделал Посошков, этот передовой и замечательный человек петровского времени? За что попал в тайную канцелярию? К-сожалению, мы еще не отыскали указания в делах.

И вот еще в одном полусгнившем деле выписка: «29 августа 1725. Подъячий Василий Шишкин спрашиван (в тайной канцелярии), имеет ли он у себя бывшего новгородского архиерея Феодосия какие книги, в том числе книгу издания Ивана Посошкова, зовомую Скудость с богатством, и он Шишкин сказал: Феодосиев никаких книг у него Шишкина, в том числе и помянутой книги Скудости с богатством, никогда не бывало и ныне нет».

Не было ли связи дела Посошкова с делом Феодосия?

Наконец 9 сентября решилась участь Семенова: его привели за [523] кронверк петропавловской крепости, и у каменного столба, где производили казнь, прочли приговор:

«Герасим Семенов!

«Бывал ты удел в главном духовном правительстве и, забыв присяжную свою должность, учинил государственным правам преступление такое:

«Слыхивал ты от бывшего архиерея Феодосия и Варлаама Овсянникова ¹⁰ про их императорское величество злохулительные слова, и когда они оба в С.-Петербурге были, о том на них не доносил, да и не точию, чтоб тебе на них доносить, но еще ты и сам с Феодосием к оному приличное говаривал и ему рассуждал, и имел ты, Герасим, с ним Феодосом на все российское государство зловредительный умысел и во всем том ему плуту Феодосу был ты, Герасим, собеседник; да и доносить на них ты стал не добровольно, но из-за пытки, а о таковой важности ведая да молчал, ради феодосиева сожаления, о чем ты сам именно сказал.

«За те твои важные вины, по силе государственных, прежних и вновь учиненных прав, ее императорское величество указала тебе Герасимову учинить смертную казнь: отсечь голову».

Секретарь тайной канцелярии Иван Топильскин прочел сентенцию; Андрей Иванович Ушаков, окруженный 40 солдатами преображенского полка, лично присутствовавший, подал знак — и голова Семенова была воткнута на каменном столбе.

Долго, по принятому тогда обыкновению, оставалась эта голова на столбе, и даже в деле есть об этом указания: 22-го сентября один артиллерийский капитан, Иван Унков, послал из артиллерийской канцелярии копииста Яковлева списать с жестяного листа, прибитого к каменному столбу, о преступлениях Семенова. Караульный солдат при каменном столбе не позволил Яковлеву списывать и прогнал прочь. Яковлев, желая угодить начальнику, отправился в тайную канцелярию справиться у секретаря Топильского, и за свою учтивость попал под арест, подвергся допросам и кое-как избавился от застенка. Одно обстоятельство объясняет неосторожность Яковлева: ему было только 20 лет; он не знал еще, как дорого обходились тогда нескромные разведывания о казненных.

После казни Семенова, А. И. Ушаков, 11 сентября, прислал в [524] тайную канцелярию записку: «Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Екатерина Алексеевна указала: с столовой доски, которая взята у синодскою секретаря Герасима Семенова, написанное на ней стереть, понеже о том следовано и решение учинено».

Что же было на этой доске — остается неизвестным.

Одновременно последовало и решение о Феодосии по делу о составленных им присягах.

Лейб-гвардии капитан-лейтенант граф Платон Иванович Мусин-Пушкин был послан в корельский монастырь; он был снабжен предписанием к Варнаве, архиепископу холмогорскому, и особою секретною инструкциею.

Предписано архиепископу:

«Ее императорское величество указала: с бывшего архиерея новгородского Феодосия за его злоковарное воровство, что он, будучи в С.-Петербурге, говаривал злохулительные слова против их императорских величеств и мыслил впредь чинить некоторой злой умысел на российское государство, сан с него Феодоса архиерейский и иерейский снять, и быть ему Феодосу в том монастыре, в котором он ныне обретается, простым старцем и дать ему монашескую мантию». При предписании была приложена подробная инструкция.

