Дворянское достоинство утрачивается различными способами: по суду, по давности и по причине неравных браков. Когда какой-нибудь дворянин признается виновным в бунте или оскорблении величества, его родители, дети и родственники до отдаленных степеней лишаются должностей и дворянского звания и низводятся на степень людей простого народа. Когда дворянин вступает в законный брак с вдовой или рабой, его потомки теряют почти все привилегии своего сословия и всякий доступ к должностям для них закрыт. Точно так же, если какая-нибудь дворянская фамилия была исключена из всякого рода государственных должностей в продолжение долгого времени, то тем самым она утрачивает свое звание и правительство отказывает ей в дворянских привилегиях.

Корейская аристократия — сравнительно самая могущественная и самая надменная в свете. Во всех других странах государь, правительство, [207] различные корпорации образуют силу, которая удерживает дворянство в известных границах и уравновешивает его власть. В Корее дворяне так многочисленны и, несмотря на свои внутренние раздоры, так хорошо умеют соединяться для охранения и увеличения привилегий своей касты, что ни народ, ни мандарины, ни сам король не могут бороться с их мощью. Дворянин из высшей аристократии, подкрепленный несколькими могущественными фамилиями, смело может отрешать министров и нисколько не бояться короля. Губернатор или мандарин, который осмелился бы наказать какого-нибудь высокопоставленного дворянина, был бы немедленно уволен от должности.

Знатный кореец поступает всюду как господин и тиран. Если у него нет денег, он посылает своих слуг схватить какого-нибудь купца или землепашца. Если они добровольно подчиняются, их отпускают на волю; если нет, их ведут в дом дворянина, арестуют, морят голодом и бьют до тех пор, пока они не заплатят требуемой суммы. Наиболее честные из дворян прикрывают подобные грабежи названием займов, но никто этому не верит, так как никогда еще не было примеров уплаты по ним денег. Когда дворяне покупают у простолюдинов землю или дом, большею частью они отказываются от платежа, и ни один мандарин не решается прекратить такой грабеж.

По закону и обычаям каждый дворянин, богатый или бедный, образованный или необразованный, пользуется всевозможными знаками почтения. Никто не смеет к нему приблизиться, и если какой-нибудь телохранитель даже по ошибке наложит на него руку, то будет жестоко наказан. Его жилище — священно; без спроса войти только во двор — было бы уже преступлением; одни женщины, к какому бы они званию и состоянию ни принадлежали, имеют право входа повсюду. Простолюдин, если он верхом, должен сойти с лошади, проезжая мимо дворянского дома. В гостиницах с дворянином нельзя заговаривать и даже смотреть на него; в его присутствии запрещено курить, ему обязаны дать лучшее место и как угодно тесниться, лишь бы только ему было хорошо. При встрече с дворянином, едущим верхом, всякий простолюдин обязан сойти с лошади; обыкновенно встречные делают это добровольно, но иногда их принуждают к тому палкой и, если они не подчиняются, их опрокидывают в пыль или грязь. Дворянин не может ездить верхом один, необходимы слуга, чтобы вести его лошадь в поводу, и, смотря по средствам, один или несколько провожатых. Он ездит всегда шагом и никогда рысью или галопом.

Дворяне крайне дорожат всеми своими прерогативами и иногда жестоко мстят за малейший недостаток почтения к себе. Рассказывают следующий случай про одного из них. Дворянин, впавши в нищету и бедно [208] одетый, проходил близ мандаринского управления. Четыре телохранителя, отправленные для поимки какого-то вора, встретили его и, заподозрив его по наружному виду, обратились к нему с дерзким вопросом: не он ли тот, кого они ищут. «Да, — отвечал он, — и если вы хотите следовать за мной в мой дом, я открою вам все мои преступления и укажу место, где спрятаны украденные вещи». Телохранители пошли за ним, но только что они переступили порог его дома, как он, позвав рабов и нескольких друзей, велел их схватить, избить, трем выколоть оба глаза, а четвертому только один, и затем отпустил с такими словами: «Теперь вы научитесь яснее видеть и различать людей, а один глаз я вам оставляю для того, чтобы вы могли добраться до мандарина». Само собою разумеется, что этот варварский поступок остался безнаказанным. Подобные примеры вообще нередки, и простой народ, особенно в деревнях, боится дворян, как огня, и их именем пугает даже детей. Большею частью их насилия, их наглость переносятся с полной покорностью, но у многих из простого народа они возбуждают и поддерживают глубокую и непримиримую ненависть, которая при первом благоприятном случае поведет за собой кровавую отместку.

Со времени воцарения настоящей династии, а следовательно, и со времени происхождения теперешней корейской аристократии, насчитывают 16 или 17 поколений. Сообразно с этим, и число дворян, бывшее и вначале довольно значительным, умножилось в страшной пропорции. Дворяне составляют истинный бич страны, и они-то и служат источником всевозможных беззаконий и насилий. В то время как эта аристократическая каста становилась все более и более могущественной, огромное число ее сочленов, дошедшее до полной нищеты, зажило грабежом и лихоимством. На деле нет никакой возможности всем дать места и должности, между тем, все их ищут, все с детства приготовляются к экзаменам, которые должны облегчить к ним доступ, и почти все не имеют никаких других средств к жизни. Они чересчур горды, чтобы честно поддерживать свое существование торговлей, земледелием или какой-нибудь ручной работой; они прозябают в бедности и интригах, по уши в долгах, постоянно выжидая какой-нибудь, хотя незначительной, должности, для чего пускаются на всякие низости, и если им все-таки не удастся поступить на службу, они кончают тем, что умирают с голода. Миссионеры знали между ними таких, которые ели рис только один раз в три или четыре дня, во время жестоких зим не имели топлива и почти никакой одежды, и все-таки упорно отказывались от всякой работы, которая, доставив им довольство, лишила бы их дворянского достоинства и сделала бы недостойными для занятия мандаринских должностей. Несчастнее других христиане из дворян, которые, особенно со времени последних гонений, с большим [209] трудом получают государственные должности. Некоторые из них пробовали делаться землепашцами, но, не зная этой работы и не имея достаточной физической силы, которая приобретается только долгой привычкой, они едва могли удовлетворять самым насущным своим потребностям.

Мы уже говорили, что дворянин, получивший должность, обязан содержать всю свою родню. Если он недостаточно щедр, то наиболее алчные из родственников употребляют различные способы для добывания денег за его счет. Чаще всего они являются во время отсутствия мандарина к какому-нибудь второстепенному сборщику податей и спрашивают у него известную сумму денег. Понятно, сборщик объявляет, что у него в кассе нет ни одного сапека, но ему угрожают, связывают руки и ноги, поднимают за кисти рук к потолку, бьют палками и, наконец, добиваются требуемой суммы. Впоследствии мандарин узнает об этом, но сквозь пальцы смотрит на такой грабеж, который, может быть, и он сам совершал до получения места или еще будет совершать, когда лишится должности.

Так как государственная служба составляет для корейского дворянства единственное почетное занятие и часто единственное средство к жизни, то понятно, какая огромная толпа льстецов, тунеядцев, просителей, несчастных кандидатов и покупателей мест день и ночь наполняет приемные комнаты министров и других важных сановников, от которых зависят назначения. Это сборище жадных нищих пользуется страстями высокопоставленных лиц, льстит их самолюбию и постоянно, с большим или меньшим успехом, без всякой совести пускает в ход всевозможные интриги, угождения и хитрости, на которые только способна человеческая низость.

Один из миссионеров подробно описал обыкновенный тип таких искателей, называемых мун-каиками. Эта характеристика так интересна, что мы приводим ее с небольшими сокращениями.

«Слово мун-каик означает, собственно, гостя, имеющего право входа в приемные комнаты; но в переносном смысле это название применяется к бедным и праздным людям, которые проводят дни в домах сильных мира и, унижаясь и прислуживая, получают в награду кое-какие должности. Есть несколько разрядов мун-каиков, смотря по их положению в среде дворянства и их притязаниям. Хотя одни из них трутся во дворце, другие у министров, третьи у обыкновенных мандаринов, но все они похожи друг на друга.

Как только мун-каик нашел приличный предлог, чтобы вступить в дом министра, мандарина или знатного, милостей которых он ищет, у него является единственная забота: основательно изучить характер, наклонности и прихоти своего покровителя и приобрести его расположение находчивостью, изворотливостью и выражением преданности. Он тщательно [210] изучает господствующие вкусы общества, с которым он встречается, и присоединяется к ним с поразительной ловкостью. Он беседует, когда хотел бы молчать, кажется веселым и довольным, хотя несчастное положение семьи и финансов тоской отдается в его сердце, притворяется взбешенным и сердитым, печальным и плачущим, когда внутренне он полон счастья и радости. Пусть его жена и дети мучатся от голода, пусть он сам провел несколько дней без пищи, он все-таки является в общество, смеется с теми, кому весело, играет с теми, кто убивает время игрой. Он сочиняет песни и стихи в честь вина, пиров и веселья. Его обязанность не иметь ни собственных манер, ни убеждений, ни вкусов. Радость и печаль, оживление или уныние, страсть или хладнокровие, появляющаяся на лице покровителя, должны как в зеркале отражаться на его собственном лице. Он обязан быть только копией, и чем эта копия будет вернее, тем более он приобретает шансов на успех.

Кроме безграничной угодливости от мун-каика требуется еще быть душою общества. Поэтому он всегда старается развеселять компанию и поддерживать интересные разговоры. Весь репертуар всевозможных рассказов и анекдотов он умудряется передавать по несколько раз, и постоянно интересно; ему первому известны все новости провинций и столицы, все придворные анекдоты, все скандалы и происшествия. Он состоит при сановниках в качестве стоустой молвы, настоящей ходячей газеты. Он проникает все намерения, тайные планы и интриги различных партий; он пересчитывает по пальцам число, имена, положение и шансы всех мандаринов, которые поднимаются или опускаются по лестнице правительственных милостей; он без затруднения высчитывает денежное положение всех дворян королевства.

