СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Путешествие русского посольства по Авганистану и Бухарскому ханству в 1878-1879 гг.
Из дневников члена посольства, д-ра И. Л. Яворского. Два тома. СПб. 1882-1883.

Под таким заглавием доктор Яворский обнародовал свой дневник, веденный им в 1878 и 1879 годах в Афганистане и Бухаре, во время пребывания там известного посольства генерала Н. Г. Столетова, посольства, наделавшего в свое время много шуму и у нас, и особенно за границей. Вести дневник во время путешествия - обычай прекрасный, издание дневников - дело полезное. Но и хорошее, полезное дело можно испортить неумелыми руками, что и случилось с названною нами книгой. В памятную книжку вносится много такого, что вовсе не имеет права на опубликование; а потому автор, издавая свой дневник, должен предварительно хорошенько очистить его от всего того, что не может иметь интереса для публики. Об этом, кажется, всего менее позаботился г. Яворский, - и совершенно напрасно.

Приняв на себя обязанность историографа миссии, г. Яворский задался тремя целями: дать описание пути, пройденного посольством, изложить историю стран и городов, где находилась миссия, и [259] произвести свой суд над посольством. Таким образом, содержание дневника можно разделить на три части. Выскажем свой взгляд о каждой из них.

Описание пути, всего там виденного, слышанного и испытанного должно, конечно, составлять главную часть книги. Как очевидец, каждый путешественник, если обладает необходимыми качествами - наблюдательностью и добросовестностью - может сделать своим описанием ценный вклад в географическую литературу. Есть у него предшественники - он подвинет дело, начатое ими; нет их - он проложит новые пути знаний. Но не так, по видимому, смотрит на это автор «Путешествия по Авганистану». Иначе не стал бы он наполнять свое описание праздною болтовней, к делу не идущею и часто производящею неприятное чувство своею формой и содержанием.

Кому, например, может быть интересно, как г. Яворский спал на Самаркандской станции (I, 16), кому делал визиты в Самарканде (20), или что в этом городе ташкентская драматическая труппа играла «ни больше, ни меньше, как Свадьбу Кречинского» (23). К чему, например, эта вставка о Еврее, у которого начальник миссии спрашивал: примут ли Афганцы русское посольство; или рассказ о Шибкинском сиденье, о Болгарах, о компании Коган, Грегер и К° (113)? Какое значение имеет описание, как г. Малевинский отыскивал во вьюках вина и никак не мог доискаться шампанского (143)? Совсем не кстати приведен разговор о Кавказе (204), и еще более не у места упомянут бенедиктинский ликер для прославления некоторых наклонностей духовенства (211). Стоило ли занимать читателя пустяками в роде тех, что на одном привале с топографом случилось «пренеприятнейшее в пути приключение»: долго не приходил вьюк, в котором находилась его постель (294). Мы долго могли бы продолжать этот список, но и приведенное достаточно показывает, что сам г. Яворский своему описанию не придает, серьезного значения. И чего только нет в труде г. Яворского! К удивлению, вы встречаете тут и рассуждения о положении военных врачей, и цитаты из Ксенофонта, вопреки мнению автора, никакую «здоровую простоту нравов» не доказывающие (238). Тут узнаете вы, как меняется слог письма сообразно с адресатом: «Для передачи этой разницы» - пишет г. Яворский, - «я воспользовался бы сравнениями чисто музыкального свойства. Так, напр., письмо к г. Кауфманну по солидности и оффициальности тона [260] я сравнил бы с полными, но осторожными ударами смычка по контра-басу. В письме к медицинскому инспектору уже замечались более мягкие звуки виолончеля, хотя все еще преобладали тоны средней высоты и силы. Письмо к Н. звучало также игриво и мягко, как флейта; письмо же к В. отдавало речитативом, сигналами тревоги и даже барабанною дробью. Письмо к Е. походило на равнодушно исполненную увертюру из оперы дидактического характера...» (II, 72). Мы с большим удовольствием прочли бы эту музыкальную чепуху в каком-нибудь газетном фельетоне, чем в описании путешествия по Афганистану. Нельзя не обратить внимания еще на одно злоупотребление г. Яворского: он слишком уж много занимает читателя своею особой. Он не только передает все свои впечатления с самыми неумеренными подробностями, но откровенно высказывает все свои качества, способности (II, 128), все свои думы и душевное настроение (II, 362-363). Очевидно, до чужого времени г. Яворскому нет никакого дела.

Начинает свой труд г. Яворский изображением того оживления, которое охватило туркестанское общество при известии о походе в Индию. Офицеры обрадовались и оживились, во-первых, потому, что давно засиделись без дела и не знали что делать от скуки; во-вторых, возникло у них предвкушение наград и больших прогонов, так как путь предстоял далекий. Прогонам - заметим мимоходом - г. Яворский придает большое значение и обсуждает их очень старательно. Солдаты прогонов не предвкушали, но тоже оживились, потому что их кормить стали лучше, «как на убой». Незавидную аттестацию выдал г. Яворский туркестанскому воинству; но еще менее пощадил он мирное население. Ташкентская публика, невоенная, если верить доктору, вела себя просто позорно. К походу, какому бы ни было, тем более дальнему, все относились неодобрительно, из опасения, как бы по уходе войск, Сарты не вырезали оставшихся без защиты русских обывателей. И ни малейшего намека на какой-либо проблеск патриотического чувства, того чувства, которое охватило всю Россию перед Берлинским конгрессом. За то «дамы Красного Креста и дамы, не принадлежащие к нему, в короткое время приготовили целую груду разных госпитальных и перевязочных принадлежностей, назначавшихся для будущих раненых героев. Почти во всякой порядочной гостиной непременно можно было увидать одну или несколько пар нежных рук, проворно управлявшихся с иголкой в одной и ножницами в другой [261] (?!) руке». Но и тут появляется на сцену непритворный зевок и гримаса досадливой скуки, вызванные работой «с благотворительною целью» (стр. 4). Отрадное исключение в этом мутном болоте представляет только сам автор. Он стремился в Индию с другою, по видимому, целью, чем иные-прочие. Он и на службу-то в Ташкент поехал в предвидении похода в Индию (I, 5). И вот, когда начались приготовления к этому походу, г. Яворский тоже заволновался. Его сильно соблазняло место баталионного врача, «как по большей самостоятельности здесь врача, как практика, так и по большей подвижности части; можно было угодить в авангард и тогда...» (5). Что «тогда» - предоставлено догадываться читателям; а сам автор так и не пояснил, с какою целью стремился он в Индию. «Но», продолжает г. Яворский, - «если бы мне тогда, каким-либо чудом, было открыто, что мне предстояло потом испытать во время моих будущих путешествий по Средней Азии, то вероятно, мой юношеский жар мгновенно остыл бы и я предпочел бы остаться в этом, так вдруг уж очень опротивевшем мне Ташкенте». Вот как разочаровался г. Яворский после двух с мирною целью предпринятых поездок в Афганистан. Что же было бы, если б он попал действительно в поход, где пришлось бы терпеть всевозможные лишения и даже рисковать жизнию? Как же после того автор выдает себя за любителя сильных ощущений, и как читатель должен примирить следующие противоречия? Когда генерал Разгонов рассказал доктору, какое неудобное было положение миссии в Кабуле, и прибавил, что г. Яворский стократ счастлив, что не испытал той безысходной тоски и той смертельной муки неизвестности, какие испытала миссия, то доктор заявляет по этому случаю: «Но я был не согласен с генералом Разгоновым. Мне было жалко и отчасти досадно, что не пришлось испытать тех сильных ощущений, какие пережила миссия в Кабуле, особенно в последние дни своего пребывания в нем» (II, 106). Далее. При отозвании миссии обратно, генерал-губернатор Кауфман приказал доктору остаться при эмире. Кажется, мог бы г. Яворский утешиться предстоявшими ему сильными ощущениями, но это распоряжение повергло г. Яворского в мрачное настроение из опасения, как бы не изобразить собою «жертву вечернюю» за чужие грехи (II, 116). Но затем, когда дела стали принимать такой оборот, что и доктор мог ехать в Россию, он опять недоволен и жалеет, что не придется ему играть роль политического деятеля (II, [262] 155). Наконец его оставили при больном эмире, и он просто уж жалуется на свою судьбу (II, 176, 180, 185). Окончательно оставляя Афганистан, г. Яворский восклицает: «Прощай, Авганистан. Впрочем, нет: до свидания!» (II, 293). Ничего не разберешь, когда он говорит искренно, и когда только наполняет страницы своей книги.

Не в Индию и не баталионным врачом попал г. Яворский, а был прикомандирован к посольству генерала Столетова к эмиру Ширу-Али. В состав миссии, кроме начальника и доктора, вошли: полковник Разгонов, топограф Бендерский, переводчик персидского языка подпоручик Назиров, переводчик тюркских наречий Замаан-бек Шихалибеков, чиновник Малевинский, как знаток западно-европейских языков и особенно английского, и 22 казака для конвоя.

Ни у членов миссии, и. ни у кого в Ташкенте сведений об Афганистане, по словам автора, не имелось, кроме тех, которые помещены в географии Ободовского, так что страна эта для наших дипломатов являлась terra incognita в полном смысле. При чтении книги г. Яворского не мешает помнить это откровенное признание: оно объясняет многие странности, встречающиеся в книге, и в то же время показывает, на сколько основательны некоторые, под час непомерные, претензии автора. Какими же невеждами должны счесть нас Англичане, ознакомившись с книгой г. Яворского и поверив ему на слово! Но на Западе, если и не всегда могут пользоваться нашею литературой касательно Азии, все-таки хорошо знают и об ее существовании и ее объеме, знают, что у нас более, чем у кого-либо, имеются средства к изучению Востока, его прошлого и настоящего, и только подивятся неведению автора «Путешествия по Авганистану». Да и нельзя не подивиться: ведь он раньше всех убедился в необходимости похода в Индию, - почему же не поинтересовался он, хотя сколько-нибудь, ознакомиться с неведомыми для него странами, чрез которые рассчитывал проходить, и в которых намеревался действовать. Не в праве ли мы после того заключить, что доктора, при отсутствии у него любознательности, влекло в Индию одно праздное любопытство, до которого в сущности никому нет никакого дела?

Рассеять свой мрак неведения относительно того или другого предмета - дело во всяком случае похвальное, всякого поощрения заслуживающее; но если лицо, едва-едва порассеявшее свой [263] собственный туман, выступает в печать с целию поучать других, ему, следует указать его настоящее место.

Прежде всего мы против всяких рассуждений и заключений г. Яворского: они не имеют для нас ровно никакого значения. Да и что могут значить рассуждения об Азии человека без всякой к тому подготовки? А рассуждений у г. Яворского очень много.