В инструкции Мусину-Пушкину, между-прочим, было приказано: «Феодоса, после снятия архиерейского и иерейского сана, посадить в том же монастыре в тюрьму, а буде тюрьмы нет, сыскать каменную келью на подобье тюрьмы с малым окошком, а людей бы близко той кельи не было; пищу ему определить хлеб да вода. Лист (пентенцию) о преступлениях Феодосия ему прочесть. Вещи, имеющиеся при Феодосе: часы, медали золотые, перстень, алмазы и прочие тому подобные, готовальню с инструментами, книги обрать у него и отдать все по реестру губернатору архангельскому, и денег бы при нем ничего не было (о церковной одежде и вещах было предписано архиерею холмогорскому). Платье ему оставить только то, что на нем да постель, а достальное платье на соблюдение отдать архимандриту корельского монастыря. Служителей при нем никому не быть. При пересмотре книг, тщательно посмотреть, нет ли каких писем или записок. При учинении над Феодосом вышеписанного быть только архиерею, Мусину-Пушкину и сержанту, а окроме того другим притом отнюдь не быть; снятие с Феодоса сана духовного учинить в том месте, где ему будет назначена тюрьма, и присматривать, не явится ли от него каких противностей, и о том донести». [525]

Граф Мусин-Пушкин был в это время в Москве, и потому все бумаги по делу Феодоса были посланы к нему туда с сержантом преображенского полка, Олонцовым. Олонцову было приказано, в случае, если граф болен и не может ехать в Архангельск, то ехать немедленно самому Олонцову и, только приехав на место, распечатать пакеты, посланные на имя графа, и исполнить что предписано.

Но граф Мусин-Пушкин был здоров, и получив от сержанта Олонцова бумаги, поскакал в корельский монастырь. Дорога в Архангельск в те времена была совершенно другая; вот маршрут, сохранившийся в делах тайной канцелярии: Москва, Переяславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Шенкурск, Пянцы, Холмогоры, Архангельск. От Москвы до Архангельска считалось 1,500 верст и платилось прогонных по 2 коп. на 10 верст.

Николаевский корельский монастырь — памятник, оставленный нам знаменитою посадницею новгородскою, Марфою Борецкою. Печальное для Марфы событие положило начало этому монастырю. В 1418 г. двое ее сыновей, осматривая вотчины свои, утонули в корельском устье; вблизи того места похоронены несчастные, и над гробами их посадница построила церковь во имя Николая-чудотворца и устроила обитель монашескую. Обители пожалованы были Марфою разные недвижимые имения луга, тони, соловарницы. В XV веке монастырь был разорен норвежцами, при чем сожжены церкви и побиты иноки. Ушли грабители, и монастырь опять возобновился. В 1553 году в корельском монастыре положено начало торговли России с Англиею. Занесенный бурею английский купеческий корабль пристал к берегу недалеко от монастыря, и с той поры до возрождения портовой торговли в Петербурге, Россия торговала с англичанами на Белом Море, и эта торговля была причиною основания в 1584 г. Новохолмогорова, нынешнего Архангельска. Никольский корельский монастырь в царствование Петра весьма-часто был назначаем для ссылок.

Перед приездом Феодосия в монастырь, в июне 1725 года, из тайной канцелярии, как мы видели выше, предписано было капитану Преображенского полка Пырскому осмотреть монастырь и приготовить тюрьму ссыльному, и если «не крепок» монастырь, то построить кругом монастыря острог. Пырский прислал в тайную канцелярию и к самой императрице план с кратким описанием монастыря. Пырский нашел, что ограда крепка, но только четырех ворот было слишком-много: трое из них он заделал и оставил одни св. врата. Для Феодосия выбрал он две палаты каменные под церковью, «в которых способно жить»; одна палата [526] прихожая холодная, а другая теплая; архимандриту Порфирию с братиею объявил секретно «с показанием от императрицы милости», чтоб они за Феодосием искусно и тайно присматривали, не будет ли от него происходящих на них вредительств и ежели что усмотрят, чтоб немедленно объявили караульному офицеру.