Новый двуличный Янус, без всякой совести, настоящий политический хамелеон, мун-каик рассыпается в любезностях исключительно перед теми, от кого ждет должности; но кто для него бесполезен, враждебен или стоит ниже его, в сношениях с тем он обнаруживает свою низкую и алчную душу, управляемую одними инстинктами и самым холодным эгоизмом. Он вместе с счастьем льстит тем, кому оно благоприятствует, отворачивается от тех, кого оно покидает, и постоянно соображает, что для него выгоднее: казаться непреклонным или уступчивым, скупым или великодушным, изменить или остаться верным. Внести разлад туда, где это может быть ему полезно, рассорить родственников и друзей, возбудить ненависть и непримиримую вражду между могущественными фамилиями, пустить в ход то правду, то ложь, то похвалу, то клевету, то почтительность, то неблагодарность — вот обыкновенные средства, к которым прибегают мун-каики. [211]

Зная, что в Корее сердца сильных мира размягчаются только после сапеков, они разыскивают тяжущихся, преступников, честолюбцев низшего слоя, предлагают им свое посредничество, обещают свое ходатайство, и все это, конечно, за хорошую сумму для себя и еще большую для своего патрона, влиянием которого они действуют. Благодаря заплаченным деньгам невежи получают докторские дипломы, преступники становятся невинными, воры — чиновниками. Короче, нет таких препятствий, которые мун-каик и деньги не устранили бы, такого пятна, которого они не смыли бы, преступления, которого они не оправдали бы, наконец, такой подлости, которую они не скрыли или не облагородили бы.

Однако, при всем этом, мун-каик не забывает своей конечной цели. Всегда зоркий, всегда настороже, он выжидает только благоприятной минуты, чтобы, напав врасплох, вырвать у своего покровителя какую-нибудь должность или какое-нибудь звание. К его несчастью, не он один добивается того же. За деньги, по родству, за известную выгоду и по иным соображениям выбор министра останавливается на других, и часто несчастный долгие годы проводит в томительном ожидании. В этом случае мун-каик обнаруживает удивительное постоянство. Впрочем, терпение составляет вообще главную добродетель корейского кандидата. Нередко случается видеть седых стариков, с трудом плетущихся в двадцатый, сороковой и даже пятидесятый раз на магистерские экзамены. Точно так же и мун-каик, запасшись геройским терпением, предпочитает лучше без конца переносить бедность и всякие лишения, чем отчаяться и отказаться от своей цели. Если он не может добиться своего посредством лести и любезностей, он употребляет иногда умышленную неосторожность и напускную наглость.

Магистр из одной провинции в продолжение трех или четырех лет был постоянным посетителем одного министра и, будучи от природы не глуп, испробовал все средства, употребляемые обыкновенно в подобных случаях. Но ничто не помогало. Однажды, когда он остался наедине с министром, последний, раздумывая, кого бы назначить мандарином в какой-то округ, спросил: «Доходно ли в нем место мандарина?» Магистр быстро встал, упал на колени перед министром и ответил самым растроганным голосом: «Ваше превосходительство чересчур добры, и мне остается только почтительно благодарить Вас за то, что Вы назначили хотя какой-нибудь округ Вашему преданному слуге». Министр, желавший собрать только сведения об округе, был поражен таким ответом и, не желая сильно огорчить бедного мун-каика, назначил его мандарином».

Кроме дворян по рождению, о которых мы говорили до сих пор, есть еще дворяне по усыновлению. Это богатые люди, которые за деньги [212] покупают дворянское достоинство не у короля или министров, а у знатных фамилий. Их записывают в генеалогические списки, как потомков того или другого дворянина, и с этого времени все члены дворянской фамилии признают их своими родственниками перед правительством и обществом и поддерживают и покровительствуют им, как родным во всех нуждах и случаях. Подобное усыновление противно тексту закона, но оно вошло в нравы, и как министры, так и сам король волей-неволей терпят его.

В заключение упомянем о низшем классе дворянства, т. е. о тех родах, которых называют полудворянами или провинциальными дворянами. Они состоят из потомков лиц, занимавших второстепенные провинциальные должности. Эти семьи имеют также некоторые привилегии, как, например, право носить волосяную шапку и, если их члены часто назначались на второстепенные государственные должности, они пользуются в провинции известным почетом. Так, говоря с ними, следует употреблять те же почтительные выражения, с какими относятся к настоящим дворянам, но, в сущности, их значение невелико, и, за пределами своего округа, они ровно ничего не значат.

Бесполезно прибавлять, что в Корее, как и везде, случаи произвольного присвоения себе дворянского звания нередки. Большое число искателей приключений выдает себя в отдаленных провинциях за дворян, надевает волосяные шапки и пользуется и злоупотребляет всеми прочими дворянскими привилегиями с самоуверенностью, поистине аристократическою. Когда обман обнаруживается, их приводят в ближайшее мандаринское управление и жестоко бьют палками; но, если они способны, ловки и особенно имеют деньги, мандарины зажмуривают глаза и несчастный народ обязан терпеть их. Часто, во время гонений, некоторые христиане употребляли это средство для защиты себя от нападений и, находя его удобным, подолгу выдавали себя за дворян.

Между дворянством и народом, в тесном смысле, этого слова, стоит среднее сословие, состоящее из переводчиков, астрономов, медиков и т. д. Об нем мы уже говорили выше.

За средним сословием следует собственно народ, который не имеет на дела ровно никакого политического влияния. Хотя простолюдинам и предоставлено право держать экзамены, но, как уже было сказано выше, какую бы ученую степень они ни приобрели, должностей им все-таки не дают. Для защиты от притеснений, жестокости и произвола дворян, люди различных родов занятий соединяются между собой и образуют род ассоциаций, которые с течением времени сделались довольно могущественны, особенно в столице и больших городах. Некоторые из этих корпораций, как например, гробовщиков, кровельщиков, каменщиков, носильщиков [213] и т. п., пользуются по закону или по распоряжениям властей правом монополии на свои занятия. За это они платят обыкновенно в королевскую казну определенный налог. Другие ассоциации не имеют права монополии, и единственная цель их членов — помогать друг другу и взаимно облегчать средства к работе. Эти последние принимают под свою охрану всякого, не спрашивая, рабочий он или нет, если только он внес небольшую сумму и изъявил готовность подчиниться общим правилам.

Корпоративный дух, столь естественный и необходимый во всякой стране, где вместо законов царствует право богатого и сильного, очень распространен между корейцами, начиная с княжеских семейств и кончая последними рабами. Мы уже указывали на его существование в политических партиях, на которые разбита аристократия, в среднем сословии и между преторианцами и телохранителями. Его же мы встречаем и во всех классах простого народа. Каждая деревня образует как бы маленькую республику и имеет общую кассу, в которую все жители, без исключения, обязаны делать взносы. На эти деньги приобретается земля, или их отдают на проценты, и доходы употребляют на уплату добавочных налогов, на покупку необходимых предметов для свадеб, погребений и т. д. и на другие непредвиденные расходы. Лица, служащие при храмах Конфуция, сторожа, привратники, рассыльные, различные разряды придворных слуг, малые чиновники министерств и гражданского, военного и судебного управлений, — словом, все исполняющее однородную работу или имеющее общие интересы составляют между собой корпорации или общества, подобные ассоциациям рабочих в настоящем смысле этого слова. Те же, которые не принадлежат по своему званию или состоянию ни к одной из этих корпораций, присоединяются к ним за более или менее порядочную сумму денег в случаях нужды, для приобретения защиты и покровительства.

Одну из самых могущественных и лучше других организованных корпораций составляют носильщики. Внутренняя торговля, производящаяся обыкновенно при помощи последних и вьючных животных, почти вся в их руках. Большинство между ними вдовцов или таких, которые по бедности не могли жениться, впрочем, есть также и женатые. За последними вдоль по дорогам обыкновенно тащатся их жены и дети. Общее число носильщиков доходит во всей стране до 8 или 10 тысяч. Они разделяются по провинциям и округам и подчиняются выборным начальникам, подначальникам, сотникам, инспекторам и т. п. Чтобы узнавать друг друга, у них создан особый условный язык, они здороваются между собой при всякой встрече и взаимно оказывают друг другу внешние знаки самого церемонного почтения. Они подчинены строгим правилам, и их начальники иногда собственною властью казнят смертью провинившихся собратьев. Они [214] не признают за правительством права вмешательства в их дела, и еще не было примера, чтобы кто-нибудь из них обратился к суду мандарина. Они считаются вполне добросовестными и честными, и кипы и тюки, порученные им для самых отдаленных провинций, всегда верно доставляются по адресам. Утверждают, что их нравы сильно испорчены и что почти все они предаются противоестественным порокам. Тем не менее, жены у них в большом уважении, и тот, кто покусился бы на жену собрата, был бы немедленно казнен. Они наглы в обращении с народом и не боятся даже мандаринов. Когда они считают себя чем-нибудь обиженными или по отношению к ним допущена какая-нибудь несправедливость, они массами уходят из округа или города. Благодаря этому торговля останавливается, всякое обращение товаров прекращается, так что, по необходимости, с ними вступают в переговоры, подчиняются их условиям, и тогда, гордые успехом, они возвращаются назад.

Наиболее презираемую корпорацию образуют мясники или резаки быков. Так как бык, безусловно, необходим для земледелия и перевозки тяжестей, то древний корейский закон запрещает убивать его без разрешения правительства, и общественное мнение, вполне соглашаясь с законом, смотрит на убийство быка, как на самый недостойный поступок. Мясники составляют совершенно отдельный класс, стоящий в глазах всех даже ниже рабов. Они не имеют права жить внутри деревень и помещаются всегда отдельно от прочего населения, которое отталкивает их с ужасом; они женятся только между собой. Из их среды набирают самых главных палачей. Только они одни имеют право бить быков, и всякий другой кореец, рискнувший сделать это, был бы изгнан из своей деревни и своей семьи и принужден искать убежища у мясников. Кстати следует заметить, что общественное презрение клеймит только тех, которые бьют быков, и нисколько не касается продавцов мяса. Последние, большею частью богатые люди, выбираются мандаринами, которым они платят за сохранение монополии очень большой налог. Все прочие, заказывающие убить своего быка, подвергаются штрафу в размере от 14 до 16 рублей серебр., т. е. обыкновенной цены небольшого быка.

Число рабов в настоящее время далеко не так велико, как было прежде и даже постоянно уменьшается. Они встречаются, по крайней мере, в центральных провинциях, только в особенно знатных дворянских фамилиях. Рабами считаются: все родившиеся от рабыни, продавшиеся сами или проданные родителями в рабство и, наконец, покинутые дети, которых призрели и воспитали; но в этом последнем случае признается только личное рабство, дети же утративших этим путем свободу, считаются свободными. Обращение с рабами в Корее крайне мягко. Обыкновенно употребляют [215] в качестве рабов только молодых людей и особенно молодых девушек для домашних услуг. Когда наступает пора брачного совершеннолетия, мальчиков большею частью отпускают на волю и предоставляют им идти, куда угодно, под условием ежегодной платы господину подушной подати, иногда, впрочем, господин оставляет их у себя и женит на одной из своих рабынь. Девочки сперва живут в семье господина, но после замужества помещаются в небольших отдельных домиках. Их заставляют исполнять некоторые работы, и все их дети принадлежат господину.