На пути из Ташкента в Самарканд автор описывает Голодную степь (стр. 9-11). Тут, между прочим, вы встречаете указание на историков Александра Македонского и на китайского путешественника Сюань-Цзана. Таким образом с первых же страниц вам приходится приготовиться не к простому, бесхитростному рассказу виденного и слышанного, а к ученому описанию пути и посещенных стран. Выиграла ли от этого книга г. Яворского - мы скажем ниже; теперь же остановимся на личных рассуждениях автора. Он очень сочувственно относится к проекту орошения Голодной степи, желает скорейшего проведения начатого уже оросительного канала, в котором видит «огромное значение для будущности не только Туркестанского края, но и вообще России в Средней Азии». Действительность, как известно, не оправдала ожиданий доктора: новый начальник края прекратил эту бесполезную работу, и фантастический проект сдан в архив.

По сторонам дороги между Джамом и Чиракчи виднеются изредка, как сообщает г. Яворский, - юрты, «эти первобытные жилища не менее первобытных обитателей, здешних кочевников-Киргизов» (I, 33). Если б автору было известно, что Киргизы ни в каком случае не первобытные здесь жители, он, может быть, и порасспросил бы на месте, какие это Киргизы и как сюда попали. Но для этого надо знать кое-что побольше географии Ободовского. В настоящем же случае г. Яворский выказал полнейшее незнакомство с древнею историей Средней Азии. Да не подумает читатель, что мы придираемся к мелочам; если это мелочь, то такими мелочами переполнена книга г. Яворского, и мы приводим их далеко не все.

Ознакомившись с Чиракчинским беком, г. Яворский счел нужным объяснить нам власть и положение беков, то есть, губернаторов в Бухарском ханстве (35-38). Этих беков сравнил он с нашими до-петровскими боярами и в то же время приписал им значение удельных князей. «Они вели войны с своими соседями, заключали мир, чеканили свою монету и только тем и [264] выражали свое подданство Бухаре, что от времени до времени посылали эмиру незначительные подарки». Ну, какие же это до-петровские бояре? Но г. Яворский уверяет нас, что современная Средняя Азия - это ни что иное, как до-петровская Русь. Те же наказания, те же дьяки (II, 334), шуты (II, 171), наконец - те же постройки и архитектура, представляющая «смесь азиатского с византийским» (II, 336). Византийская архитектура в Бухаре! И как это до сих пор никто этого ее заметил? Вообще влияние Востока на Запад сильно занимает автора, и он, где можно, указывает нам это влияние. Образец его догадливости на этот счет можно видеть в примечании на странице 45 I-го тома. Но вернемся к бекам. Право чеканить монету имеет на мусульманском Востоке особенное значение, как одна из прерогатив верховной власти. И государь, вступая на престол, прежде всего спешит воспользоваться этим правом. Но и правители областей; - губернаторы и наместники, всегда имели, так сказать, часть этого права: они могли чеканить и действительно чеканили медную монету, но отнюдь не серебряную, а тем паче не золотую. Бухарские беки, за исключением Шехрисябзского, дальше этого своего права и не шли; Шехрисябзское же бекство действительно одно время добилось независимости, и беки, как кажется, чеканили серебряную монету; но таковые не описаны и нам не попадались. Медной же имеется довольно много.

Описание беков у г. Яворского, по видимому, самое подробное, а между тем он ничего не сказал о положении беков в тех случаях, когда на такой пост назначаются сыновья эмира; а они обыкновенно посылаются в главные города.

В Ширабадской степи, верстах в 20 от Ширабада, миссия остановилась у одного опального кишлака, жители которого получают воду из Ширабадской реки всего один раз в три года. «Подобное распоряжение со стороны бухарской администрации», пишет г. Яворский, - «вызвано будто бы каким-то проступком жителей этого и еще двух других соседних кишлаков. Странное и вместе с тем страшное наказание! Но я, лично, сомневаюсь в мотивах подобного снабжения водой. Если такое водоснабжение есть результат наказания, то разве только - небесного, и обусловлено вообще бедностью воды в Средней Азии» (89). Почему наказание странно, и почему объяснение жителей неправдоподобно, доктор не поясняет. Подобный способ наказания на столько же странен по отношению к оседлым, на сколько странен угон скота у [265] кочевников: иной раз никаких других средств к обузданию виновных не имеется. Что же касается до толкования жителей, то оно более чем правдоподобно. Такое наказание практиковалось в Бухаре даже на наших глазах. Так, в 1868 г. эмир уменьшил количество воды, отпускавшейся в Тюмень Ромитан за то, что население дало приют бунтовщику сыну его, Катта-тюре. Бедствие началось в тюмене страшное; 16,000 семейств покинули свои поля и выселились в другие места (см. Известия Имп. Р. Географического Общества, т. IX, отд. II, 260-261).

Способом переправы на реке Аму-Дарье г. Яворский очень недоволен, ибо переправа эта, по его мнению, отзывает доисторическою жизнью. Пусть так, хотя и не все европейские путешественники сходятся в этом случае с г. Яворским, хотя средне-Азиатцы умеют устроивать такие переправы при самых ничтожных средствах, какие и не снились нашим инженерам - говорим без преувеличения; но вот чего мы не понимаем: как это лошадь, которая, плывя через реку, тянет за собою паром, играет «только роль руля, и то до известной степени» (стр. 96). Странно.

Мы не будем следовать за миссией шаг за шагом. С одной стороны, это слишком утомительно, вследствие замечательной способности автора распространяться о самых простых и иногда вовсе лишних в описании вещах; с другой - мы так мало встречаем нового, что и останавливаться почти не на чем; а потому обратим внимание на более крупные предметы.

Бамианские идолы поразили г. Яворского, как поражали они всех, кто имел случай видеть их. Осмотреть их удалось г. Яворскому без всякой помехи, а потому и в описании своем он очень пространен (256-260). Но, увы! и тут ни слова нового. Даже досадно становится, так и хочется сказать, что все описание составлено по Борнсу, с добавлениями из труда Муркрофта и еще кое-кого других английских путешественников. И даже полемика г. Яворского с Борнсом (об этом см. ниже) нисколько не разубеждает нас в этом мнении. Мы готовы утверждать, что г. Яворский был связан описаниями своих предшественников; иначе неужели не нашел бы он сказать ничего нового, своего? А описание фресок в нишах положительно списано у Борнса и также неудовлетворительно, как и в оригинале. А между тем и тут вопросы так сами собою и напрашиваются. Например: какую народность по своему типу должны изображать человеческие фигуры? [266] Неужели фрески-то он проглядел? Напрасно же после этого жалуется г. Яворский, что генерал (так он любит называть начальника миссии) не позволил ему осмотреть развалины Гуль-гуле (I, 260). Все равно, лучше Мессонова описания этих развалин он не дал бы; значит, и сокрушаться не о чем. Кстати о Гуль-гуле. В толковании этого слова - «шум, гул» - г. Яворский следует Мессону, но расходится с ним в изложении причин, по которым дано такое название городу. По первому оно явилось вследствие сильной некогда населенности города: «базарный шум стоном стоял над городом» (I, 261). По второму оно дано городу вследствие того шума, который происходил там во время ветров. Последнее объяснение кажется нам более правдоподобным.

Взгляд доктора на некоторые вещи и его требования довольно странны. Начальник афганского конвоя Мосин-хан на одном ночлеге произвел экстренную поверку афганских караульных постов, при чем один заснувший на часах солдат был им сильно избит. «Что за варварство!» восклицает г. Яворский, - «к чему такая строгость? К чему нас тщательно стерегут?» (I, 167). Очевидно, до военной дисциплины доктору нет никакого дела, даже солдат на часах может спать. Но тут, видите ли, г. Яворскому не нравится - зачем стерегут? Он не выносит стеснений в своих действиях. Описывает г. Яворский не всегда удовлетворительно, но быть хочет везде и никак не может простить тому, кто мешает ему предпринимать экскурсии в ту или другую сторону, - нужды нет, что толку от этих экскурсий выходит очень немного. Если достается за эти препятствия начальнику миссии, это еще не удивительно, но доктор не дает спуску и другим. Когда начальник афганского конвоя отказался в Мазари-Шерифе везти г. Яворского через базар и говорил, что в случае какого-либо оскорбления г. Яворскому со стороны населения - в то время дела в Афганистане изменились к худшему - он, начальник конвоя, рискует своею головою, то доктор ядовито замечает: «Очевидно было, что мой спутник очень берег свою голову и не мог быть причислен к разряду очень храбрых людей» (II, 59). Как немного требовал доктор от своего конвоира: чтобы тот не щадил своей жизни для него! И добро бы требовалось это ради науки, а то просто для удовлетворения праздного любопытства какого-то заезжего человека.

В своих нападках и обличениях доктор иногда заходит очень далеко. Так, наших чиновников, посылаемых из [267] Ташкента в Бухару, он обвиняет в невежливом обращении с Бухарцами. Невежливость заключается в том, что чиновники наши проезжают воротами перед дворцом эмира, а не идут пешком, как следует это по местному этикету. Распинаясь за бухарский этикет, доктор дошел до того, что сравнил дворцовые ворота в Бухаре с Спасскими воротами в Москве (II, 332-333). Обвинять других, обвинять почти всех поголовно еще не ахти какая мудрость; гораздо мудренее самому избегнуть обвинения в других или даже в тех же поступках. А что же делает сам доктор? Он, тяготясь пребыванием в Бухаре, решается на целый ряд невежливостей, чтобы скорее добиться отпуска: отказывается от томаши (II, 363), сухо принимает караул-бега (364), грозит выехать из Бухары без разрешения эмира, и все это в то время, как бухарские власти употребляли все усилия, чтоб угодить и доставить доктору удовольствие и развлечение. Вообще, надо заметить, что г. Яворский к другим очень строг, а это дает право относиться строго и к нему самому. И тем более, что строгость г. Яворского в большинстве случаев неосновательная. Так, на стр. 126 (т. I) он совершенно напрасно упрекнул Борнса за то, что путешественник этот называет «кябаб» (жареную на вертеле баранину) плодами. Говорим: напрасно, потому что у Борнса речь идет не о баранине, а об известных плодах кебабе или кубеба (kabobs, Cabool, стр. 164-165, 235), которые поджариваются на огне. Странно, скажем в свою очередь и мы, что доктор Яворский, так хорошо изучивший Афганистан, не знает этих плодов.