Феодосий, привезенный 21 июня, был помещен в одной из подцерковных светлиц. Возле устроена была караульня солдатская деревянная, в трех саженях от тюрьмы.

Феодосия ни к кому не пускали, и к нему никого не допускали. В церковь ему позволяли ходить, но в сопровождении часовых, которые стояли возле него и не дозволяли ему говорить с кем-нибудь. Писать писем не позволялось. Присылаемые к нему письма велено доставлять в сенат нераспечатанными. Дозволено пускать к Феодосию только архимандритов и знатных монахов, но объявить им, чтоб они с ним тайно не говорили.

13 июля архимандрит Порфирий, следуя в точности приказаниям тайной канцелярии, выбрал в духовники к Феодосию иеромонаха Иова, привел его к присяге, после которой Иов принял Феодосия в духовность и исповедывал его «по чину исповедания по печатной книжице 1723 г. марта 4 в Москве печатанной и по силе указа 1722 мая 17, о том, как поступать духовникам при исповеди».

После исповеди, иеромонах Иов донес архимандриту, «что все изрядно и чинно, и со слезами Феодосий исповедывался по всем заповедями, господним, и по вопросам по той чину исповедания книжице православно, и что ничего противного ее императорскому величеству и государству вредительного за ним Феодосием не явилось, а желает-де он Феодосий и впредь исповеди в посты святые и приобщения святых божественных таинств».

14 августа, Феодосий опять исповедывался, и, по словам духовника Иова, «ничего противного за ним Феодосием не явилось; только просил, чтоб ему позволили причаститься св. тайн в алтаре по чину священному в эпитрахили с поручами и говорил: «чип архиерейский с меня не снят, а только я отрешен от епископии» — впрочем полагал на волю архимандрита: как вы повелите, говорил он — в простом ли монашеском или в священном причастите мя чину, или где хочете, хотя-де в алтаре или в церкви с простыми».

11 сентября он опять исповедывался, но ни прежде, ни теперь архимандрит, без позволения тайной канцелярии, не решался и испрашивал из Петербурга разрешения (донесение 16 сентября 1725). [527]

Эти донесения разрешены тайною канцеляриею только 15 октября: Феодосия приобщить св. тайн в том месте, где он содержится, и в другой раз в великий пост, а более в год не приобщать его, разве необходимой нужды, егда он Федос в болезни близ смерти будет (Протокол т. к.)

На пищу назначено было в дороге Феодосию по полтине в день — этим распоряжался караульный офицер Оголин; при приезде же в монастырь, Оголин объявил ему, что он уже получил 300 руб., и потому на годовое пропитание более ни откуда ничего не будет.

Часовой стоял обыкновенно в сенях, с ружьем; но когда кто приходил к Феодосию, караульный входил с ним вместе в келью и не оставлял их.

В церкви велено часовым стоять без обнаженного палаша. При Феодосии был келейник из александро-невского монастыря. 25 июля Пырский, по приказанию тайной канцелярии, взял его и отправил в Петербург, а к Феодосию дали нового келейника из монастырских, Степана Иванова.

Вот все подробности, сохранившиеся в деле, о содержании Феодосия до приезда графа Мусина-Пушкина.

В начале этой статьи мы рассказали об этом приезде.

Лишенный окончательно архиерейского и иерейского сана и свободы, Феодосий был оставлен, запечатан в подцерковной тюрьме и к этому еще тюрьме холодной, без печи, без полу.