Господин имеет право жизни и смерти над своими рабами, но если он воспользуется этим правом при незначительном преступлении рабов, или даже если он только сильно бьет их, он подлежит суду. Миссионеры утверждают, что примеры подобной жестокости редки. В общем, участь рабов лучше участи многих бедных сельчан, и часто последние приходят к знатным, просят у них в замужество рабынь и делаются сами рабами, чтобы под их защитой освободиться от притеснений и насилия дворян или мандаринов.

Кроме рабов, составляющих частную собственность, есть еще рабы, принадлежащие государству. Они причислены к разным управлениям, министерствам и учреждениям, где они исполняют самые грязные работы. Некоторые из них — рабы по рождению, большинство же сделалось ими по судебным приговорам за уголовные преступления. Последний разряд следует назвать скорее каторжниками, чем рабами. Государственное рабство, особенно для женщин, гораздо тяжелее частного. С женщинами-рабынями, состоящими при управлениях, обращаются почти так же, как с животными. Они служат для удовлетворения страстей не только мандаринов, но и преторианцев, телохранителей и слуг всякого первого встречного. Ничто не может сравниться с презрением, которое к ним питают, так что присуждение к подобному рабству для всякой честной женщины в тысячу раз хуже смерти.

Религия. Культ предков. Жрецы. Народные суеверия

По местным преданиям, буддизм или учение Фо, проникло в Корею в четвертом веке по Р. Х. и распространилось с большим или меньшим успехом во всех трех королевствах, существовавших в то время на Корейском полуострове. После воцарения династии Корне, подчинившей своей власти все три королевства и образовавшей из них одну общую монархию, правительство покровительствовало последователям буддийской религии, которая и была признана в то время господствующей. В конце XIV века, [216] после низвержения династии Корне, короли новой династии Тси-тсиен, уступая влиянию, а может быть, и формальным приказаниям китайских императоров, приняли не только китайские хронологии и календарь, но и религию Конфуция. Они не преследовали прежней религии, они сами только отреклись от нее, и по естественному ходу вещей число буддистов начало год от году уменьшаться и их догматы и жрецы мало-помалу оказались в общем пренебрежении. Наоборот, религия Конфуция, установленная законом, сделалась господствующей, культ ее признан государственным и всякое существенное отступление от него начало преследоваться и тяжко наказываться.

Мы не станем излагать здесь общественную догматику религии Конфуция. Труды миссионеров и исследователей китайского языка и истории за последние два столетия почти исчерпали вопрос, так что, несмотря на преувеличенные восхваления и порицания этой религии, теперь выработались о ней довольно точные понятия. Мы упоминаем о ней лишь настолько, насколько она признается в Корее. Для большинства народа она состоит только в культе предков и в соблюдении пяти великих обязанностей: по отношению к королю, к родственникам, к супругу или супруге, к старикам и к друзьям. К этому присоединяется еще более или менее неопределенное понятие о Сианг-тиеи, которое большинство смешивает с небом. В числе религиозных верований ученых следует еще упомянуть о поклонении самому Конфуцию и другим великим людям, почитание священных китайских книг и, наконец, официально признанное поклонение Сиатсику или духу-покровителю государства. Иногда также в государственных актах упоминается о добрых гениях и о судьбе.

Миссионеры часто спрашивали даже очень образованных корейцев, какой смысл придают они слову «Сианг-тиеи» и никогда не получали ясного и точного ответа. По мнению одних, этим именем называется верховное существо, творец и охранитель мира, другие утверждали, что Сианг-тиеи означает только небо, за которым они признают божескую власть покровительствовать жатве, устранять болезни и т. д.; большинство же просто сознается, что оно не имеет об этом ясных понятий и особенно этим не интересуется. Во время жертвоприношений, при испрашивании дождей, хорошего урожая или отвращения бедствий, молитва обращается или к Верховному Существу или к Небу, смотря по тексту, сочиненному мандарином, заведующим церемонией.

Вот несколько подробностей об этих жертвоприношениях, совершаемых, впрочем, довольно редко. Когда в провинциях или округах начинается засуха, правительство посылает мандаринам особые указы, в силу которых каждый мандарин в назначенный день с утра отправляется в [217] сопровождении преторианцев и телохранителей на особое, вперед определенное место. Здесь он ожидает терпеливо, без пищи и даже без куренья, наступления благоприятного часа, которым обыкновенно признается полночь, так что ранее первого часа ночи мандарин никогда не возвращается к себе домой. В установленный момент он закалывает свиней, овец и коз, кровь которых и сырое мясо приносятся в жертву божеству. На другой день он отдыхает, чтобы на следующий начать опять то же, и таким образом продолжает совершать свои жертвоприношения через каждые два дня до тех пор, пока не пойдет дождь. В столице мандарины ревностнее исполняют свои обязанности и жертвоприношения происходят ежедневно. Если после двух или трех жертвоприношений дождей все-таки нет, тогда оставляют прежнее место и выбирают другое, более благоприятное. Эти различные места определяются исстари установившимся опытом. Если мольбы не приводят ни к чему, мандаринов заменяют министры, и если, наконец, и последние достигают небольшого успеха, то является сам король с громадной свитой, совершает жертвоприношения и молится о спасении и благоденствии своего народа. Как только пойдет дождь, ни приносящий жертву, ни его свита не должны искать какой-нибудь защиты или укрываться от дождя; они обязаны ждать полночи для возвращения домой. Народ подражает им, потому что, по его мнению, было бы великим оскорблением для неба, если бы кто-нибудь стал избегать дождя, о котором так горячо молили, и всякий, кому пришла бы несчастная мысль надеть шапку и распустить зонт, не только лишился бы этих вещей, но еще и сам был бы избит и обруган.

На мандарина, после жертвоприношения которого начинает идти дождь, смотрят как на человека, оказавшего большую услугу отечеству, и король награждает его повышением по службе или каким-нибудь ценным подарком. Несколько лет тому назад один столичный мандарин был немедленно отставлен от должности за то, что совершил жертвоприношение по случаю засухи раньше назначенного часа. Но в ту же ночь пошел дождь, и уволенный мандарин был восстановлен в своей должности и получил награду наравне с другим мандарином, совершавшим церемонию на другой день, уже во время сильного дождя. Каждый из них получил от короля по оленьей шкуре, которые были отнесены в их дома с большою торжественностью и всевозможною пышностью.

Жертвоприношения о ниспослании хорошей погоды совершаются в столице около больших южных ворот. Часы назначаются для этого те же, что и при молениях о дожде, мандарин соблюдает то же воздержание и во все продолжение жертвоприношений день и ночь ворота остаются запертыми и всякое сообщение с загородом прорывается. Иногда даже [218] запрещают в это время хоронить мертвых. И те, которые выносят в эти дни из домов покойников и отправляют в место погребения, безжалостно задерживаются у городских ворот, без всякого расследования о том, поступили ли они против предписания по неведению, по надежде как-нибудь пройти незамеченными или потому, что день похорон был назначен колдунами и не мог быть изменен. Так как возвращаться назад до погребения покойника, по обычаям страны, не дозволяется, то вся процессия вместе с гробом должна оставаться под дождем иногда в продолжение нескольких дней, пока с наступлением хорошей погоды не отворят снова ворот.

Иногда во времена больших бедствий, как напр. в холеру, частные лица складываются или делают большие сборы для покрытия больших издержек по жертвоприношениям, и король, чтобы умилостивить гнев неба, с своей стороны, дарует частные или общие амнистии.

Кроме этого государственного поклонения Сианг-тиеи или небу, правительство содержит в столице храм, и совершает постоянные жертвоприношения Сиа-тсику. «Я часто спрашивал, — пишет один миссионер, — что такое этот Сиа-тсик? Но ответы были неясны. Большинство утверждало, что Сиа — дух земли, а Тсик — изобретатель земледелия в Китае, причисленный в настоящее время к числу покровительствующих духов». Как бы то ни было, народ не обращает большого внимания на Сиа-тсика, и в провинциях даже не знают ни его имени, ни культа. Зато в столице его храм считается самым священным, так что даже тот храм, где сохраняются именные дощечки предков царствующей династии, занимает только второе место.

Большая часть религиозных верований ученых, и в то же время единственная религия, которую признает и искренно исповедует громадное большинство народа, состоит в поклонении предкам. Отсюда важность законов о трауре, о местах погребения и о сохранении в каждом семействе именных дощечек умерших родителей. Говоря о королевских похоронах и родственных обязанностях, мы уже описывали подробности траура и королевских могил. Теперь, в дополнение, приведем несколько заметок о могилах обыкновенных людей и именных дощечках.

Выбор места погребения для каждого корейца составляет очень важное дело; для людей высокопоставленных в этом, можно сказать, заключается главная забота. Они убеждены, что от этого зависит судьба их семейства, счастье всего потомства и потому не щадят ничего для отыскания благоприятного места. Геоскопы и колдуны, сделавшие себе из этих розысков специальность, встречаются в изобилии в стране. Когда место для могилы выбрано и труп зарыт, всем без исключения запрещается хоронить кого-либо на том же месте из опасения, чтобы счастье не перешло на сторону [219] нового покойника, и это запрещение простирается иногда на более или менее значительное пространство, смотря по степени власти запрещающего. Для королевских могил, кроме пространства в нескольких миль в окружности, о чем мы говорили уже прежде, отводятся также соседние горы, с которых открывается вид на могилы. С своей стороны, и дворяне захватывают сколько возможно больше места; они сажают на нем деревья, которые навсегда запрещено рубить; из них впоследствии вырастают настоящие леса. Если кому-нибудь удастся тайно похоронить покойника на горе, занятой уже другими, эта гора по закону становится собственностью последнего покойника и, в таком случае, тела прежних покойников выкапываются, если они принадлежали дворянам или людям богатым, если же кому-нибудь другому, то довольствуются только тем, что срывают могильные насыпи, уравнивают землю и тем уничтожают всякий след прежних могил. Отсюда ссоры, распри и непримиримая ненависть, переходящая от поколения к поколению.

Закон запрещает хоронить покойников, принадлежащих к чужой семье, родные одни только имеют право устраивать похороны. Несколько лет тому назад сзади горы, на которой жил один миссионер, какой-то богатый купец выбрал благоприятное место для могилы своего только что умершего отца. Поблизости находилось несколько дворянских могил. Так как расстояние от них до выбранного места по закону было вполне достаточно, то и купец имел право похоронить на нем своего покойника; но право сильного в Корее всегда самое выгодное, и дворяне заявили протест. Купец не уступал; тайно наняв известное число людей, вполне достаточное для устранения всякого противодействия со стороны сторожей дворянских могил, предал покойника земле с соблюдением всех обрядов и удалился вместе с своим отрядом. Было приблизительно часов шесть вечера. Дворяне, прежние владельцы земли, жили в трех линиях от нее и так как их уведомили обо всем происшедшем только утром, то они и успели прибыть с двумя или тремястами людей не раньше, как через полчаса после погребения. Но гора уже была для них потеряна. Не смея трогать свежей могилы, они бросились с своими людьми в погоню за купцом, избили его наемников, схватили его самого, связали ему руки и ноги и среди самых ужасных криков притащили на отцовскую могилу. Несчастный, полуживой от страха и мучений, должен был первым взять лопату и начать раскапывать могильный холм, благодаря этому другие приобретали право отрыть покойника, и, действительно, через несколько минут труп был вырыт и купец был принужден искать другое место для его погребения.