Не совладал г. Яворский и с формой дневника. Недомолвки, обещания поговорить после, частые повторения - все это приписываем мы избранной автором форме. Особенно надоедают повторения, и конечно, не достигают полного впечатления. В разных местах г. Яворский характеризует членов миссии, несколько раз принимается описывать гярм-сир (I, 124, 159). Невзлюбил г. Яворский Ширабадского бека, невзлюбил за то, что бек совершил по отношению к нашему доктору великое преступление: распустил в Бухаре слух, будто доктор убит во время волнений в Мазари-Шерифе. И вот, в трех местах своей книги г. Яворский рассуждает о нем на разные лады (II, 304, 311, 327). Преступление ужасное! Как не снять за это виновному голову? Стоит только пожаловаться эмиру, и клеветник понесет заслуженное наказание. [268] Но доктор великодушен. Он так и говорит: «Будем великодушны, простим ему его вину, не обмолвимся о нем перед эмиром ни единым словом...», а то, пожалуй, излишнее усердие обойдется ему очень дорого: «пожалуй эмир произнесет обычное: кесим-башка! - и бек простится с заманчивою, даже в трущобах Средней Азии, губернаторскою жизнью» (II, 327).

Многого ожидали мы от объемистого труда доктора Яворского: ведь он был в стране, где давно уже не было Европейцев. Сколько нового и интересного мог бы он рассказать нам! Но доктор занят своими впечатлениями, своим великодушием, своими думами, которые и изливает в своей книге без всякой меры. Тут так много лиризму, доходящего даже до нытья, и так мало настоящего дела. Под громким, например, заглавием «Этнография Афганистана», мы встречаем самое скудное перечисление жителей, занимающее всего полстраницы (II, 231). Прибавьте к этому отсутствие всякой системы в изложении, и вы невольно должны пожалеть время, потраченное вами на преодоление этих двух томов. На каждой странице приходится испытывать полное разочарование.

А между тем видно, что доктор иногда и думал о своих читателях, боялся утомить их и старался придать живость и картинность своему описанию; но живость эта какая-то неестественная, а картинность вымученная. Вот как, например, доктор описывает свою поездку к Ширабадскому беку: «Наш путь лежал через городской базар. Все обитатели его выползли из своих глиняных лавок, чтобы посмотреть на неведомых почти (?) до сих пор в этом городе «Урусов». Известие, что бек послал за русским «хакимом» (врачом) облетело уже весь базар, и теперь они с любопытством пялили на меня глаза. Вот медник оставил свой кумган (туземный чайник) и, с долотом в одной руке и с полудой в другой, перебрасывается с соседним кузнецом замечаниями на мой счет. Этот последний совсем забыл в данное время (!) о лошадиной ноге, к которой он пригонял подкову. Лошадь воспользовалась этим моментом, чтобы ткнуть мордой дремавшего рядом с ней ишака (осла), который с просонок заорал во все ослиное горло, самым отчаянным образом. Рядом сапожник-старик, усердно (?) примеривавший какому-то мулле новые сафьянные сапоги, забыл о нем и, скрестив на желудке руки, шептал своим беззубым ртом, аман! и щурил свои красные, подслеповатые глаза на «урус-хакима», может быть, с надеждой, [269] что и ему, бедному старику, «Урус» поможет вернуть хорошее зрение, утраченное им уже много лет тому назад», и так далее (I, 82-83). Для оживления рассказа г. Яворский вставляет и разговоры, и надо сказать, не всегда удачно. Иной раз просто недоумеваешь, зачем они приведены: неужели из жизни миссии нашей в Афганистане не нашлось ничего более замечательного, более достойного упоминания?

Но образец красноречия г. Яворского можно видеть в описании Железных ворот, в четвертый проезд ими автора раннею весной: «Ущелье это и теперь имело, конечно, такой же мрачный вид, как и всегда. Но теперь уже ничто не скрашивало того сурового впечатления, какое производят на путника эти дикие, обнаженные, растрескавшиеся громады скал, нагроможденных друг на друга. Кусты миндальных и фисташковых деревьев, так живописно оттенявшие своею свежею зеленью мрачных каменных гигантов летом (кого же оттенявшие?), - теперь, окутанные седым инеем, беспомощно висели в воздухе, зацепившись своими цепкими корнями в трещины скал. Некоторые из них, прельщенные довольно теплой погодой в предыдущие 5-10 дней, преждевременно оделись было в цветовой убор весны. Тем печальнее высматривали теперь они из под траурного одеяния зимы, наброшенного на них, поверх брачных покровов весны, насильственною рукою непогоды. А этим гигантам-скалам... им все нипочем! Стоят они целые тысячелетия в одинаковом ледяном спокойствии, и летом, и зимой. Они с одинаковым бесстрастием посылают случайному их гостю, путнику, свой равнодушно-холодный, мертвенный взгляд. И жутко чувствует себя слабое человеческое существо в соседстве с этими твердынями, подавляющими его мысль своею космическою мощью. И кажется человек рядом с этими каменными гигантами едва заметной былинкой... Но в этой былинке скрыта искра могучего огня, великой силы - разума, который в состоянии померяться с неразумной стихийной силой. И валятся эти могучие каменные колоссы, как карточные дома, от действия разумной силы человека; колоссальное безумие не может вынести удара искры разума; колосс бездушный уступает одушевленному пигмею...» (II, 305-306).

В таких восторженных тирадах беды особенной мы еще не видим. Читатель, отыскивая дело в книге г. Яворского, пропустит их, и делу конец. Гораздо больше беды в том, что автор поместил в своей книге такие вещи, которые не следовало бы [270] высказывать просто из чувства приличия. Вот хотя бы опасение, что Афганцы полонят членов миссии по совету Англичан (I, 100). К чему щеголять собственным невежеством? Неужели же г. Яворский думает, будто все в России такие же невежды, и никто не знал, что по договору Англичан с Афганцами после войны 1842 г., ни один Англичанин не имел права входить в Афганистан, а смельчак, рискнувший проникнуть туда, мог поплатиться жизнию, как и случилось с майором Макдональдом. Или к чему этот озлобленный вызов публике с целию защитить докторов вообще (II, 302)? И все-таки г. Яворский старается оправдаться перед нею, этою публикой, которую ставит ни во что, и доказать, что не он виновен в смерти эмира Шира-Али. На болезни эмира г. Яворский останавливается довольно долго (II, 189-216) и описывает ее очень подробно. Так подробно еще описывается у него только еда, питье и вообще угощение нашей миссии в Афганистане и Бухарском ханстве. Это и понятно. В первом случае он вполне на своем месте, а во втором - никакой предварительной подготовки не требуется.

Мы сказали, что г. Яворский как-то озлобленно относится ко всем и ко всему; ниже мы еще приведем тому доказательства; только в одном случае, где это всего менее можно было ожидать, г. Яворский делает исключение: он в восторге от русского влияния в Средней Азии. Ну, и слава Богу!

Однако, есть ли что-нибудь ценное в книге г. Яворского? Да, хотя и немного, но все-таки есть. - Это, во-первых, поправки, сделанные им почти ко всем трудам своих предшественников, как тех, которых он читал, так и тех, которых не читал. Это важно. Но мера важности зависит от того, где сделаны поправки: во время ли пути, то есть, на месте, или в кабинете, так сказать, по памяти. Не потребуются ли поправки и к его описанию? В одном месте г. Яворский расходится и со своим спутником, топографом Бендерским (I, 290). Конечно, мог и топограф ошибиться; но с одной стороны, г. Яворский как-то приучил уж относиться к нему недоверчиво, а с другой - и сам он далеко не всегда точен в своих описаниях. Чтобы не упрекать голословно, приведем пример. Дважды проезжал доктор развалинами Сиягырд, дважды и описал их (I, 366; II, 285-286), но в оба раза он ни слова не проронил о существовании там в настоящее время селения Сиягырд, о котором упоминает однако [271] Н. И. Гродеков. Во-вторых, значение имеет описание маршрута, которым следовала миссия. Это самая существенная часть книги. Затем, как на более интересные места, укажем на описание путешествия эмира (II, 137-138), описание войска (II, 138), смут в Афганистане после смерти Шира-Али, то есть, во всех тех случаях, где г. Яворский оставляет роль обличителя и судьи.

Быть простым передатчиком того, что пришлось видеть и пережить нашей миссии во время пути, для г. Яворского мало: он захотел написать ученую книгу, уделив в ней место истории и исторической географии. Но и этот ученый отдел не главный в труде доктора, так как, прерывая свой дневник для «исторической панорамы» той или другой местности, он неоднократно извиняется перед читателем за такое отступление (I, 175, 267). Извинение не напрасное, ибо «ученый» отдел не имеет никакого значения и - употребляем любимое выражение автора - ниже всякой критики. Этот совершенно ненужный хлам, хлам в полном смысле слова, который только испортил все дело. Раз ознакомился г. Яворский с трудами некоторых своих предшественников, не захотелось ему отстать от них, и он стал излагать свое путешествии так, как они излагали. В результате - ни одного оригинального взгляда, ни одного нового факта или свежей мысли. Не погонись г. Яворский за ученостью, он, как всякий новый в чужой стране человек, сказал бы о ней свое слово и тем наверно сделал бы полезный вклад в нашу литературу об Азии. Но ученость сгубила все дело, а ученая слава г. Яворскому на этом поприще не далась, ибо взялся он за труд для себя непосильный.

После краткого описания Железных ворот, автор счел нужным дополнить свое описание выдержками из записок других путешественников - Сюань-Цзана, Чан-Чуня и де-Клавихо. У первого из них нашел он некоторые несообразности и сделал против них свои возражения. Не малая это заслуга исправить знаменитого путешественника, подумает читатель. Но что же оказывается? Г. Яворский стал изучать Сюань-Цзана по Юлю, да и то в русском переводе г-жи Федченко (Очерк географии и истории верховьев Аму-Дарьи. Перевод с англ. О. А. Федченко (в Известиях Имп. Русского Геогр. Общества 1873 г. т. IX).), то есть, из четвертых рук, и обвинил Китайца в том, в чем виноваты только дальнейшие его переводчики. Курьезнее же всего то, что г. Яворский сам же [272] свои рассуждения и опровергает, приводя в выносках (I, стр. 74 и 75) цитаты Жюльенова перевода Сюань-Цзана. Значит, было же время у г. Яворского выкинуть свои ненужные возражения против китайского путешественника; почему же оставил он свой текст без изменения? Очевидно, он думал: сойдет и так. Юль говорит, что де-Клавихо единственный из Европейцев (Юль писал в 1872 г.) прошел Железными воротами (стр. 8); г. Яворский воспользовался этим указанием, поместил его в своей книге, но с прибавлением одного слова: «вероятно» (первый Европеец). Заимствование, конечно не важное, но выходит как будто, что автор сам вполне овладел своим предметом. Заметим мимоходом, что г. Яворский с хронологией обращается довольно свободно. От путешествия Сюань-Цзана (630-645 г.) до путешествия Чан-Чуня (1222 г.) прошло, говорит он, - 600 лет, а до Клавихо (1404 г.) - 800.