В устроенное Пушкиным окно Федосу подавали солдаты пищу. В конце декабря 1725 года, по какому-то неизвестному случаю, вспомнили о Федосе, сообразили страшное его положение и предписали губернатору Измайлову устроить тюрьму Федосу в соседней подцерковной палате, с печью и полом. Но исполнение шло не так скоро, а между-тем несчастный должен был терпеть жестокие страдания от голода, холода, от нечистоты.

Января 18, губернатор архангельский Измайлов доносил, что он печь сделал в соседней тюрьме и пол устроил, но перевести Федоса скоро нельзя. Он попробовал затопить, но от новой печи пошел чад и свод «отпачивал». Надобно было подождать с неделю, а переводить куда-нибудь Федоса в другое место Измайлов сам собою не решался без указу.

30 января Измайлов опять приехал в монастырь, и при нем «чернец Федос в новоучиненную тюрьму за болезнию перенесен, и двери я при себе запер и запечатал», писал Измайлов в [528] тайную канцелярию — и караул приставил попрежнему, и печь топлена и впредь топить велели».

Когда переносили полумертвого Федоса в новую теплую тюрьму, он обратился к Измайлову: «ни я-де чернец, ни я мертвец; где суд и милость?..» Этот горький упрек не нашел участия в губернаторе: «не говори лишнего, а проси у Бога о душе своей милости», отвечал Измайлов и спросил его притом, не желает ли он духовника. Федос не отвечал ни слова «и глаз своих, как у него закрыты были камилавкою, не открыл» (донесение Измайлова в т. к.). Измайлов запер тюрьму, запечатал и уехал в Архангельск.

Недолго томился Федос в новой, улучшенной тюрьме своей. 3-го февраля прискакал к Измайлову из монастыря караульный офицер Григорьев и донес, что Федос «по многому клику для подания пищи (в окошко), ответу не отдает и пищи не принимает». Измайлов велел офицеру тотчас же возвратиться в монастырь в самой скорости и Федосу в окно кричать о принятии пищи как возможно громко, а ежели по многому крику ответу он Федос не даст, то на другой день, тюрьму распечатав, отпереть и его Федоса осмотреть. 5 февраля Измаилова известили из монастыря, что Федос умер. Но никто не видел, как умер Федос: тюрьма была заперта и запечатана печатью Измайлова: без его приказания никто не смел снять ее. Федос прожил в тюрьме 7 месяцев и 14 дней — с 21 июня 1725 по 3 февраля 1726.

Измайлов велел положить тело в гроб и поставить в монастырскую холодную палату, приставил караул и спрашивал тайную канцелярию, что делать с телом, что делать и с платьем, оставшимся после Федоса, а платья осталось: клобук, камилавка, две рясы, епанча черная суконная немецкая, штаны замшевые немецкие; шайка немецкая, черная, одеяло холодное и теплое, подбитое лисьим мехом, салфетка, полотенца, белые колпаки голландские и пр. пр.; все это платье отобрано было Мусиным-Пушкиным и отдано архимандриту на сохранение при запечатании Федоса в октябре 1725. Измайлов пока испрашивал разрешения о теле Феодосия, игумен похоронил его, руководствуясь прежним предписанием тайной канцелярии.

Нарочный от Измайлова приехал в Петербург 20 февраля, и в тот же день о смерти Федоса донесено императрице. Гоф-юнкер Александр Бутурлин, явился к Петру Андреевичу Толстому и сообщил, что приказано «умершее Федосовское тело из никольского [529] корельского монастыря взять в С.-Петербург» (Проток. тайной канцелярии 20 Февр. 1726).