Люди простого народа прибегают ко всевозможным средствам для охранения своих могил. Однажды преторианцы задумали похоронить [220] одного из своих в месте, принадлежащем одной бедной фамилии. Глава этого семейства, видя, что всякие просьбы бесполезны, спокойно присутствовал при погребении, совершенном преторианцами, и по окончании его предложил могильщикам вина, которое они и приняли. Затем, самым хладнокровными образом, сам разрезал вареное мясо и раздал им по куску для наполнения трапезы. Мандарин, услышав об этом и отлично зная смертельную ненависть, презрение и отчуждение народа от преторианцев, строго наказал их и принудил отрыть своего покойника и возвратить место прежнему владельцу. В другой раз знатный и могущественный дворянин отнял у одного резака быков место, где был погребен его отец, и в двух шагах от его могилы похоронил свою мать. Бедняк, не смея противоречить, предпочел лучше помогать участвовавшим в церемонии, и в награду за свою уступчивость получил место сторожа новой могилы. Через несколько дней он поставил забор между двумя могилами. Дворянин, придя в обычное время к покойнице, потребовал объяснение этому поступку. «Я был вынужден поступить таким образом, но я соглашусь лучше умереть, чем сказать вам причину». Дворянин, крайне заинтересованный, начал ласкать его, льстить ему и уверял, что он может не бояться никакого наказания. Наконец, долго отговариваясь, резак рассказал, что несколько ночей тому назад он видел, как его отец встал из гроба и направился прямо к могиле матери дворянина и «я не смею досказывать, — прибавил сторож, — но утром же я поставил забор, чтобы на будущее время помешать такой безнравственной профанации». Дворянин чуть не сгорел от стыда, и не сказал ни слова, но в тот же вечер приказал вырыть труп матери и перенести его в другое место.

Немедленно после смерти приготовляют дощечки, в которых должна продолжать жить душа усопшего. Эти дощечки обыкновенно делаются из каштанового дерева, которое добывается в лесах, самых удаленных от жилья человеческого. Корейцы определяют такое дерево следующим выражением: «при жизни (т. е. до срубки), оно не должно слышать ни собачьего лая, ни пения петуха». Эти дощечки состоят из гладко выструганной небольшой доски, выкрашенной белой краской, с написанной на ней китайской буквой, означающей имя покойного. С боку доски просверливают несколько дыр, через которые, по убеждению корейцев, входит душа. Дощечка вставляется в четырехугольный деревянный ящик и помещается у богатых в особо предназначенной для этого комнате, у людей же простого звания — в особого рода нишах, устроенных в углах домов. Бедные делают свои дощечки иногда и из бумаги. В продолжение двадцати семи траурных месяцев перед дощечками приносятся ежедневные жертвы. С лбами, вымазанными пылью и грязью, родственники умершего ставят [221] перед ними старательно приготовленные кушанья, табак и курят фимиам. По окончании траура те же жертвы приносятся только несколько раз в месяц, в известные дни, определенные законом и обычаем, и притом то перед дощечками, то на могилах. Через четыре поколения дощечки всех умерших предаются земле, кроме людей особенно замечательных, дощечки которых сохраняются на вечные времена.

Кроме этого культа предков, общепризнанного в Корее, ученые и дворяне поклоняются Конфуцию и великим людям, которым они в особых храмах приносят жертвы и, хотя и не признают их божествами, но причисляют к духам и гениям-покровителям. Что разумеют они под этими названиями, сказать трудно. «В этой стране, — пишет миссионер Давелей, — не имеют точных понятий об отличии души от тела и о духовном происхождении души. Слова «хан», «син», «линг» и т. д., принятые в христианских книгах для выражения понятия о существе души, употребляются язычниками только в смысле духов, гениев и духа умерших. Один довольно образованный язычник ни за что не хотел верить, что у каждого человека при жизни есть душа. По нашему мнению, говорил он, то, что заставляет нас двигаться и оживотворяет, утрачивается с последним дыханием жизни и только у одних великих людей оно сохраняется еще после смерти. — Говорил ли он об их душе, или указывал этим на ее превращение в дух или гений? — я решить не берусь, да и он сам этого хорошо не знал». В каждом округе есть храм Конфуция. — Это большею частию небольшие довольно красиво построенные здания с обширными флигелями. Эти храмы называют Кианг-кио. Мимо них нельзя проезжать верхом; особые заставы на границах священной земли указывают, где следует сойти с лошади. В этих-то храмах ученые устраивают свои собрания и приносят жертвы в новолуние и полнолуние. Если доходы храма оказываются недостаточными, для покрытия всех его расходов касса округа обязана пополнить их. Ученые избирают из своей среды тех, которые в продолжение известного времени должны нести обязанности по совершению жертвоприношений. Се-уэнами называются храмы, воздвигнутые с разрешения короля в честь великих людей; портреты этих людей бережно сохраняются и им оказывают почтение почти равное с дощечками умерших. Если у великих людей остались потомки, последние по праву считаются служителями их храмов; если же потомков нет, то ученые, живущие по соседству, по очереди отправляют жертвоприношения. Некоторые из этих уэнов особенно знамениты в стране, и если бы какой-нибудь губернатор или министр отказал в отпуске из государственной казны иногда очень больших сумм, требуемых блюстителями храмов для покрытия расходов по жертвоприношениям, он сильно пошатнул бы свое достоинство и свой авторитет. [222]

Священные китайские книги священны также и для корейцев. Есть особый официальный перевод их на местный язык и в этом переводе запрещено изменять хотя бы одно слово без разрешения правительства. Ученый, позволивший себе дать произвольное толкование какому-нибудь важному месту в книге, легко может поплатиться головой за свою смелость. Несколько лет тому назад один дворянин, преследуемый за обнародование нескольких опровержений против толкования ученого, последователя Конфуция, настолько возмутил всех мудрецов, что чуть не погиб в борьбе с ними, и самому королю стоило большого труда спасти его жизнь. Кроме этих книг в Корее существует еще сборник пророчеств или в своем роде сивиллина (Сивиллы — легендарные прорицательницы у античных авторов (прим. сост.).), книга, запрещенная правительством и обращающаяся в народе тайно. Этой книге приписывают большую древность. Говорят, она ясно предсказывает, что в святом году будет принята в Корее новая вера, непохожая на религию Фо и Конфуция. Но что значит и когда наступит этот «святой год», никому не известно и никто не знает.

Наряду с государственной религией существует, как мы упоминали выше, буддизм или учение Фо, которое теперь находится в полном упадке. До воцарения настоящей династии, корейский буддизм, иногда называемый Секаэль (т. е. происшедший от фамилии Се), был в большом почете, как равно и его жрецы. Тогда-то были выстроены большие пагоды, из которых некоторые сохранились еще до сих пор. Они существовали во всех округах и содержались роскошно благодаря пожертвованиям народа и королей. Если добровольных вкладов оказывалось недостаточно, государственная казна доплачивала остальное. Очень многие из королей династии Кореи по набожности желали быть похороненными в пагодах по буддийскому обряду, т. е. чтобы тела их сожгли, а пепел собрали в урны, которые или сберегали бы в особых местах или бросали бы в воду. Один из таких королей издал даже указ, предписывающий каждому корейцу, имеющему трех детей, одного из них посвящать в жрецы. В конце XIV столетия новая династия, вступившая на трон Кореи, нисколько не преследуя буддийской религии, перестала обращать на нее всякое внимание, и с тех пор пагоды, жрецы и жрицы начали постепенно утрачивать в глазах народа свое религиозное значение. Иногда еще и теперь правительство употребляет имя Фо, и королевы и принцессы в некоторых случаях появляются на короткое время в тех или других пагодах, — но и только; так что все, и даже сами буддисты, признают, что через несколько поколений об этом культе останется только одно воспоминание.

Буддийские пагоды, построенные в китайском вкусе, обыкновенно не представляют ничего замечательного. Святая святых, где помещается [223] статуя Фо, невелика, но вокруг нее много отдельных жилых комнат, кабинетов для занятий и зал для собраний, которыми пользуются жрецы. Большинство этих храмов находится в развалинах. Обыкновенно пагоды помещаются на горах, в пустынях и местоположение для них выбирается часто восхитительное. Летом ученые чаще всего собираются в этих храмах для обыкновенных научных занятий и ученых бесед. Здесь они находят покой, уединение и отдых, и жрецы за небольшое вознаграждение исполняют обязанности их слуг.

Теперь эти жрецы остались почти без всяких средств. Кроме провинции Киенг-Санг, где они сохранили еще небольшое влияние, им приходится для поддержания своего существования или просить милостыню, или наниматься на ручную работу, как напр., по бумажному или башмачному производству. Некоторые из них обрабатывают небольшие участки земли, принадлежащие храмам. А при том равнодушии, которое оказывает народ к их религии, они с трудом пополняют свои ряды, и всякая пропаганда для них совершенно немыслима. Теперешние жрецы набираются большею частью из бродяг, ищущих убежища в пагодах, из людей, не имевших средства жениться, из бездетных вдовцов, которые сами не в состоянии прокормить себя, и т. д. Народ презирает их, смотрит на них как на людей задорных, шарлатанов, ханжей; но, тем не менее, по привычке, а, может быть, и вследствие суеверного страха, легко подает им милостыню.

Как и в прочих буддийских странах, в Корее встречаются также и жрицы, они обыкновенно живут вместе в монастырях, недалеко от пагод, непосредственно в которых им запрещено селиться. Как и жрецы, они обязаны соблюдать целомудрие во все продолжение своего жречества, и если у кого-нибудь из них родится ребенок, виновная подвергается смертной казни. Утверждают, однако, что они очень искусны в гнусном ремесле вытравления плода, и их поведение всеми признается безнравственным. Впрочем, жрецы и жрицы имеют полное право покидать свои монастыри, когда им вздумается, и снова возвращаться к частной жизни, чем они и пользуются очень часто. В монастыри вообще поступают за неимением ничего другого, и после более или менее продолжительного пребывания в них, как только соскучатся, уходят искать счастья на стороне.