После описания переправы через Аму автор счел «не лишним дать коротенький географический очерк той части долины Аму-Дарьи, которую посетило посольство, а также и ближайших к ней, соседних местностей». Мы в праве ожидать в этом очерке, что автор, как лицо, бывшее на месте, сообщит тут что-либо новое, осветит то или другое темное известие прежних путешественников. Ни чуть не бывало. Г. Яворский извлек из случайно попавшихся ему книг все то, что относилось к древней Бактриане, о которой, впрочем, понятия у него довольно темные и сбивчивые, привел эти известия в хронологический порядок и поместил в своей книге без всякой переработки, так - в сыром виде. Это даже и не компиляция, которая все же что-нибудь да значит. При таком условии «очерк», занимающий 26 страниц, совершенно напрасно прерывает нить рассказа. Мы не будем уж останавливаться на системе изложения автора, по которой можно, например, говорить о Дарие Гистаспе, перейдти к Зенд-Авесте и снова вернуться к Дарию; но отметим следующее замечание автора. Па стр. 177 читаем: «В это, и в последующее затем время (время Дария Гистаспа), Балх, хотя уже и не представлявший собою столицу царей Персидских, - достиг цветущего состояния». Это когда же, спросим мы автора, Бальх был столицею Персидских царей? Ни в исторических памятниках, ни в преданиях, приводимых г. Яворским, ничего подобного мы не встречаем. За то встречаем у него широко распространенный, но не совсем похвальный [273] прием умолчания по отношению к тем источникам, из которых г. Яворский черпает различные сведения. Так, выражение: Теодот, прозванный правителем «тысячи городов» (стр. 178), позаимствовано у Юля (стр. 2) без указания источника. Оттуда же взял г. Яворский прозвание Бальха «матерью городов» (I, 183). На основании того же труда г. Яворский описывает пределы Греко-Бактрийского царства (стр. 179), только излагает Юля своими словами, чтобы выдать за собственный вывод. Но дело в том, что вывод этот сделан только Юлем, и притом едва ли основательно. Мы не знаем точно южных пределов этого царства, и кроме того, нельзя сказать, чтобы Греко-Бактрийские цари владели одновременно всеми перечисленными у Юля землями. Скорее надо предположить, что цари двигались в Индию с целию вознаградить свои потери на севере и северо-западе. Тут же сообщается, будто Скифы отняли у Греко-Бактрийских царей Аспионию и Турину (то есть, Туривию), тогда как провинции эти отняты были Парфянским царем Митридатом I. «В это время» (около нашей эры) - читаем далее в книге г. Яворского - «Кюеншаванг покорил Юэчей, главных виновников разрушения Бактрийского царства». Приведенное известие выхвачено опять у Юля (стр. 3), как явствует это из самой фразы и из неправильной передачи имени победителя Юечжей.

Изложив по Юлю судьбу Греко-Бактрийского царства (ни Юстина, ни Поливия г. Яворский не знает) и сообщив нам новость, им же самим и сочиненную, будто Турки в VI в. образовали было на развалинах Бактрийского государства новое царство Турков (стр. 180), г. Яворский переходит к наиболее излюбленному им путешественнику, Сюань-Цзану, и делает из него, неизвестно к чему, длинные выписки, на этот раз по французскому переводу. Покончив на время с Сюань-Цзаном, автор вернулся назад, ко времени сношения Турок с Византией в конце VI в. (стр. 182). Источником для изучения тех сношений послужил г. Яворскому, как ни странно это, все тот же Юль. Не удивляет нас после этого следующее замечание автора «Путешествия»: «Вскоре после утверждения власти Турков в Бактриане и Согдиане, Среднюю Азию опять посетили Греки, едва ли не первые со времени походов Александра Македонского» (стр. 182). Очевидно, г. Яворскому ничего не известно о торговых сношениях Греков с средне-Азиатцами задолго до появления Турок в западном Туркестане и о посольстве [274] в Китай из страны Фолинь в II в. по Р. Х., так как у Юля ничего об этом не говорится.

Завоевания Арабов в Средней Азии излагаются по Вамбери (История Бухары) и Барбье де-Мейнару (Dictionnaire de la Perse) - по двум трудам далеко не одинаковой ценности; но для г. доктора никакой разницы в этом случае не существует. Об Истории халифов Вейля он, конечно, и не слыхивал. Арабская культура пользуется особенным расположением г. Яворского: «Арабы пришли сюда не только как разрушители и завоеватели; они явились сюда также и созидателями и насадителями новой культуры» (стр. 183). Далее идут и самые восхваления, о которых речь впереди. Впрочем, это расположение дальше первого тома не пошло. Во втором томе читаем нечто другое. Там арабская культура уже не нравится г. Яворскому, он предпочитает ей древне-иранскую: «Мусульманская схоластика и мусульманский пиэтизм в это время (XIII стол.) еще впервые (?) запустили наиболее прочно свои корни в умственный и моральный мир потомков древних Согдов. Эти чужеядные растения потом (!) так овладели привлекательным деревом древнеиранской культуры, и так жадно высасывали его соки, что от него остался один только остов» (II, 22). Нельзя сказать, что автор последователен. А любопытно бы знать - когда это «потом?» Ведь г. Яворский превознес уже насаждение арабской культуры на месте древне-иранской? Допускать подобные неточности в истории совсем неудобно. Впрочем, мы уже заметили, что г. Яворский не признает хронологической точности. Затем о Саманидах, перечисление городов Мерва, Талкана, Балха и др. взято у Юля же (стр. 4) без всякой ссылки на него. Саманиды, о которых г. Яворский распространяется довольно подробно, являются у него правителями только Хорасана (183-184), между тем как они главным образом владели Мавераннагром или древнею Трансоксианой, которая и составляла родовое их владение. В конце этой династии, повествует автор, - Турки-Сельджуки вторгаются в страну с севера и двигаются на запад через Бальх. И это измышления самого г. Яворского, не известно нам, на чем основанные. До сих пор автор вел речь о древней Бактриане; но ему понадобилось показать, как высока мусульманская культура, и он стал перечислять, какие светила науки появились в долине Аму-Дарьи. Он упоминает тут Авицену, Эль-Бируни. Первый, однако, уроженец Афшена (близ Бухары), а второй - Хорезма. О какой же - спрашивается - долине [275] рассуждает г. Яворский? Теперь мы могли бы быть еще требовательнее к автору, если уж он захватывает вопрос так широко; но будем великодушны и мы, и пойдем дальше.

«Северные хищники» Сельджуки, как оказывается, не загубили страны и ее новой культуры; процветание долины продолжало подвигаться вперед и вперед «гигантскими шагами» (184), а под властию Сельджукидов страна эта достигла апогея своего процветания (186)! Много наговорил тут г. Яворский странного, непонятного и наверно запутался бы окончательно, если бы не выручило его спасительное событие - нашествие Монголов. Тут можно порвать всякую связь с прошлым и начать новые мудрствования. Период монгольских завоеваний в Средней Азии и господство там Чингизидов не дали обильной пищи автору, да иначе и быть не могло. Монгольский период изучал он по известному труду хивинского хана, Абуль-Гази, писателя XVII столетия, плохого компилятора для затронутого автором предмета. Естественно, что г. Яворский и поспешил перейдти к Тимуридам. Тут оказывается, что конец XV века (то есть, вероятно, XIV) является для долины Аму не лучшим временем, чем время Чингиза. Теперь во всей Азии хозяйничал «хромой» Тимур. Ну, это еще туда-сюда; но дальнейшего изложения мы решительно не понимаем, - так уж все перепутано. В 1369 году Тимур провозглашается эмиром Мавераннагра. Выдающееся историческое событие, замечает по этому случаю автор. Но почему? По видимому, событие, как событие, ничего особенного; а между тем тут действительно была одна замечательная особенность, о которой г. Яворский, конечно, не знает. Та именно, что при содействии духовенства провозглашен был Тимур эмиром, да и титул-то дан ему духовный. Когда г. Яворский переходит к Тимуриду эмиру Хуссейну Байкаре (стр. 189), вы в праве думать, что с Тимуром уже покончено; но не надо забывать, что автор «Путешествия» любит возвращаться назад, что он и делает на следующей странице, упоминая о посольстве Генриха III Кастильского к Тимуру.

Если верить г. Яворскому, то «в начале XVI ст. Шейбани, основатель новой династии, воссевшей на «кок-таше» (это династия-то воссела на «голубом камне?»), снова наполнил шумом битвы всю Среднюю Азию» (стр. 190), тогда как главный-то «шум» был в конце XV столетия: Бухара взята была еще в 1498 году.

Но странно вот какое явление: Арабы опустошают Среднюю Азию [276] огнем и мечем, а она процветает, говорит г. Яворский; северные хищники страшно разоряют Хорасан, а он гигантскими шагами двигается на пути процветания; Шейбанид Абдулда-хан излечивает раны, нанесенные Средней Азии ханом Шейбани, возводит сооружения, караван-сараи, сердобы и т. д., а долина Аму-Дарьи все более и более хиреет, города вымирают, села пустеют. Этому запустению, по словам автора, не помогли и великие моголы Индии, часть империи которых одно время составляла древняя Бактриана. Что ж это такое? спросит в недоумении читатель. Выходит, что разрушения благодетельны, а заботы о благосостоянии приносят только вред. Не всем, видно можно браться писать историю! Маленькое замечание по поводу хана Абдуллы. Что он воздвигал и робаты (то есть, странноприимные дома), и сердобы и т. п. - это несомненно, но совсем не в такой степени, как приписывает ему народная молва. Народ везде одинаков и везде приписывает своим излюбленным героям такие подвиги, которые большею частию совершены другими лицами. Затем у г. Яворского выходит, как будто робаты - постройки нового, сравнительно, времени; между тем о робатах очень подробно сообщают арабские путешественники X века; так неужели же не сохранилось в Средней Азии тех древних зданий, которыми население всегда дорожило и оберегало? Думаем, что в этом случае, как и во многих других, автор обнаружил недостаток наблюдательности. Что касается до замечания г. Яворского, будто древняя Бактриана одно время составляла часть империи великих моголов, то это даровое позаимствование из чужого труда едва ли удачно. Власть моголов (Бабуридов) простиралась на севере только до Гиндукуша и на Бактриану не распространялась. Правда, Эвренг-Зиб предпринимал поход на Бальх; но сколько нам известно, из этого похода ничего не вышло.