22 февраля полетел обратно нарочный к Измайлову с предписанием:

«Вуде у города Архангельска обретается из докторов или из лекарей, который бы мог учинить анатомию, то из Федосова тела внутреннюю вынуть, а ежели таковых искусных людей не обретается, то, положа тело в гроб, засмолить и отправить в С. Петербург на почтовых лошадях от гвардии с урядником и с двумя человеками солдатами, из тех, кои были в монастыре на карауле, дав им прогонные деньги по посланной отсюда подорожной, и объявить им уряднику и солдатам с подтверждением: якобы они едут с некоторыми вещьми... а в пути бы ехали немедленно со всяким поспешением, дабы распутие их не остановило, и о том им солдатам в инструкции накрепко подтвердить, а прибыв в С. Петербург, велеть уряднику о теле объявить в тайной канцелярии. Буде же, паче чаяния, по прежде посланному из тайной канцелярии к губернатору Измайлову указу федосово тело погребено, и оное выняв из земли исполнить против вышеписанного, и какою он Федос болезнию был болен и сколько времени был в болезни, и во время болезни был ли исповедан и святых тайн причащен ли, и во время тех таинств или в болезни не было ли от него каких слов противных, и как он умирал, был ли кто при том?.. Платье отдать архимандриту Порфирию с братией на поминовение Федосовой души, а солдат бывших на карауле возвратить в С. Петербург».

С этими странными распоряжениями нарочный отправлен «с великим поспешением», и вдруг 2 марта генерал-майор Макаров (такой чин записан Макарову в протоколе тайной канцелярии) объявил Толстому приказание императрицы, чтоб «мертвое тело чернеца Федоса из Архангельска в Петербург не возить и для того послать курьера: велеть погребсти в кирилово-белозерском или в александро-свирском монастыре, к которому будет ближе, а буде от города за каким препятствием то тело не отправлено и его погребсти в Никольском корельском монастыре».

Сержант преображенского полка Воронин 3 марта отправлен в Архангельск с приказанием: «Как ты Ладогу минуешь, от того места на всех станциях спрашивай едущих от города Архангельска об уряднике и двух солдатах с некоторыми вещьми на четырех подводах, и как возможно, чтоб тебе с ними не [530] разъехаться». Для верности же сообщили сержанту, что это за вещи: «Здесь тебе секретно объявляем: урядник и солдаты везут мертвое чернеца Федоса тело, и тебе о сем, для чего ты посылаешься и какие то вещи, никому под жестоким штрафом отнюдь не сказывать. И когда ты едущего урядника с Федосовым телом встретишь близь олонецкой верфи верстах во сте или и побольше, то оное тело вести до александрова монастыря свирского и тут в монастыре погребсти, а буде близь Бело-озера или Вологды, то в кирилово-белозерском монастыре погребсти, и в котором месте не погребешь, токмо от командующего того места возми исполнительное письмо. У урядника с Федосовым телом спросить, было ли отпевание федосова тела, и в таком случае при погребении, другого отпевания не велеть чинить».

Все это подробное, секретное наставление оканчивалось обыкновенною лебединою песней тайной канцелярии: «буде же что с небрежением и с оплошностью сделаешь, не по силе сей инструкции, и за то жестоко истяжешься».

Между-тем, архангельский губернатор Измайлов не знал об этих новых распоряжениях и 4 марта, получив предписание тайной канцелярии об отправлении тела в Петербург, сделал все нужные распоряжения: отъискал гарнизонного лекаря, придал ему в помошь гарнизонного подполковника Хрипунова, отправил их в Кирилов монастырь и предписал вырыть федосово тело, вынув внутренность, положить тело в гроб, засмолить и закупорить «и при том исполнении никому, кому не надлежит, быть не велено».

До монастыря от Архангельска было недалеко, всего 34 версты. Хрипунов с лекарем рассчитали так время, что приехали в монастырь ночью, в 4 часу, и, призвавши одного архимандрита, приступили к делу. В 5 часу все было кончено: лекарь «произвел анатомию», а потом архимандрит, полковник, урядник и два солдата обили холстом гроб, засмолили, увязали веревками, и урядник Коломнятинов с солдатами отправились в Петербург. Им строго приказано объявлять на дороге, что едут «с некоторыми вещами».