Таково положение в Корее религий Конфуция и Фо. Эти два верования, по мнению многих, в сущности составляют только две различных формы атеизма. Из их необходимого взаимного соединения в уме народа, не отдающего себе точного отчета в своих религиозных верованиях, естественно должно было сложиться то практическое неверие, та беззаботность относительно будущей жизни, которыми отличаются корейцы. Все повергаются ниц и совершают жертвоприношения перед дощечками, [224] но немногие серьезно верят в их сокровенное значение. У большинства корейцев самое смутное понятие о верховном существе и о бытии души, и они не обращают на это большого внимания, так что, когда с ними говорят о том, что будет после смерти, они замечают чисто материалистически: кто знает, с того света никто не возвращался, нужно пользоваться жизнью, пока можно. Но, как и все атеисты, корейцы в силу логической необходимости, в то же время страшно суеверны.

Им повсюду чудится дьявол; они верят в счастливые и несчастные дни, в благоприятные и неблагоприятные места, словом — все представляется им признаком счастья или несчастья. Беспрерывно они обращаются за советами к колдунам; по несколько раз производят заклинания, приносят жертвы и устраивают гадания перед, во время и по окончании всякого важного дела или предприятия. Во всяком доме имеется по одному или по два глиняных кувшина для заключения в них обоготворяемых пенатов: Сенг-тсу, покровителя рождения на свет и дальнейшей жизни, Тсе-тсу, покровителя жилищ и т. д., и от времени до времени перед этими кувшинами совершаются коленопреклонения. Если при проходе через гору происходит какой-нибудь случай, корейцы считают своей обязанностью принести жертву духу горы. У охотников есть свои приметы для счастливых и несчастных дней; моряки еще более суеверны: они приносят жертвы всевозможным ветрам, звездам, земле и воде. При дорогах и особенно на вершинах холмов часто встречаются маленькие храмы или просто груды камней, и каждый проходящий мимо прилепливает к храму бумажку, привешивает ленту или какой-нибудь другой знак, или просто кидает камень в набросанную кучу. Змеи, как везде и у всех язычников, составляют предмет особенно суеверного страха, и немногие из корейцев решаются убивать их. Иногда они даже доставляют в изобилии и аккуратно пищу змеям, которые поселяются на крышах и в стенах их хижин. Человек, носящий траур, не смеет убивать ни одного животного, он не имеет права уничтожать даже насекомых, которые его кусают. Женщины, исполняющие в этой стране всевозможные работы, ни за что не согласились бы убить цыпленка или даже потрошить его, если бы он был уже зарезан кем-либо другим.

Большинство семейств тщательно сохраняет огонь в своих домах и старается, чтобы он никогда не погасал. Если бы случилось подобное несчастие, его сочли бы за дурное предзнаменование и за причину больших невзгод в будущем. Для избежания этого ежедневно, после приготовления пищи утром и вечером, все оставшиеся угли вместе с пеплом кладут в глиняный горшок, устроенный в виде жаровни, и принимают все необходимые предосторожности, чтобы сохранить искры, которыми можно [225] было бы растопить огонь при первой надобности. Однажды дворянин, у которого было много гостей, увидел, что его раб выходит из дому с пучком соломы в руке как раз в то время, когда следовало готовить кушанья. «Куда ты?» — спросил хозяин. «К соседу за огнем, у нас его во всем доме нет», — отвечал раб. «Не может быть», — вскричал хозяин, бледнея; и тотчас же, оставив своих гостей, побежал к горшкам, в которых в разных комнатах сохранялся огонь. Здесь, стоя на коленях, со слезами на тазах он начал разрывать пепел с лихорадочной поспешностью. Наконец, ему удалось заметить слабый свет, он начал дуть и зажег спичку. «Победа! — вскричал он, возвращаясь к гостям. — Мой род еще не погибнет. Я отыскал огонь, который мои предки старательно поддерживали в продолжение десяти поколений и который я, в свою очередь, завещаю своим потомкам».

Мы уже говорили прежде, до какой степени страшны и опустошительны в Корее эпидемии ветряной оспы. В ожидании их наступления в деревнях мужчины и женщины с большим старанием в нескольких водах моют головы, употребляя для этого новые глиняные кувшины. Эти омовения они совершают по несколько раз, чтобы приготовиться достойно встретить будущую гостью. Если есть возможность употреблять в этих случаях морскую воду, последняя считается гораздо действительнее пресной воды. В то же время, в сенях или у дверей каждого дома, ставится стол с различными фруктами. Как только что болезнь появляется в каком-нибудь доме, на нем устанавливают небольшой флаг или пестрят двери желтой шиной, чтобы не допустить посторонних обеспокоить или помешать страшной гостье. Ей стараются оказывать всякое внимание и тем ее умилостивить, перед ней становятся на колени, молятся, поют, в честь ее приносят усиленные жертвы, пекут рисовые пироги и ими от ее имени угощают всех соседей, причем это угощение считается еще более похвальным, если рис для него собран подаянием. Призывают му-тангов, или гадальщиков, со всеми их таинственными атрибутами, и заканчивают особой церемонией проводов оспы, с роскошью и торжественностью, зависящей от состояния каждого. Все корейцы глубоко убеждены, что во время эпидемии заболевшие дети находятся в общении с гениями, приобретают дар ясновидения и видят все происходящее сквозь стены и даже на большом расстоянии. Несколько лет тому назад, в то время как в одном доме лежал в оспе ребенок лет двенадцати или тринадцати, какой-то дворянин, не обращая на это внимания, вошел во двор с волосяной шапкой на голове. Больной ребенок, помня несколько палочных ударов, когда-то полученных от дворянина, из мести закричал: «Этот дворянин в шапке сердит оспу, удваивает мои страдания и будет причиной моей смерти. Для укрощения гнева и болезни, секите его». Испуганный дворянин сознал свою ошибку и для [226] предотвращения несчастья тотчас же согласился получить умилостивительную палочную экзекуцию.

Все эти суеверия и еще множество других сильно распространены в стране. Некоторые из образованных людей презирают их и не придают им никакого значения, но женщины всевозможных званий и состояний держатся за них крепко, и мужья для соблюдения семейного мира, хотя и не принимают в них сами участия, но все-таки терпят их, так что, начиная с дворца и кончая последней хижиной, эти суеверия повсюду применяются свободно. По этому уже можно судить, насколько многочисленны должны быть шарлатаны, астрологи, колдуны, прорицатели, гадальщики обоих полов, живущие в Корее на счет народного легковерия. Повсеместно они занимаются указанием мест; пригодных для построек и могил, вопрошением судьбы о легких и тяжелых днях для всяких начинаний, составлением гороскопов будущих супругов, предсказаниями будущего, заклинаниями от несчастий, наговорами от разных большей, изгнаниями злых духов и т. д., и все это они совершают всегда с большими церемониями, страшным шумом, требуя при этом такого громадного количества припасов, что обжорство всех этих колдунов вошло в пословицу.

Больше других имеют успех и пользуются известностью в этом ремесле слепые, которые почти все с самых малых лет занимаются им и передают свои секреты детям, страдающим тем же недостатком. Колдовство составляет для них как бы природное занятие и чаще всего единственное средство к существованию. В отдаленных округах каждый из них промышляет отдельно, на свой собственный риск, но в городах и особенно в столице они образуют вполне организованные корпорации, признанные законом и обложенные известным налогом в пользу государства. Только они одни имеют право ходить ночью по улицам. Днем они встречаются по два, по три вместе и издают особый крик для привлечения внимания тех, кому нужны их услуги. Чтобы быть принятым в подобную корпорацию, нужно выдержать трехлетний искус. Это время посвящается на изучение тайн их искусства и в особенности улиц и переулков столицы. Их ловкость и уменье ориентироваться в лабиринте кривых улиц, глухих переулков, из которых почти состоит весь Сеуль, кажутся поистине чудесными и необъяснимыми естественным путем. Когда их посылают в какой-нибудь дом, они отправляются туда, только слегка постукивая палкой, почти с такой же скоростью и уверенностью, как всякий зрячий.

Слепых зазывают для гаданий о будущем, раскрытия тайн, составления гороскопов, но главным образом — для изгнания бесов. В этом последнем случае они действуют всегда по несколько человек вместе для того, будто бы, чтобы добиться скорее и действительнее нужных результатов. Эту [227] церемонно они начинают с декламирования громко и медленно нараспев разных заклинаний, затем понемногу возвышают тон и сопровождают все это однообразными, постепенно учащающимися ударами своих палок о доски, глиняные горшки и медные сосуды. Через несколько времени они доходят до полного неистовства; ритм их причитаний делается все более и более неровен и наконец превращается в ужаснейшую смесь диких завываний и криков. «Уверяю вас, — восклицает один миссионер, у которого мы заимствуем эти подробности, — действительно есть отчего обратиться в бегство всем дьяволам преисподней. Каждый сеанс продолжается около 3-х или 4-х часов, иногда возобновляется по три раза в одну и ту же ночь, всякий раз все громче и громче и это длится по несколько ночей подряд. Горе соседям домов, где производится это изгнание бесов, они буквально не в состоянии сомкнуть глаз, что я неоднократно испытал и на себе. В конце концов, изгонители побеждают дьявола, загоняют его в угол, теснят со всех сторон и заставляют искать убежища в горшке или бутылке, которые один из них держит наготове. Бутылку тотчас же закупоривают тщательно, завязывают и, освободив дом от неприятного гостя, затягивают победную песнь. Во время церемонии не перестают задабривать дьявола всевозможными кушаньями, которые потом поступают в собственность слепцов. Кроме того, им дают довольно круглую сумму денег. Что касается до действительности проявления дьявола в этих и подобных им случаях, то определить ее трудно. Что очень часто бывает одно притворство и шарлатанство, это не подлежит никакому сомнению; но верно также и то, что от времени до времени дьявол видимым образом проявляет свое присутствие и свои действия в людях и вещах внешними явлениями, противными законам природы; что есть настоящие колдуны и особенно колдуньи, которые посредством таинственных обрядов находятся в прямых сношениях с адскими силами» (Мы с буквальной точностью приводим эту тираду клерикала-автора как материал для характеристики французских католических миссионеров, просвещавших корейцев (прим. переводчика).).

Миссионеры утверждают, что случаи действительного беснования хотя и не часты, но все-таки встречаются, и иногда даже у принявших христианство.

Науки. Промышленность. Торговля. Международные сношения.