Покончив с грехом пополам с иностранными известиями о долине Аму-Дарьи, г. Яворский переходит к русским. «В половине 17 ст. Средняя Азия, кажется, впервые увидала в стенах своих городов представителей Русского царства. В 1675 г. в Бухару было снаряжено русское посольство», при чем члены посольства Шапкин и Касимов должны были отправиться к Индейскому шаху. В выноске же г. Яворский замечает: «Первые сношения России с Бухарой начались, впрочем, еще за много лет до этого времени». Что ж это такое: и первые сношения, и в то же время не первые? Но пойдем дальше. Верный своей системе [277] поворачивать назад, г. Яворский прибавляет: «Но еще раньше Касимова и Шапкина, в 1644-50 г., в Балхе побывал Никита Медведев, состоявший толмачом при Борисе Пазухине, во время нахождения последнего в Бухаре, в качестве Русского посла» (стр. 191-192). Это уж не опечатка, а прямое искажение фактов. Братья Пазухины были назначены посланцами в Бухару в 1669 году; откуда же взял г. Яворский эти цифры 1644-1650 годов? Сам он не указывает откуда, но они не выдуманы, а взяты из книги И. П. Минаева (Сведения о странах по верховьям Аму-Дарьи. С.-Пб 226-227.). Но вот что значит читать невнимательно. У г. Минаева говорится вообще о сношениях за это время и особо (без указания года) о посольстве Пазухиных; а г. Яворский, не разобрав дела, заставил этих послов править посольство на 15 лет раньше, чем это было в действительности. А избегнуть таких промахов было очень легко: стоило только заглянуть в «Сборник» кн. Хилкова (С.-Пб. 1879), где изложены наши сношения с Бухарой в XVII и начале XVIII столетия, и где г. Яворский увидал бы, что первое наше посольство в Бухару отправлено было в 1620 году.

«Последним ураганом налетевшим на Бактриану и усилившим ее запустение является, по словам автора, «персидский разбойник» Надир-шах (192). Для некоторых стран Азии, пожалуй, Надир и был ураганом, хотя он ограничивался чаще всего огромными контрибуциями, миллиардами, но никаких опустошений в Бактриане он не производил. Да и у Вамбери, который очевидно соблазнил г. Яворского, приписав Надиру значение урагана, говорится только, что в Бактриану послан был Риза-Еули, сын Надира, которому и сдалась Страна эта добровольно, только Бальх оказал сопротивление и был взят приступом. Об этом «урагане», если сравнить его с нашествием в Бальхскую область Индейцев, о чем г. Яворский умолчал, и упоминать-то не стоило. Отчасти этот случай, а затем другие в дальнейшем изложении, показывают, что о Бактриане в XVIII в. автор имеет самые темные представления.

До сих пор мы ничего не говорили о не совсем похвальном приеме г. Яворского делать заимствования у позднейших исследователей, но ссылаться на первоначальный источник. Больше всего обобрал он покойного профессора Григорьева, в прекрасном [278] труде (Землеведение К. Риттера. Кабулистан и Кафиристан. Перевел и дополнил В. В. Григорьев. С.-Пб. 1867.) которого г. Яворский нашел для себя неистощимые сокровища. Почти все, что есть у г. Яворского об Афганистане, тоже самое можно читать и у Григорьева, только у последнего в настоящей ученой обработке. К чему же, стало быть, повторять известные уже вещи? И замечательно, что со многими капитальнейшими трудами об Афганистане г. Яворский знаком на столько, на сколько воспользовался ими Григорьев; таковы Мессон, Бёрслем, Гриффит и другие. Ссылается же г. Яворский прямо на них, даже цитаты подводит, но только те, на которые указал Григорьев. Во время пребывания в долине Мадер - сообщает в своем дневнике г. Яворский - он рассказывал Афганцам, как Бёрслем преувеличил количество абрикосов, доставляемых долиной (I, 233). Книги Бёрслема при нашем посольстве не имелось, а «Кабулистан» Григорьева был, и там действительно приведено это место из Бёрслема (стр. 966-967); к чему же после этого ссылаться на «A peep into Toorkistan?» Примечание на странице 250 о Мессоне тоже сделано по Григорьеву (страница 965); таково же и примечание (на стр. 264) о Зоххаковом городище. При описании Бамианской долины г. Яворский не удержался, чтобы не сделать экскурсии в область истории и отчасти археологии. Тут является у него и «Светлая Вами» - выражение не совсем удачное (показывающее, что и Григорьева г. Яворский читал невнимательно), заимствованное у Вильфорда из его «On Mount Caucasus»; тут есть и указание на древность Бамиана, позаимствованное у Григорьева: «Бамиан, весьма вероятно, не уступает древностию ни Бальху, ни Кабулу», читаем в «Кабулистане» (985). «Да и самый Бамиан своею древностию едва ли уступит Балху», перефразирует г. Яворский (I, стр. 268). Тут же еще раз можно видеть, как г. Яворский сам себя опровергает. У Вильфорда он вычитал, что «по Диодору Сицилийскому, Бамьян существовал еще ранее Нина, царя Ассирийского», - и поместил это в тексте. В примечании же говорится: «Впрочем, Вильфорд напрасно думает видеть в этом ошибку великого греческого историка, который будто бы смешал Бамьян с Балхом. Желая проверить Вильфорда, я прочел Диодора Сицилийского и нашел, что он много и охотно говорит о Бактрах (Балхе) и - ни слова о Бамьяне» (стр. 268). Спрашивается: кому и какая польза от такой истории? [279]

«Историки Александра Македонского, так прекрасно осветившие условия жизни стран по Оксу и Яксарту ничего не говорят об этой предполагаемой колыбели человечества, Бамьяне. На основании тех скудных сведений, какие достались нам от историков Александра о его походах в горах Кавказа, нет возможности даже составить более или менее точный маршрут его пути через Гинду-Куш» - авторитетно заявляет г. Яворский (стр. 268-269). Нельзя не подивиться трудолюбию и начитанности автора «Путешествия по Авганистану». Ехал он туда, буквально не имея о стране этой никаких сведений; а через полтора-два года успел изучить чуть не всю литературу о Средней Азии, начиная с греческих историков. Но погодите удивляться, разверните «Кабулистан» Григорьева, на стр. 738 этой книги вы прочтете: «Не смотря однако на известную точность Аррианову (например, в отношении походов Александра в Трансоксиане), движения Македонского завоевателя в продолжение второго похода его по Кабулистану изложены в «Анавасисе» этого писателя так неясно, что подали повод к комментариям самым противоречивым, и едва ли когда разъяснены будут вполне удовлетворительным образом». Не правда ли: сходство поразительное? Явилось оно, надо думать, оттого, что оба исследователя одинаково хорошо изучили занимавший их вопрос.

Проверять г. Яворского - труд утомительный, а заглядывать в источники необходимо, так как он нередко позволяет себе искажать их. Искажения, правда, незначительные, но смысл выходит уж не тот. Вот хоть бы это место: «Зависимость Бамьяна от Китайской империи была по видимому полная: он платил китайскому правительству ежегодную дань» (273). У Григорьева: «с этих пор (с 658 года) присылка дани к китайскому двору не прекращалась» (989). Ни о какой «по видимому полной зависимости» речи нет, да и быть не могло, ибо в Средней Азии представление дани никакой зависимости еще не означает, и на этот раз особенно представление дани было не более как выгодною сделкою Бамианцев с Китаем.

При изложении истории города Бамиана дело не обошлось без заимствований. Так, сведения о подчинении Бамиану Кабула и Пенджгира (стр. 276) почерпнуто у Григорьева (стр. 277-279). О разрушении Бамиана Чингиз-ханом г. Яворский узнал, конечно, от Абуль-Гази. Тут же, мимоходом, исковеркал он название известного труда Абуль-Фазла «Айн-и-Акбари», которое [280] будто бы значит «владения Акбара»; но не-ориенталисту это можно извинить.

Самое замечательное в Бамианской долине, разумеется - идолы. На одного из них г. Яворский даже взбирался. В силу этого, в деле описания идолов, не признает он уж никого из своих предшественников. Всех, начиная с Муркрофта, призывает он к допросу и всех уничтожает (Нельзя не заметить, что сведения о путешественниках и их трудах почерпнул г. Яворский у Григорьева иногда готовыми фразами, в роде тех, что записки Муркрофта и Требека изданы знаменитым санскритистом Вильсоном 16 лет после их смерти («Кабулистан», стр. 317).). Уничтожение это только кажущееся; сам он, как мы уже заметили, ничего нового к ним не прибавил. Большинству путешественникам достается за то, что они второго, меньшего идола, принимали за изображение женщины; Борнсу, в частности, достается за то, что он главному идолу приписал отвислые уши, чего на самом деле нет. Поправка годилась бы, если б Мессон не предупредил уже нашего путешественника, объяснив, что уши кажутся отвислыми от серег. Что Моган-Лаль назвал идолов «прекрасными», есть и у Григорьева (стр. 287); но чтоб это заимствование не бросилось в глаза, г. Яворский привел английский текст (стр. 281), что не только не требовалось, но просто даже не кстати, ибо и в более важных случаях он этого не делает.

Упомянув довольно глухо, что в продолжение 1840 и 1841 годов Бамианская долина была посещена не только отдельными английскими туристами, но и целыми отрядами войск, г. Яворский почему-то не счел нужным выделить таких исследователей, как Гриффит, Бёрслем, которые оказали важные услуги географии Бамианской долины, а первый еще производил там астрономические наблюдения и гипсометрические измерения. Мы не будем говорить о трудах Артура Конолли, Кея; где уж знать автору такие мелочи, когда он Мессона даже не читал. «С этого же времени» (1841 года) - продолжает г. Яворский - «и до 1878 г. в Бамианской долине не было ни одного Европейца» (стр. 282). Очевидно, г. Яворский забыл, что Англичане оставались в Кабуле почти весь 1842 год. Наконец, уж если автор взялся представить полный обзор путешествий, не следовало ему пропускать одного важного путешественника, хотя и не Европейца, мирзу из Мешхеда [281] (Монгомери, представивший отчет о поездке мирзы, имя его скрыл), который в 1868 году, то есть, в такое время, когда ни один Европеец не мог проникнуть в Афганистан, проезжал Бамианскою долиной. Подробные сведения о путешествии мирзы помещены в книге И. П. Минаева (стр. 132-141), и странно, что г. Яворский пропустил этот отчет.