Урядник Коломнятинов спешил в Петербург, а из Петербурга ему на встречу в это же время скакали не один сержант Софоний Воронин, но еще кабинетский курьер Прокофий Матюшкин. О поручении Воронина мы знаем, но Матюшкин был послан раньше Воронина, а именно 1 марта, прямо из кабинета императрицы и с весьма-странным поручением.

У Матюшкина была в кармане бумага следующего содержания: [531]

«Объявитель сего кабинет-курьер Прокофий Матюшкин, что объявит указом ее императорского величества и то вам исполнить без прекословия и о том обще с ним в кабинет ее величества письменно рапортовать, и чтоб это было тайно, дабы другие никто не ведали. Подписал кабинет-секретарь Алексей Макаров».

Сверху было написано: «Указ ее императорского величества из кабинета обретающемуся обер-офицеру или унтер-офицеру при мертвом теле монаха Федосия».

Что ж еще ожидало мертвого Феодосия?

10 марта в одной деревушке, не доезжая 60 верст от города Каргополя, урядник Коломнятинов «с некоторыми вещьми» съехался с Матюшкиным. Матюшкин выслал вон всех посторонних из избы, кроме четырех солдат преображенского полка — двое из них приехали с ним, а двое с Коломнятиновым — предъявил бумагу из кабинета и приказал открыть гроб. Коломнятинов, с помощью солдат, исполнил требование Матюшкина... Матюшкину поручено было тайно осмотреть, не явится ли на том теле каких язв (Донесение Матюшкина). Язв не оказалось. Матюшкин поехал в Архангельск, а Коломнятинов с телом по тракту в Петербург.

По какому поводу, с какою целью был этот осмотр, в деле пет никаких следов.

На другой день Коломятинов встретил сержанта Воронина, недалеко от кирилло-белозерского монастыря. Воронин поворотил их в монастырь, и 12 числа, в 5 часу, в последней четверти, объявлен был игумену приказ о погребении тела Федоса.

В 9 часу, во второй четверти, доносили из монастыря в тайную канцелярию: «тело Федоса погребено при евфимьевской церкви».

7. Реестр сохранился в делах: «1725 года 14 мая доя бывшему новгородскому архиепископу Феодосию дано в дорогу с подворья, которое в Морской Улице: три ста рублев; двои часы серебрянные карманные; пятнадцать книг; трость с золотою оправою. Из монастыря и запасных вещей: книг: в десть: библия польская с толкованием; библия русская; в полдесть: способа лекарственного от морового поветрия десять книжиц: лексикон полонолатино-греческий Григория Кнапиа; в четверть: грамматика славенская; элементарь латинский; в восьмушку: Ономастикум латинская с немецким; календарь 1725 года; шляпа; четыре клобука; трость с удою; два гребня черепаховые; пара ножей; ножницы; одиннадцать пар рубах с портками из немецкого полотна; епанча черная суконная новая; сапоги; раиок; ряса черная банберековая на лисьем черевьем чернобуром меху; шуба черная штофовая на лисьем черевьем чернобуром меху; одеяло лисье завочатое покрыто тафтою серогорючею; штаны черные суконные; готовальня с циркулями и с протчими инструментами; две скатерти и дюжина салфетек из полотна русского; камилавка бархатная подложена мехом лисьим; сундучок с книгами, в котором двадцать книг церковных служебных; сверху два тюфяка; из спалавни всю постелю и с ковром и с ковровом бауле на платье. С торшкота: два гребня костяных; чашка винная деревянная; три чашки деревянные; два сосуда деревянные; глобус маленький. Гвардии маиор Ушаков».

8. См. П. С. 3. Т. VI. Ст. 3718, стр. 315.

9. О лекаре Тверитинове было действительно дело в тайной канцелярии.

10. Нам еще неизвестно дело об Овсянникове, и в чем состояло его преступление — не знаем.

Текст воспроизведен по изданию: Чернец Федос // Отечественные записки, № 6. 1862

© текст - Есипов Г. В. 1862
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1862

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info