Несмотря на официальное покровительство, оказываемое в Корее различным научным занятиям, несмотря на специальные школы, [228] поддерживаемые правительством, уровень, на котором стоят науки, — ничтожен. Так называемые астрономы едва обладают необходимыми сведениями для того, чтобы толково понимать и употреблять китайский календарь, который ежегодно присылается из Пекина; затем все их занятия сосредоточены на одной астрологии. Знания главных счетчиков министерства финансов ограничиваются одними простыми правилами арифметики, необходимыми для ведения приходорасходных книг. Ученики Ниуль-гака, или юридической школы, довольствуются одним механическим заучиванием официальных текстов законов и королевских указов. Одна медицина, по-видимому, составляет исключение. Признавая китайскую науку, корейцы ввели в нее, как кажется, настолько серьезные улучшения, что в Пекине запрещено было даже изготовлять доски для отпечатания знаменитой медицинской корейской книги Тиенг-ои-по-кан. Никакая другая книга не удостаивалась подобной чести.

Действительно образованные врачи встречаются только в столице. Это или дворяне, изучавшие медицину по собственной охоте, или люди среднего класса, работавшие над ней для получения звания придворных врачей. Кроме этого, кое-где можно встретить несколько способных практиков, которых долгий опыт научил правильному употреблению местных средств; но такие люди составляют редкое исключение, огромное же большинство провинциальных медиков состоит из шарлатанов без всяких знаний и совести, которые от всевозможных болезней употребляют всегда одно и то же универсальное средство и никогда не берут на себя труда осматривать пользуемых ими больных.

Говорят, что в Корее, как и в Китае, есть несколько очень действительных средств против различных болезней, и между ними особое питье, имеющее свойство распускать камни мочевого пузыря и, таким образом, излечивать эту болезнь без всякой хирургической операции. Миссионер Ферреоль, третий апостолический викарий в Корее, после долгих невыносимых страданий, в несколько часов вылечился от камня благодаря одному китайскому медику. Но состав этого благодетельного средства составляет секрет, тщательно охраняемый теми, кому он известен. Вообще, большинство лекарств дается в виде питья, исключения из этого правила очень редки. Обыкновенно варят вместе около двадцати или тридцати различных сортов трав и к этому декокту (Декокт — отвар (прим. сост.).) примешивают еще несколько грязных и отвратительных веществ, обыденные названия которых даже не стараются прикрыть какими-нибудь более или менее научными терминами. Укрепляющие средства в большом употреблении. Самое обыкновенное [229] из них — мясной бульон, который корейцы приготовляют превосходно. Есть еще и два другие, которые заслуживают особого упоминания, это женьшень, о котором мы говорили в первой главе, и оленьи рога.

Олений рог, как говорят, считается прочнее восстанавливающим средством, чем женьшень; его действие бывает сильнее или слабее, смотря по местности, в которой жило животное. Поэтому корейцы мало ценят оленей, доставляемых из Китая или из их собственных южных провинций. Лучшим они считают тот рог, который привозится из провинции Канг-Уен, причем относительно его достоинства делаются еще различия по округам этой провинции. Олень непременно должен быть убит в то время, когда рога еще растут и прежде, нежели они успеют затвердеть, в противном случае средство не может иметь никакого действия. Животному срубают голову и в продолжение десяти или двенадцати часов держат ее горлом вверх, чтобы вся лучшая кровь могла пройти в рога, которые после этого сушат со всевозможными предосторожностями на среднем огне. Затем несколько обскабливают самые рога и эту пыль, смешав с соками некоторых растений, дают больным. Миссионер Давелей свидетельствует, что он в продолжение многих лет пользовался этим лекарством и всегда испытывал на себе благодетельно укрепляющее его действие. Оленья кровь, еще не остывшая, употребляется также с большим успехом для оживления мускулов и для придания им особенной силы. «Когда напьемся этой крови, — говорят охотники, — самые крутые горы кажутся равнинами, и без малейшей усталости можно было бы обойти все королевство».

Другое медицинское средство, о котором нельзя не упомянуть, — это прокалывание кожи. Существуют особые трактаты, касающиеся этой отрасли хирургии, единственно только известной корейцам; последние умеют даже приготовлять из проволоки модели человеческого тела, чтобы точнее обозначать учащимся те места, в которые можно погружать ланцет. Искусный оператор обыкновенно вводит в тело этот чрезвычайно тонкий инструмент на глубину четырех или пяти сантиметров, и при этом только едва просачивается наружу несколько капель крови. Миссионеры утверждают, что часто они сами были очевидцами поразительного и всегда необыкновенно быстрого результата подобного лечения.

Если корейцы немного сделали для науки, то настолько же они подвинулись и в области промышленности. В течение целых веков все их производства не сделали никаких успехов. Одной из главных причин этого застоя, без сомнения, следует признать то обстоятельство, что в каждом доме почти производятся все ремесла и выделываются все предметы первой необходимости. Жатва доставляет земледельцу все, в чем он нуждается, так что зимой он превращается поочередно то в ткача, то в [230] красильщика, плотника, портного, каменщика и т. д. Он гонит у себя дома рисовое вино, масло, водку. Его жена и дочери прядут пеньку, хлопок и даже шелк, если удастся взрастить какое-нибудь количество шелковичных червей. Они ткут грубые, но прочные материи, вполне пригодные для ежедневного употребления. Каждый крестьянин знает и собирает семена, нужные для крашенья или изготовления самых обыкновенных лекарств. Он сам приготовляет себе платье, соломенные и деревянные башмаки, корзинки, коробки, метлы, веревки, бечевки, циновки и необходимые земледельческие орудия. В случае нужды он исправляет стены, крышу и делает по дому всякую плотничную работу. Словом, он не нуждается ни в ком, но, как и легко понять, работает каждую вещь только при настоятельной надобности, довольствуясь при этом самыми простыми и первобытными способами и не достигая никогда в своем производстве сколько-нибудь замечательного совершенства.

Специальные рабочие существуют только для таких ремесел, которые требуют особых инструментов и уменья пользоваться ими. Но даже и в этих производствах очень редко встречаются ремесленники, поставившие себя на твердую ногу и работающие в собственных мастерских. Обыкновенно каждый из них, взвалив свои инструменты на спину, идет туда, куда его зовут, и, окончив там работу, отправляется в какое-нибудь другое место. Даже те, которым по свойству занятий нужно было бы особое помещение, не устраиваются окончательно нигде. Напр., горшечники сегодня останавливаются на одном месте, где много лесу и глины, они строят там хижину и печь, выделывают для окружных жителей грубый фарфор и крепкие глиняные горшки, иногда неимоверной емкости, и затем, истребив лес, идут искать счастья в другое место. Кузнецы поступают таким же образом: они уходят тогда, когда добывание железа сделается затруднительным. Отсюда полное отсутствие больших фабрик, серьезных разработок и заведений, которые бы заслуживали какого-нибудь внимания. Дощатые, наскоро сколоченные бараки, которые легко срываются ветром и текут при всяком дожде, заменяют собою все заводские и фабричные строения. Благодаря этому выгоды от предприятия становятся ничтожны, и люди, имеющие деньги, редко и неохотно вкладывают их в подобные дела, а те, которые решаются пробовать счастье с какими-нибудь десятками или сотней рублей, обыкновенно, разоряются в несколько месяцев.

Корейцы утверждают, что они выделывают и отправляют в Китай большие ножи, сабли и кинжалы самого лучшего достоинства; но миссионеры не имели случая проверить справедливость этих уверений. В Корее занимаются также изготовлением довольно прочных ружей с фитилями. Несмотря на то, что страна изобилует очень хорошей медью, вся медь, [231] употребляемая на поделки, привозится из Японии. Для приготовления кастрюль и других сосудов корейцы примешивают к меди цинк. Этот сплав окисляется в самой незначительной мере, так что, несмотря на постоянное употребление медной посуды в зажиточных домах, случаи отравления медной ржавчиной вовсе не известны. Все украшения, все ювелирные вещи, вообще все предметы роскоши ввозятся из Китая, в Корее же их не умеют делать.

Однако есть одна отрасль промышленности, в которой корейцы превзойти китайцев, — это приготовление бумаги. Из коры тутового дерева они выделывают бумагу толще и прочнее китайской; она похожа на полотно, и только с трудом ее можно разорвать. Употребление ее до бесконечности разнообразно; из нее приготовляются шляпы, мешки, фитили для свечей, башмачные подошвы и т. п. Будучи промаслена, она, по своей дешевизне, с успехом заменяет клеенку и служит материалом для дождевых зонтов и непромокаемых плащей. Все окна и двери точно так же бывают затянуты этой промасленной бумагой. Впрочем, встречаются и исключения. «Если корейцу, — пишет Давелей, — удастся найти маленький кусочек стекла величиной в полдюйма, это считается счастьем. Владелец тотчас же вставляет его в одну из половинок своей двери и сквозь это маленькое стеклышко гордо поглядывает одним глазом на то, что происходит снаружи. За неимением же стекла поневоле приходится прорывать пальцем дыру в бумаге и этим способом сноситься с окружающим миром».

Из всего только что сказанного легко заключить, что внутренняя торговля в Корее развита очень мало. У очень немногих купцов есть постоянные магазины в своих домах, и почти все торговые сделки совершаются на ярмарках и базарах. Эти базары устраиваются в городах и селах, назначенных правительством, числом по пяти в каждом округе. Во всех этих пунктах базары бывают через каждые пять дней, но притом не одновременно, а в разные дни, так что каждый день в каком-нибудь месте округа есть базар. Товары продаются в палатках.

В торговле употребляются следующие меры: для сыпучих тел — горсть. Сто горстей составляет четверик, двадцать четвериков — куль (по-корейски — сом). Жидкости измеряют чашками. Меру веса составляет китайский фунт, и весы употребляются только китайские. Мерой длины считается фут, который в разных провинциях не одинаков или, вернее, у каждого торговца особый. Фут делится на десять дюймов, дюйм — на десять линий.

Одним из главных препятствий для развития торговли следует признать несовершенство монетной системы. Золотых и серебряных монет нет вовсе. Продажа этих металлов в слитках затруднена целой массой мелочных [232] формальностей; и дорого бы поплатился тот, кто продал бы китайское серебро, даже сплавленное в кусок корейской формы. Это серебро тотчас же было бы узнано, и купец, кроме конфискации самых кусков, должен был бы заплатить большой штраф или подвергнуться палочной экзекуции. Единственная монета, за которой признано право законного обращения в стране, — сапек. Он представляет собой небольшой кусок меди с примесью цинка или свинца, стоимостью в пол с небольшим копейки. В середине этой монеты пробита дыра для продергивания сквозь нее веревки, на которую и навязывается известное количество сапеков. Отсюда происходят так часто употребляемые на востоке при счете денег выражения «связка, полсвязки». Когда кому-нибудь случается уплачивать довольно серьезную сумму, благодаря несовершенству монетной системы приходится обращаться к целой толпе носильщиков, так как каждые сто ниангов, или связок (около пятидесяти рублей), настолько тяжелы, что равняются полной человеческой ноше. В северных провинциях даже и эта монета не обращается; все сделки основываются по взаимном соглашении на одной мене. Кажется, в прежние времена хлебные зерна заменяли монету, потому что еще и на теперешнем языке тот, кто везет хлеб на базар для продажи, говорит, что он едет покупать, а тот, кто собирается купить хлеб, говорит, что едет продавать. Процент за серебро в Корее громаден. Тридцать процентов считаются при займах серебра самой выгодной и незначительной приплатой, обыкновенно берется пятьдесят, шестьдесят, иногда даже сто процентов. Но при этом, правда, следует признать, что поземельная рента, служащая всегда и везде исходным пунктом всякого денежного курса, сравнительно значительна в этой стране. В хорошие года земледелец получает со своих полей приблизительно до тридцати процентов.