Есть у Риттера в его Erdkunde глава, посвященная исследованию о местоположении Александрии Подкавказской, которую знаменитый географ поместил в Бамианской долине. Григорьев показал уже (стр. 986) всю несостоятельность подобного предположения очень простым способом, доказав, что Александр Великий не шел бамианским путем. Но г. Яворский и с своей стороны счел необходимым упрекнуть Риттера и привести против него свои доводы. Доводы, впрочем, неважные: на основании-де тех источников, которыми пользовался Риттер, нельзя утверждать, что Александрия была построена в Бамианской долине, и тут же приводит цитаты из Арриана, Квинта-Курция, Страбона о построении Александрии, но без всяких толкований. Совсем не убедительно.

Немного раньше, с некоторою таинственностию, г. Яворский пообещал просветить нас на счет местоположения древнего города Баниана. Вы, таким образом, подготовлены к открытию и ждете с нетерпением его обнародования. К обнародованию своего открытия г. Яворский приступает не сразу. Предварительно он привлекает к ответственности профессора Григорьева и творит над ним суд. Ведь только он, г. Яворский, может теперь решать все дела, касающиеся этой долины. На стр. 285 своей книги г. Яворский приводит следующую выписку из «Кабулистана»: «В буддийский период и прежде, когда Гуль-гулы не существовало, именем Бамьяна назывался другой город, долженствовавший находиться на месте того городка, к западу от Гуль-гуле, который ныне зовется Бамьяном, или несколько южнее его; о таком местоположении древнейшего Бамьяна должно заключать из указаний Сюань-Цаня, что колоссальнейшая из статуй Шакьямуни Будды стояла, в его время, к северо-востоку от столицы. Когда в неизвестное время и по причинам, нам тоже неизвестным, древний, первоначальный Бамьан подвергся разорению, имя его перешло естественно на другой новый город, который стад возникать по соседству с ним; а когда этот новый город (Гуль-гуле), тоже, в свою очередь, был [282] разрушен грозным Чингизом, имя Бамьяна перешло с него опять на старое место, где возникло новейшее селение, ныне именем этим зовущееся» (Эта цитата, хотя и заключена в кавычках, но не совсем сходится с текстом Григорьева. Г. Яворский любит улучшать на свой манер чужое изложение. Так поступил он даже с переводом персидских надписей П. И. Лерха (I, 12-13).). Г. Яворский отвергает все эти соображения и заключает словами: «И так, ссылка Григорьева на местоположение новейшего Бамьяна и отожествление его с древнейшим Бамьяном, неудачна. Перенесение города Бамьяна с одного места на другое оказывается, таким образом, тоже недоказанным». Затем решает он вопрос вот как: «По моему мнению Гуль-гуле представляет кремль того города, который описывает Сюань-Цань; Гуль-гуле же служил цитаделью и «мусульманского» города, разрушенного Чингиз-Ханом» (стр. 285-286). Иными словами, попроще, Гуль-гуле был кремлем города Бамиана, а это значит, что Бамиан находился на том месте, где теперь оказываются развалины Гуль-гуле. Посмотрим же, что говорится об этом в «Кабулистане» Григорьева. Обращаясь к указанной г. Яворским странице 991-й этого труда, откуда он привел длинную выписку, мы видим, что он опустил самое существенное, а именно вывод Григорьева, что г. Бамиан должен был находиться на месте развалин Гуль-гуле («до времен Чингиза...» и т. д.). Не из-за чего же было г. Яворскому подымать такой шум и повторять то же самое, но на другой лад. А так как коническую гору принимал за кремль и Мессон, то выходит, что г. Яворский приписал себе открытие, совершенное другим.

Мы не можем себе представить, что мог бы написать г. Яворский об истории и географии Афганистана, если бы не было книги Григорьева. Муркрофтово объяснение, что Шах-мама должно значить Шакьямуни (стр. 260), взято у Григорьева. От него же узнал г. Яворский о Куре. Правда, Григорьев не называет его авантюристом, как сделал это автор «Путешествия», ибо Кур был человек почтенный и заслуженный; но французским авантюристом Григорьев назвал Феррье (стр. 328). Г. Яворскому так понравилось это выражение, что он позаимствовался им, а чтобы позаимствование не слишком бы уж бросалось в глаза, применил его к другому лицу. На этот раз ученость, взятая на прокат, [283] оказалась не совсем у места. Оттуда же (стр. 737) узнал он, что Арриан упоминает про ассафетиду; но ссылка сделана прямо на Арриана (243). Указание, что Бёрслем восходил на Куги-Баба (295), г. Яворский нашел у Григорьева (стр. 952); но откуда взял он, что и леди Сэль восходила туда же, мы не знаем. Наконец, целый ряд определений высот в Кабулистане (стр. 288, 296, 297, 360, 379) взяты у Григорьева (стр. 962, 590, 589, 263, 967, 964 и др.), а между тем ссылки указаны на Гриффита, Гауга, Бёрслема, нет только указания страниц сочинений их; но объясняется это очень просто тем, что и Григорьев страниц не указал, - как же мог это сделать автор путешествия, не читая ни Гриффита, ни Гауга, ни Бёрслема? Но что же это такое, спросит читатель, - г. Яворский обещал «руководиться в своем изложении не одним каким-либо компилятивным историческим трудом, а преимущественно оригинальными источниками» (стр. 175), на самом же деле пользуется этими источниками из вторых рук? И вот, чтобы предупредить этот вопрос, г. Яворский представил не точные цифры, как сделал это Григорьев, а приблизительные, круглые, чтобы замаскировать свое заимствование оттуда. Даже и для справок-то труд г. Яворского не годится.

О Зохаковом городище г. Яворский не сказал ничего нового. Ничего нового от него мы и не ожидали, но интересно тут вот что: у Мессона есть прекрасное описание этого городища, так как он его посетил. И если бы г. Яворский был действительно знаком с трудом Мессона, он не преминул бы при таком удобном случае щегольнуть своею начитанностию, как делает это всюду, где может. Ну, не странно ли после этого: ничего человек не знает, капитальных исследований по своему предмету не читает а мир удивить своего ученостью замышляет!

В виде какого-то нового факта сообщает г. Яворский, что можно миновать Большой Иракский перевал, взяв направление на Шибр (293); но это же самое сказано и у Григорьева (961-962).

Не одного только Григорьева обобрал г. Яворский; также поступил он, хотя и в меньшей степени, и с профессором Минаевым. Так, у него (стр. 14) г. Яворский взял указание, что Денни проходил через Иракский перевал (стр. 293). Отчего же, в таком случае, не воспользовался он уж и другим подобным замечанием г. Минаева, что Бёрслем также проходил через Иракский перевал (стр. 109)? Очевидно, не доглядел; а это прямо [284] показывает, что Бёрслема г. Яворский не читал; иначе, читая подлинник, не мог бы сделать этого пропуска. Из того же труда (стр. 90) узнал г. Яворский, что несколько выстрелов в колос сделано по приказанию Эвренг-Зиба (I, 278). О других более мелких заимствованиях из книги г. Минаева мы упоминать уж не будем: и то отчет наш вышел более длинен, чем того заслуживает разбираемая нами книга; высказать о ней свой взгляд мы сочли нужным только потому, что наша периодическая печать придала ей слишком уж большую важность.

Мы не понимаем, какое значение имеют слова д-ра Джерарда, что даже Русская церковь уважалась Афганами (стр. 336), когда в течение последних 200 лет, до нашей миссии, там был из России только один Виткевич; а между тем г. Яворскому это обстоятельство кажется очень важным.

В «исторической панораме» Кабула (стр. 848-359) мы не встречаем ничего нового, чего не было бы у Григорьева. За то видим большие пропуски (с 700 года по 871) и частые ошибки. Так на стр. 351 сообщается, что Джай-пал обладал троном до 977 года, тогда как он воевал с Махмудом Газневидским в 1002 году; затем оказывается, что империя Великих Моголов существовала до 1857 года (стр. 354). «Если мы обратимся к истории путешествий Европейцев, в разные времена посетивших Кабул, то увидим, что до настоящего столетия в этом городе Европейцев почти совсем не было (как это понимать - «почти?»). Едва ли не первыми, по времени, Европейцами здесь были члены русского посольства, посланного при царе Алексее Михайловиче в Бухару, в 1675 году» (355). Ну, а патер Гоес, проезжавший через Кабул в 1603 г., в счет не идет? А отчет о его путешествии также помещен в книге г. Минаева. Описав пребывание Касимова в Кабуле, г. Яворский прибавляет: «Но это не было первое посольство русское, снаряженное в далекую «Индею». При царе же Алексее Михайловиче, за 28 лет еще до поездки Касимова в Кабул, в Индию было снаряжено русское посольство» (357). Кто был отправлен в Индию, и почему посольство не состоялось, г. Яворский ничего не говорит, потому что у Мальгина об этом ничего нет. Поясним, что посольство это было возложено на Казанского купца Никиту Сыроежина и астраханского жителя Василия Тумканова. Но если уж упоминать про наши попытки завязать сношения с Индией, то следовало бы упомянуть и о посольстве в Персию и Индию гостя [285] Василия Шорина в 1651 году, кончившемся по отношению к Индии также неудачно, как и предыдущее, и о поручении возложенном на Кожина по поводу экспедиции в Хиву Бековича-Черкасского. А коль скоро зашла речь о попытках, надо было бы упомянуть и об удавшемся предприятии завязать сношения с Индией. Но о посольстве в Индию купчины гостинной сотни Семена Маленького очевидно г. Яворский не знает.

Заканчивается первый том описанием Гинду-Куша. Тут уж никак не разберешь, что принадлежит г. Яворскому, как очевидцу, и что заимствовано им из книг.

Не обошлось дело без истории и во втором томе. Не известно, ради чего понадобилось г. Яворскому коснуться истории Самарканда и Зерафшанской долины; но и тут история хромает по прежнему. «Столица Согдианцев, Мараканда, едва ли не впервые упоминается и описывается у историков Александра Македонского» - читаем на странице 16. Это «едва ли» - прелестно! Не дурно и другое выражение г. Яворского: «Здесь, в Согдиане, великому греческому завоевателю пришлось прожить более или менее долгое время» (16). Но дело не в этом, у всякого свой способ выражаться; гораздо замечательнее то, что походы Александра Великого, положение страны, характер Согдийцев изложены г. Яворским по Квинту Курцию, то есть, по такому писателю, которому давно уже историки не придают никакого значения, как пустому ритору, гнавшемуся не столько за историческою правдой, сколько за различными эффектами. Что г. Яворский увлекся Квинтом Курцием, виноват в этом, кажется, Борнс, который заметил, что никто лучше Кв. Курция не передал нам общего характера Трансоксианы (см. у д-ра Яворского, I, 178). Известия, приводимые г. Яворским о походах Александра Великого в Западном Туркестане, мы уже проходим молчанием: после исследования В. В. Григорьева об этих походах (Поход Александра Великого в Западный Туркестан. С.-Пб. 1881.) выписки в книге г. Яворского напоминают в некотором роде как бы детский лепет. Как пользуется г. Яворский источниками и как обращается с ними, мы уже видели. В довершение всего оказывается, что приписать свои измышления другим для него ничего не значит. «После распадения монархии Александра Македонского» - говорит он - «Согдиана играла не последнюю роль в ряду восточных государств, образованных греческими [286] военачальниками. Иногда она составляла часть обширного Греко-Бактрийского государства, а иногда была и самостоятельна» (II, 17). Ссылка сделана на статью профессора Григорьева о Греко-Бактрийском царстве, а между тем ничего подобного Григорьев не говорит, так как никаких даже намеков на «самостоятельность» в источниках не имеется.

Почему г. Яворский думает, что Сюань-Цзан описывает Согдиану, как независимое владение (II, 18), мы не знаем. Ничего утвердительного на этот счет у китайского путешественника нет, а из других источников несомненно известно, что страна эта находилась в вассальных отношениях к Туркам. Да и у Сюань-Цзана, если бы г. Яворский отнесся к нему повнимательнее, нашел бы он указания, что владычество Турок простиралось гораздо дальше Самарканда на юг. Заявив, что Тухоло (то есть, Тохарестан, древняя Бактриана) разделена князьями на 27 владений, Сюань-Дзан про этих князей замечает: «Mais, quoique leurs domaines soient nettement divises, ils sont soumis, dans leur ensemble aux Tou-Kioue (страницы 23-24). Но как мы заметили, г. Яворский в исследования и не пускается. Много толкует г. Яворский и о христианстве в Средней Азии, а ни разу не обмолвился, что это было несторианство, которому Сассаниды, из вражды к Византийской империи, дали у себя приют и оказывали покровительство. Совершенно напрасно полагает г. Яворский, что монгольские князья покровительствовали христианству; это покровительство было только кажущееся вследствие широкой веротерпимости Монголов, пока они были еще шаманистами. И вопрос этот теперь разъяснен вполне удовлетворительно. Чтобы высказывать новый взгляд, надо иметь веские доказательства, а их-то у г. Яворского и нет. Границы походов Тимура г. Яворский умалил довольно неосторожно (стр. 2 В). Положим, походы Тимура к северу от Сыр-Дарьи мало кому известны; но кто же не знает о походах его в России? «Тщетно последняя отрасль [благородных, просвещенных Тимуридов, Бабер-Мирза, старался отразить бурный поток новых вандалов (Узбеков)» - пишет в 1-м томе г. Яворский (стр. 190). «Тщетно старался защитить родной город (Самарканд) благородный Бабер-Мирза, последняя отрасль великого Тимура; тщетно напрягал он все свои силы для отпора грубых грозных всадников» - повторяет он, как затверженный урок, и во 2-м томе (стр. 24). Отчего же и не повторить хорошую вещь, не надо только сочинять: [287] Бабур был урожденец Андиджана - вот его родной город; а вовсе не Самарканд. И притом не надо забывать, что Бабур, эта «последняя» и «благородная» отрасль, сам наложил руку на некоторые владения своих родственников-Тимуридов.

В этом же томе поместил г. Яворский и историю Шехрисябзской долины, благо всяких описаний ее и исторических, и этнографических, и географических довольно много. Какой системы держался при этом г. Яворский, он, вероятно, и сам затруднится ответить. В самом деле, начинает он описывать население, переходит затем к урожаю местных произведений, ворочается к населению, описывает торговлю, перечисляет добываемые металлы, потом говорит о животном царстве, переходит к описанию местности и снова ведет речь об урожае (39-42).

В изложении истории города он замечает: «есть данные, что Александр Македонский проходил Шехрисябзем» (42); интересно бы знать - какие? Еще более интересно, откуда почерпнул автор, что Шехрисябз, вскоре по завоевании его Арабами, сделался надежным оплотом мусульманства (43)? Пожалуй, много можно сделать таких вопросов г. Яворскому, и даже тут же напрашивается следующий: зачем он выдумал «эмиров Трансоксании» (46)? Но мы умолкаем в виду интересного сообщения г. Яворского, что Шехрисябзская долина населена «войнолюбивыми» горцами (47).

Когда в Шехрисябзе укрылся возмутившийся сын Бухарского эмира Катты-тюря, то эмир, не имея возможности смирить восставших Шехрисябцов, обратился к России с просьбой о помощи. «Русские», провозглашает г. Яворский, - «никогда не чувствовали в себе недостатка великодушия. Так и на этот раз они пошли проливать свою кровь за совершенно чуждые нам, бухарские, интересы». Но через несколько строк оказывается, что «он (Шехрисябз) был в долгу перед Россией за 1868 г., за осаду Самарканда. Надо было возвратить ему долг и обеспечить южную границу Туркестанского округа от постоянных волнений, питательный центр которых постоянно находится в Шехрисябзе» (47). Вот оно что: обнаружились, кроме бухарских и русские интересы. Оказывается, что г. Яворский не понял, почему тут все говорят о великодушии. Не в походе заключалось оно, а в том что, взяв Шехрисябз, не оставили мы его за собою, на что имели полнейшее право, а отдали его Бухарскому эмиру.

Событиям в Афганистане за последнее время и слухам о [288] военных действиях в нем Англичан автор отводит довольно много места во 2-м томе. Каким путем собраны эти сведения, он не счел нужным нам поведать. Мы должны верить ему наслово и не обращать внимания на достоинство источника. А сообщения г. Яворского часто противоречат тем, которые имеем мы из других источников. Возьмем для примера время смерти Дост Мухаммеда. По г. Яворскому, эмир умер 9-го июня 1863 года 80 лет от роду (стр. 217); а у Григорьева находим, что умер он 2-го июня 72 лет от роду. Григориев делает ссылки на источники, г. Яворский никаких ссылок не делает. Кому же надо отдать преимущество? Еще пример: Афшарцы поселены в Афганистане шахом Надиром, авторитетно заявляет г. Яворский (II, 244), не указывая своего источника; а существуют сведения, что переселение случилось при шахе Аббасе Великом; и т. д. Г. Яворский поместил в своей книге генеалогическую таблицу Серефразова рода (230-1) и забыл упомянуть, что составил ее по Моган-Лалю и Мессону.

В самых простых вещах г. Яворский умудряется наговорить всякого вздору. Всем известны средне-азиатские чины, а посмотрите, что находится об этом предмете у г. Яворского: «Это (Кош-беги) - первый сановник Бухарского ханства; но это не есть высший чин в лестнице бухарской администрации. Выше Кош-Беги - Аталык, а еще выше - Мирза. Лиц в этих званиях в Бухарском ханстве в данное время нет. В прежнее время, когда Бухарское государство не представляло лишь «один звук пустой», как теперь, а могущественную державу, владения которой простирались от Оша до Арала, и от Урала до Гинду-куша (чего, заметим, никогда не было), зааму-дарьинскими провинциями управлял бухарский наместник в сане Аталыка» (II, 334). Сознаемся в собственном неведении: мы до сих пор решительно не знали, что мирза был когда-то такой важный чин, как сообщает г. Яворский. Но за то мы знаем, что он ошибается, заявляя, будто «Якуб-бек, основатель Кашгарского ханства, в период завоевания Кашгара, состоял на службе Кокандского хана и имел сан Аталыка» (там же). Титул аталыка получил он гораздо позже, и то от Бухарского эмира, самый высший титул, какой может быть пожалован им полунезависимому владельцу. Для истории Бухары г. Яворский много позаимствовался у Вамбери, - приобретение незавидное; но и к этим позаимствованиям доктор прибавил такие промахи, которых у Вамбери, как ни плох его труд, все-таки нет. Откуда выдумал г. Яворский, что в 1490 [289] г. в Бухаре был четвертый Шейбанид Абдул-Азис (II, 358), когда и Шейбанидов-то в Бухаре в то время еще не было, - мы не знаем. Это также верно, как и то, что Мир-Хайдер за преданность религии прозван Сеидом (II, 346).

Г. Яворский очень любит употреблять эпитеты, вероятно - для оживления своей истории. Чингиз-хан это - «князь мира» или «мировой бич» (I, 188), Надир-шах - «персидский разбойник» (I, 192), Мурад-Бег - «кундузский вор» (I, 193), Ренджит-Синг - «Лев Лагорский», Биконсфильд - «великий Жид наших дней» (II, 383), царство Гоуридов - «дикое» (I, 276), хотя дикость и не вяжется как-то с царством и т. д.

Хотя г. Яворский и наметался немного говорить по персидски, но ориенталистом его назвать еще нельзя, тем более, что и тут не обошлось у него без ошибок. Риги-ноу - пишет г. Яворский - значит девять песков (I, 245), тогда как девять будет нуг, а не ноу. А ноу будет значить «новый», у нашего же автора новый = нью (Нью-бехар, I, 186). Вместо «дигкан» у него является дикган, вместо инша-алла - инш-алла (I, 138; II, 229). Мерв «Царица мира» будет Шах-джехан, а не Шах-и-джан (I, 193). Аталык значит не владетель (II, 45), а дядька; «валлами» не значит государь, Джам не значит ад (I, 32), и напрасно г. Яворский полагается на местных толкователей и верит им, что Гюзар может значить «сама печаль». А о правописании собственных имен и говорить нечего.

Нам остается сказать несколько слов еще о третьем отделе книги, о суде г. Яворского над миссией. Уже с первого листа книги вы убеждаетесь, что для автора это главный отдел, главная цель. Из эпиграфа Amicus Plato и т. д. вы подготовляетесь услышать какую-то правду, очевидно для кого-то и почему-то неприятную. Читатель не долго остается в неведении: эпиграф несомненно метит в главу посольства. Все в книге г. Яворского направлено против него и надо сознаться, с первого раза невольно как-то берешь сторону г. Яворского; но потом, относясь к делу серьезнее, вдумываясь во все подробности и обстоятельства дела, решительно становишься в оппозицию к автору «Путешествия по Авганистану» и стараешься отыскать причину его необыкновенного озлобления и лицеприятия. Не в защиту генерала Столетова, который ни в чьей защите - надеемся - не нуждается, а ради уяснения дела рассмотрим мы и с этой стороны книгу [290] доктора. Прежде всего нам кажется, что произнести суд над нашим посольством в Афганистан еще рано: так оно нам мало известно, не смотря даже на обширный труд г. Яворского; тем менее может быть судьей член этого посольства. Правда, с самого начала своего сочинения г. Яворский дает понять, что между ним, доктором, и начальником посольства никаких личных неудовольствий не существует; напротив, отношения у них самые дружественные. Генерал советует доктору учиться по персидски (I, 78, 155), диктует ему персидские слова для заучивания, сидит с ним на дежурстве (I, 112-313), с участием осведомляется о его болезни (I, 155-156, 161) и т. п. Но подкупить этим г. Яворского нельзя: правда для него всего дороже, и он ее выскажет, не смотря ни на что.