По древним корейским преданиям, при королях предшествовавшей династии употреблялись бумажные деньги, имевшие вид наконечника стрелы и стоимостью в три листа бумаги. После покорения Кореи маньчжурской пекинской династией право чеканить монету было отнято у корейских королей. Первый из них, кто осмелился нарушить в этом отношении договоры с Китаем, был, как кажется, Сук-тсонг, умерший в 1720 году, после сорокалетнего царствования. В настоящее время это право приобретено несколькими давностями, и корейское правительство пользуется и даже злоупотребляет им. В последние года монету чеканят постоянно, но она становится все худшего и худшего качества. Древние сапеки делались почти из одной меди только с небольшим количеством лигатуры (Лигатура — вспомогательный сплав, вводимый в жидкий металл для придания ему нужных свойств (прим. сост.).), теперешние же почти все из одного свинца, так что перетираются очень скоро. Но [233] виною такого качества монеты не правительство, оно отпускает литейщикам вполне достаточное количество меди; уже эти последние подменивают ее свинцом и делят выгоды с министром финансов или с чиновником, нарочно назначенным для наблюдения за ними.

Другим препятствием к развитию торговли служит печальное состояние путей сообщения. Судоходные реки очень редки в Корее, только по немногим из них могут ходить барки, и то лишь в самых широких местах течения. С другой стороны, и искусство строить дороги почти неизвестно в этой стране гор и долин, так что все клади перевозятся на спинах быков, лошадей и людей.

«Дороги, — пишет Давелей, — делятся, по крайней мере формально, на три разряда. Первый разряд, который я перевожу словами — королевские дороги, имеет в ширину до трех с лишком аршин, так что четыре человека в ряд могут свободно поместиться. Так как в провинциях экипажи вовсе не употребляются, то эти дороги совершенно достаточны для конных и пеших путешественников. Они бывают хороши или дурны, смотря по времени года. Нередко случается также, что в некоторых местах они становятся уже на целых три четверти, благодаря большим придорожным камням или выступам скал, или, наконец, дождям, которые промывают большую часть дороги. Никто, конечно, не заботится об устранении подобных неудобств, и часто приходится с ношей карабкаться по этим скалам, рискуя сломать себе шею и свалиться в ров. В окрестностях столицы дороги содержатся обыкновенно лучше. Главною из них считается та, которая ведет от Сеуля к китайской границе. Существует, как говорят, и другая не менее важная дорога, только в восемь миль длиною, проложенная от дворца к одной из королевских могил».

«Что касается до дорог второго разряда, то их качество, ширина и доступность меняется чуть не каждые четверть часа. Когда мне попадается плохая тропинка, и я спрашиваю: большая ли это дорога, — мне отвечают утвердительно. На ней вы найдете все: камни, скалы, грязь, кустарники — не увидите только самой дороги. Но что же сказать после этого о дорогах третьего разряда, шириною иногда меньше фута, местами вовсе незаметных, требующих непременно проводника, проложенных вброд через ручьи и по самым окраинам пропастей?!»

«Мне известны два рода мостов. Одни состоят просто из нескольких больших камней, разбросанных в некотором друг от друга расстоянии через ручьи — это самый распространенный вид. Другие, состоящие из вбитых в реку свай, застланных чем-то вроде деревянной настилки, с слоем земли сверху, представляют собой довольно сносные мосты, хотя часто и очень непрочные. Во время высокой воды, что очень часто бывает летом, [234] все мосты сносит или затопляет течением, так что путешественнику остается только выкупаться при переправе. Важные люди избавляют себя от этого удовольствия, путешествуя на плечах проводников. Кроме этих двух родов мостов, в столице есть еще каменный мост, считающийся великолепным и в своем роде чудом страны. Сколько-нибудь значительные реки переезжают обыкновенно на лодках».

Корейцы почти не ведут никаких торговых сношений с соседними народами. Для лучшего сохранения своей независимости от двух могущественных соседей — Китая и Японии, Корея обрекла себя на совершенную замкнутость. Всякие сношения с иностранцами, кроме предусмотренных законом, составляют преступление, наказываемое смертной казнью. По международным соглашениям, ни один китаец или японец не имеет права селиться в Корее и наоборот. Китайские посланники, приезжающие в Сеуль, оставляют всю свою свиту на границе, за исключением одного или двух лакеев, состоящих при их особе, и во все время своего пребывания в корейской столице не выходят из отведенного им дворца. Корейские посланники, наоборот, въезжают в Китай со всеми людьми своей свиты и свободно ходят по всем улицам Пекина во все время отправления своей миссии. Во время проезда посла вперед и назад через Пиен-мен (пограничный китайский город близ Желтого моря), в этом городе устраивается ярмарка, которая длится несколько дней. Мандарин Эи-Тсиу, последнего корейского города на китайской границе, один только имеет право во всякое время года вести письменные сношения с тиуменскими властями. Каждые два года бывает другая ярмарка — на крайнем севере провинции Гам-киенг между Хунг-тчунгом, небольшой деревенькой той части Маньчжурии, которая не так давно была уступлена России, и Киенг-уеном, — соседним корейским городом. Эта ярмарка довольно значительна, но она продолжается всего два или три дня, и то только по несколько часов ежедневно, обыкновенно от полудня до заката солнца. По данному сигналу всякий спешит перейти границу, и солдаты пиками подгоняют отсталых. Об ежемесячных базарах между корейцами и несколькими японскими солдатами, поселенными в Фузан-каи, мы уже упоминали выше. Этим ограничиваются все сухопутные сношения Кореи с другими народами.

Но морем их ведется еще меньше. Китайским и японским кораблям позволяется приплывать для ловли хаи-сана (holothuria) к берегам провинции Пиенг-ан и для ловли сельдей около берегов провинции Гоанг-гаи, но только под двумя условиями: никогда не высаживаться на берег и не вступать ни в какие переговоры в открытом море с прибрежными жителями под страхом конфискации корабля и заключения под стражу экипажа. Первое условие обыкновенно соблюдается, но второе остается мертвой буквой. [235] Корейские барки и китайские джонки благодаря прикрытию многочисленных скал и островов корейского архипелага ведут между собой довольно значительную контрабандную торговлю. Мандарины за взятки смотрят на эти операции сквозь пальцы. Если бурей выбросит китайский корабль на корейский берег или наоборот, то спасенный экипаж содержится правительствами, тщательно оберегается от сношений с местными жителями и затем сухим путем приводится в первый пограничный город. Возвращение морем в этих случаях запрещено. Доставка потерпевших крушение японцев производится, конечно, морем, но с соблюдением всевозможных предосторожностей.

Кстати, остановимся здесь несколько подробно на тех затруднениях, которые должны были преодолеть миссионеры, проникая в Корею; из нашего рассказа читатель составит себе понятие о той мелочной строгости, с которою корейское правительство поддерживает свою полнейшую изолированность. Сухопутные и морские границы строго оберегаются военной стражей, исключительно обязанной не пропускать никого из иностранцев и запрещать переход границы местным жителям Кореи. В самых важных пограничных пунктах заседают в качестве ревизоров и таможенных чиновников полицейские агенты, избранные из числа самых ловких и опытных. Они, в своей дневной и ночной службе, пользуются специально выдрессированными для этого собаками, так что перейти незаметно границу, в сущности, почти невозможно.

С сухого пути существуют только две дороги: из Татарии через Гунг-чунг и Киенг-уен и из Китая, через Пиен-мен и Еи-Тсиу. Вся остальная граница, отделяющая Корейский полуостров от континента, соприкасается с гористыми пустынями и непроходимыми лесами. При этом переход корейской границы через оба указанных нами пограничные пункта возможен только во время узаконенных ярмарочных дней; во всякое же другое время не только со стороны иностранца, но и местного жителя, было бы чистым безрассудством думать обмануть бдительность пограничной стражи. Остается или идти вместе с караванами, двигающимися на ярмарку в Гунг-чунг, или присоединиться к корейскому посольству, возвращающемуся из Китая. Наибольшее затруднение в том и другом случае заключается в волосах. Китайцы бреют себе голову и оставляют на одном темени прядь волос, которая заплетается и косой ниспадает по спине; корейцы, наоборот, сохраняют все свои волосы. Если выбриться по-китайски, то на корейской границе увидят и задержат, если последовать корейской моде, то обман откроется еще в самом Китае, раньше прибытия на границу. Во время Киенг-уен’ской ярмарки китайцам запрещается входить в корейские дома, и многочисленные телохранители наблюдают у городских ворот и по [236] улицам за строгим исполнением этого предписания. Поэтому, предполагая даже, что миссионер остался неузнанным во все время пути и в продолжение нескольких дней ожидания перед ярмаркой, он все-таки будет открыт благодаря необходимости вступить на границе в разговоры с пограничной стражей и полной невозможности незаметно переодеться на открытом воздухе в присутствии тысячи людей. С другой стороны, раз переступив границу, он должен был бы, прежде чем прийти в первую христианскую деревню, сделать целое месячное путешествие по редко посещаемой стране, где, следовательно, всякий новый путешественник обращает на себя внимание и при малейшей неосторожности рискует быть задержан. Во всех придорожных гостиницах тотчас заметили бы, что возвращается одним человеком больше, чем шло вперед, и уже одно это обстоятельство возбудило бы подозрения, которые тотчас же, благодаря особому типу лица и произношению, превратились бы в полное убеждение.