«Правда» выражается пока, в критике распоряжений генерала Столетова. Какое бы приказание ни отдал начальник миссии, что бы он ни сделал - все это не так, все ошибка. И ложную-то деликатность, и недостаток-то самостоятельности (I, 149, 150) обнаруживает г. Яворский у генерала. Но посмотрите, до чего доходит пристрастие автора. На стр. 159 он пишет про Афганца Мосин-хана: «Не смотря на пунктуальную точность, с которою он выполнял возложенные на него поручения и заботы о миссии, не смотря на неусыпное бдение о нашей безопасности, он все более и более терял во мнении членов миссии, за одним, впрочем, весьма важным исключением. Начальнику посольства он, по-видимому, очень нравился». И что же оказалось? Никто в Афганистане не оказал столько услуг миссии, как этот Мосин-хан, а г. Яворский обязан ему избавлением от великой опасности, может быть, даже от смерти, во время волнений в Мазари-Шерифе. Да и сам г. Яворский потом не находит слов, как превознести Мосин-хана (II, 273, 284). А между тем тон приведенной фразы с самого же начала восстановляет читателя против Мосин-хана. В этом случае, да и во многих других, вы видите, что начальник миссии стоял неизмеримо выше своих подчиненных. Не смотря на темные колера г. Яворского, нельзя не заметить из его даже книги, что генерал Столетов выказал и энергию, и неустрашимость, решившись ехать по Афганистану один, без конвоя, выказал и знание Азиатцев, и самопожертвование: больной лихорадкой, он безостановочно спешил к своему делу, ибо только он один из всех членов посольства понимал, что это дело спешное, что отправили их не на прогулку. [291] Наконец, генерал пожертвовал своими вещами, полученными в подарок от Бухарского эмира, и поднес их Ширу-Али, когда наши подарки, заготовленные в Ташкенте, оказались никуда не годными (I, 328). Больше всего достается генералу Столетову за то, что не позволял своим подчиненным совершать экскурсии по окрестностям. Но вот на одном привале около Хуррема, г. Яворский добился разрешения заняться осмотром местности. И что же? Об этой экскурсии г. Яворский отметил только, что «на этот раз мы путешествовали в сопровождении авганского конвоя» (I, 210). К чему же после этого жалобы на стеснения и препятствия со стороны начальника миссии к осмотрам достопримечательностей? И нельзя ли, на этом основании, жалобы доктора признать злоупотреблением печатным словом? Странно со стороны г. Яворского обвинять генерала Столетова, лицо ответственное за всех и за все, что он боялся каких-либо случайных неприятностей от Афганцев. Ведь ничего еще не было известно, как отнесется население к иностранцам, а события в Мазари-Шерифе после смерти эмира показали, что опасения не совсем уж были неосновательны, и не даром оффициальные лица в Афганистане так охраняли наше посольство.

Кроме нападок на генерала Столетова, книга г. Яворского не дает нам ничего нового относительно задач и целей нашего посольства в Афганистан. В свое время миссию генерала Столетова называли «разведочною»: она должна была разведать - в какое отношение станет к нам Афганский эмир, если бы нам, в случае столкновения с Англией, пришлось вести активную войну в Азии. Если дело приняло печальное по своим последствиям положение, то виноват тут уж никак не генерал Столетов. Притом, к сожалению, мы не знаем какая дана была инструкция начальнику посольства; не знает ее также и г. Яворский. Как же тут обвинять?

После нападок г. Яворский переходит уж к обвинениям. Главных обвинений собственно два: 1) генерал Столетов советовал эмиру написать отказ в приеме английского посольства; 2) своими переговорами и обещаниями (обещал со стороны России в помощь эмиру 30,000 войска) он втянул эмира в войну с Англичанами. «Не будь нашей миссии в Кабуле, не будь этих обещаний и советов - очень может быть, что эмир не поставил бы вопрос о своих сношениях с англо-индейской империей так круто» (II, 61). «Вообще нельзя достаточно удивляться, что начальники миссии на [292] свой страх, противно инструкции, давали эмиру разные советы и делали обещания, которых потом невозможно было выполнить» (II, 227). «Миссия «зарвалась» в своих сношениях с авганским правительством» (II, 385). «Конечно, жалко, что мы ничего не сделали для смягчения промахов нашего посольства» (II, 387). Возражения против этих пунктов берем мы из книги же г. Яворского. Сам он говорит, что с весны 1877 г. Англичане стали готовиться к войне с Афганистаном (II, 82); значит, предлог уж после этого найдти было не трудно. Резкий отказ написал Шир-Али или мягкий - ведь это же все равно; а принять «вооруженное» посольство он, разумеется, не мог. Н. И. Гродеков, бывший в Мазари-Шерифе в октябре 1878 г., на вопрос, предложенный им Лойнабу, примет ли эмиры английское посольство, получил категорический ответ: «Нет, ни за что, никогда!» И так говорили все Афганцы; при чем же тут генерал Столетов? Что касается до 30,000 отряда, то и это дело темное; может быть генерал Столетов и говорил о нем, но при каких условиях и в какой форме - вот вопрос. Ведь странно же, что Шир-Али ни в одном из своих оффициальных писем в Россию не говорит об этом обещании посла (II, 82-85, 99-100) Только генералу Разгонову высказывал о нем эмир; но если б о такой помощи заявлялось положительно, не было никакого основания эмиру умалчивать о том в своих письмах. Какие же имел г. Яворский данные говорить, что «миссия могла разыграть роль «жертвы вечерней» за грехи генерала Столетова» (II, 61)?

«Я долгое время не знал и не мог понять, чего хочет Россия: оставить ли Авганистан на произвол судьбы, или поддержать его?» - приводит г. Яворский слова генерала Разгонова (II, 153). Признание важное, но надо думать, и никто хорошенько этого не знал. Все делалось слишком уж поспешно, экстренно, обдумать и сообразить все последствия было некогда, оттого многое вышло не так как желалось, но разве в этом виноват начальник посольства?

Вместе с генералом Столетовым захватил г. Яворский и генерала Разгонова. Последнего он обвиняет также в добровольном аресте (II, 290), уличает в бестактности (II, 298), в секретничанье, и т. д. Но ведь последним грехом заражен и доктор. Оставляя г. Яворского в Афганистане, генерал Разгонов сообщил ему содержание той инструкции, которую сам он получил от генерала Кауфмана (II, 153); но этой инструкции г. Яворский в [293] своей книге не привел. Или, может быть, обнародовать ее было нельзя? В таком случае зачем же упреки начальникам посольства, что они хранили инструкции в секрете?

Автор «Путешествия по Авганистану» затронул много интересных вопросов, но нельзя сказать, чтобы дал удовлетворительное их решение. Многое осталось у него темным. Почему, например, Шир-Али вдруг так уж невзлюбил Англичан и склонился на сторону России? Что с Россией хотел он жить в дружбе, это можно еще объяснить тем, что у нас в Самарканде, проживал в то время на нашем иждивении племянник эмира, Абдуррахман-хан (нынешний эмир), опасный для Шира-Али претендент на афганский престол. Но почему решился он на разрыв с Англией, выдававшею ему по временам значительные субсидии? Неужели же можно было рассердиться на Англичан за то, что они за свое пособие пожелали иметь некоторое вознаграждение? В Азии сентиментальничанья пока еще не понимают, а потому и оценить его не могут: не в том совсем направлении воспитывались там народы. И не так уж был прост Шир-Али, чтобы не понимать выгоды своего положения между Англией и Россией в Азии. Бравируя Англичан, не думал ли Шир-Али тем самым поднять цену своей дружбы, и не раздражался ли он тем, что Англичане, вопреки его разметам, не заискивали его расположения? Восточная политика - дело хитрое, не всякому дается понять ее. Сам г. Яворский сознается, что он профан в этой политике (II, 304), и тем не менее все-таки рассуждает о ней. Все принимает он за чистую монету, на все в Азии смотрит глазами Европейца. Он через чур возмущается тем положением, в которое якобы поставило Шира-Али русское посольство. «В его положении, я полагаю, ангел - и тот разгорячился бы», заявляет г. Яворский, удивляясь сдержанному тону эмира в переговорах с генералом Разгоновым (II, 150). O, sancta simplicitas! Бывал Шир-Али и не в таких обстоятельствах, а гораздо похуже, как можно это видеть и из книги г. Яворского. Роковым событием для Афганистана была смерть эмира, тут все полезло врозь. Не случись этого - не так дешево дались бы Англичанам военные лавры в Афганистане.

Мы кончили. Да не посетует на нас г. Яворский за наши под час резкие замечания. Наше мнение о его труде несколько расходится с теми, которые были уже высказаны в печати; но думаем, [294] что оно будет полезнее для автора «Путешествия по Авганистану», чем всевозможные восхваления, ни на чем не основанные. Г. Яворский, так сказать, втянулся в Восток, проник в такие страны Азии, куда проникали очень немногие счастливцы, ему, следовательно, трудно будет порвать связь с этим Востоком, и если он будет продолжать изучать Азию, наши замечания не пропадут для него даром. Но первым трудом г. Яворский не сделал ценного приношения науке. Он погнался за объемом, забыв одну русскую пословицу; выпустил два больших тома, не имея для того достаточно материала. Так и хочется сравнить объемистую книгу г. Яворского с небольшою книжечкой г. Гродекова «Чрез Афганистан». И время то же, и местность описана отчасти та же; но какая неизмеримая между ними разница! Одна книга читается с большим интересом, другая - в состоянии истомить читателя и почти ничем не увеличить его сведений. Один путешественник просто описал свои приключения в Афганистане, но сделал это с большим тактом и сумел заинтересовать читателя; другой передавал прежде всего то, что интересовало его самого или было нужно для его целей. Книгу г. Яворского назвали у нас «поучительною». Поучительною для кого? поучительною почему? Положительного значения книга г. Яворского имеет очень немного, за то отрицательного в избытке. И в этом последнем случае мы готовы назвать ее даже образцовою: она может служить образцом, как не надо описывать свои путешествия.

Н.