На дороге через Пиен-мен затруднения не меньше. Каждый кореец, сопровождающий посольство, в каком бы он ни состоял звании, прописывается и тщательно с головы до ног осматривается на границе. Если сам он и багаж не представляют ничего подозрительного, ему выдают паспорт, где все предусмотрено с мельчайшими подробностями. Предположим теперь, что состоящие в свите посольства, все имея паспорта, — на обратном пути везут с собой миссионера и им удастся перейти китайскую границу; но между этой последней и корейской границей лежит степное пространство в целых пятнадцать миль. Справа и слева от единственной дороги идут непроходимые леса. Если на пути понадобится разложить огонь для приготовления самой необходимой пищи, путешественники непременно воспользуются случаем и сбегутся сами варить свой рис, в этом им отказать нельзя; а при такой скученности и чрезмерном любопытстве корейцев, и опасность для миссионеров сильно увеличивается. Наконец, достигнув берегов реки, где стоят таможенные, путешественники входят на паром, доставляющий их в таможню, устроенную на другом берегу. Здесь каждый обязан предъявить свой паспорт и дать осмотреть и обыскать себя самым тщательным образом. Понятно, что миссионер не может рискнуть явиться в таможню и предпочитает лучше спрятаться на том берегу. Он должен ждать ночи, чтобы попробовать перейти реку по льду, так как корейские начальства всегда возвращаются из Пекина зимой. Но на корейском берегу, в определенном друг от друга расстоянии, поставлены караулы из солдат и собак. Единственным средством остается попробовать пробраться в темноте между двумя сторожевыми пикетами и затем вкарабкаться на ближайшие снежные горы, чтобы оттуда уже выйти на дорогу внутри страны. Первые миссионеры действительно и проходили [237] этим путем; но вскоре, вследствие гонений, все хитрости христиан были узнаны не только мандаринами, но и таможенной стражей, содержателями придорожных гостиниц и всем языческим населением, так что от этого пути по необходимости пришлось совершенно отказаться.

Остается водяной путь. Мы уже упоминали о действующих морских соглашениях между Китаем и Кореей, из которых ясно видно, что корабли этих двух государств не могут приставать один к другому. Это запрещение не нарушается ни корейцами, ни китайцами. Лучшие китайские джонки, ежегодно отправляющиеся для рыбной ловли к корейским берегам из Лехотонга, Кианг-нана, Шан-тонга, всегда останавливаются далеко от берега; и если бы решились подойти очень близко, то подверглись бы самому строгому обыску, так что ни просьбами, ни взятками все-таки нельзя уговорить китайский экипаж высадиться на берег. Что касается до корейцев, то между ними очень трудно найти лоцмана, способного направлять барку в открытом море к известному пункту. Они знают буссоль, называемую ими железом, указывающим юг, и в самой стране можно встретить порядочное количество этих инструментов китайской фабрикации. Но буссоль служит им только для суеверных разысканий благоприятных и неблагоприятных мест погребения. Употребление этого инструмента при мореплавании корейцам вовсе не известно, так как они на своих барках никогда не теряют берегов из виду. При этом и самые корейские суда строятся очень дурно. Будучи предназначены для береговой рыбной ловли, все они плоскодонны, так что во время отливов остаются на прибрежном песке. Волна, немного сильнее и больше обыкновенной, легко ломает их рули, а несколько свежий ветер уже вынуждает срубить мачты, которые всегда бывают очень высоки. Построить судно иначе, значило бы привлечь к себе внимание, вызвать за собой особый надзор и попасть в тюрьму за нарушение исконных обычаев. Но если бы даже удалось преодолеть все эти препятствия при постройке, если бы путешествие в Китай и обратно совершилось благополучно, успех высадки все-таки остается очень сомнительным. Всякий приход корабля с открытого моря уже по одному этому возбуждает подозрения; матросы всех ближайших судов тотчас же спешат на берег, таможенные чиновники немедленно появляются на корабле, и если найдется какая-нибудь подозрительная вещь, корабль сжигается, а экипаж предается смертной казни.

Единственным практическим способом проникнуть в Корею с моря был тот, которым миссионеры пользовались в недавнее время. Именно, выехав из Китая на джонке и условившись предварительно с корейскими рыбаками о месте и времени встречи, они ночью бросали якорь где-нибудь далеко от берега, под прикрытием одного из островов корейского архипелага, поспешно пересаживались в рыбачью барку и до света еще [238] выходили на берег. Но этот путь, которым без помех пользовались миссионеры до 1866 года, теперь закрыт. Миссионеры Ридель и Бланк уже не могли пройти по нему в Корею в 1869 г. Берега в это время охранялись так строго, что сами они только чудом спаслись от смерти.

В сущности, после экспедиции контр-адмирала Роза, Корея более чем когда-нибудь уединилась от остального мира. В 1867 году были уничтожены ежегодные пиен-менские ярмарки во время проездов посланников; приплывающие по обыкновению китайские джонки для рыбной ловли у берегов были осмотрены до самого дна и немедленно отправлены назад с запрещением останавливаться около корейских берегов. В следующем, 1868 году, более семидесяти таких джонок было сожжено, и триста человек экипажа уничтожено без всяких причин. Один или два американских корабля потерпели ту же участь, и Соединенные Штаты в 1871 году, в свою очередь, совершили такую же бесплодную экспедицию, как и французы в 1866 году. С тех пор сельдяной промысел у берегов Кореи окончательно запрещен китайским судом, и они уже не осмеливаются подходить близко.

А между тем, корейский народ по своей натуре вовсе не враг чужестранцев. Может быть, он расположен к ним даже больше, чем китайцы; он менее высокомерен, менее враждебен всякого рода улучшениям и прогрессу, менее фанатичен в своем воображаемом превосходстве над варварами, населяющими весь остальной мир. Но правительство с ревнивою заботливостью сохраняет эту замкнутость, которую оно считает до такой степени необходимой для своей безопасности, что ни ввиду выгод, ни человечности не изменит своего образа действий. В продолжение 1871 и 1872 годов в Корее был страшный голод. Нищета доходила до того, что жители восточного прибрежья продавали своих дочерей китайским контрабандистам за четверик ржи каждую. Некоторые корейцы, пробравшиеся в Леао-тонг через леса, лежащие на южной границе, описывали миссионерам страшную картину положения страны и утверждали, что на всех дорогах можно встретить человеческие трупы. Тем не менее, Сеульское правительство предпочло дать погибнуть половине жителей, нежели заимствовать съестные припасы из Китая или Японии. Отсюда ясно, что только силой можно принудить его изменить систему. Различные экспедиции или, вернее, демонстрации, совершенные в последние тридцать лет, дурно обставленные, без надлежащей последовательности, без серьезных политических целей, добились только того, что распалили и раздразнили гордость корейского правительства, нисколько не умерив ее. Так что, с какой бы точки зрения мы ни взглянули на них, они принесли гораздо больше вреда, чем пользы, как свободе торговли, так и свободе религиозной проповеди. [239]

Конечно, подобное положение вещей не может продолжаться, и накопившееся зло потребует сильного лекарства. Образованные народы, принужденные оберегать на крайнем востоке свой флот и свою торговлю, не будут равнодушно относиться к тому, чтобы какое-нибудь ничтожное королевство без флота и порядочно устроенной армии позволяло себе жечь корабли, подходящие к его берегам, избивать иностранцев потому только, что они иностранцы, вообще поступать вне законов всякой гуманности. Очень может быть, предел всему этому положат русские, владения которых с 1860 года сделались пограничными с Кореей. Между двумя этими странами уже возникали недоразумения по поводу границ и торговли, эти столкновения могут повториться и когда-нибудь окончатся присоединением Кореи к русской территории. Может быть, также англичане или американцы, выведенные из себя какими-нибудь новыми оскорблениями их флага, насильно введут в Корее свободу торговли. Но не мешало бы и Франции позаботиться смыть с себя позор неудачи 1866 года. Эта несчастная экспедиция, по мысли правительства, должна была наказать за избиение французских миссионеров и сделать повторение подобного варварства на будущее время невозможным. Между тем, на самом деле, она довершила только разрушение корейской церкви и повела к избиению целых тысяч христиан. Чем другим можно поправить это зло, кроме обеспечения братьям и детям несчастных мучеников полной религиозной свободы, заставив корейское правительство заключить трактаты с образованными народами и, раз заключив их, свято соблюдать?

Распространение христианства в Корее

Когда японцы в XVI столетии вторглись в Корею с многочисленной армией для подавления мятежа, почти большинство военачальников и солдат их войска исповедовало христианство. Для всякого другого, менее замкнутого народа, это соприкосновение с христианами не осталось бы бесследным и положило бы прочные зачатки христианства в стране.

Но корейцы, только отступая перед неприятелем и ограждая себя от всяких соприкосновений с ним большими опустошенными пространствами, естественно, не могли заимствовать у своих врагов начал новой религии. Неожиданная смерть японского императора положила скоро конец этой экспедиции, и единственным ее результатом для христианства было обращение около трехсот пленных корейцев, отправленных в Японию. Но никто из них не вернулся в Корею, и почти все они погибли в плену во время гонения, вскоре начавшегося там против христиан. После этого [240] прошло целых два века, прежде чем над Кореей, по выражению миссионеров, «впервые взошло солнце христианства».

Мы уже говорили выше о том почете, которым пользовались в Корее китайская ученость и философия. Местные ученые не только изучали китайские сочинения, но и собирались в храмах Конфуция для обсуждений, диспутов и выяснения многого, что представлялось странным, спорным и противоречащим выработанным ими взглядам на истину. Во время своих споров они тщательно обсуждали все, что давал им в учено-философском отношении Китай. Между сочинениями, доходившими из этой страны в Корею со второй половины XVIII века, начали попадаться также и книги христианско-догматического содержания, составленные членами католической пекинской миссии. Понятно, что молодая критическая мысль корейских ученых не могла не остановиться на совершенно новых, неведомых ей до тех пор понятиях; сравнение с учениями Конфуция и Фо, а также с своим культом предков, еще сильнее заставило корейцев убедиться в большей глубине, содержательности и всеобъемлемости христианской доктрины. Естественно, начались диспуты. Такие вопросы, как о божественном верховном существе, о небе, о природе человека, о вечности и т. д., должны были породить столкновения, различные понимания, и вот в начале восьмидесятых годов прошлого столетия трое или четверо ученых прямо объявили себя сторонниками христианского учения, насколько они могли ознакомиться с ним из тех книг, которые были у них под руками и насколько они, при своей научной и философской подготовке, сумели понять его. Но уже скоро им пришлось сознаться, что многое в этом новом учении требует для них разъяснений, дополнений — словом, того, чего они не могли получить в Корее. Поэтому в исходе 1783-го года, они решили отправить в Пекин в свите корейского посольства одного из своих сторонников по имени Сенг-тун-и. Ему поручено было обратиться к пекинскому католическому епископу за разрешением всех возникших недоразумений и затем вернуться назад. И вот в 1784 году первый из корейцев, Сенг-тун-и был добровольно окрещен в Пекине, наставлен в догматах, отпущен пекинским епископом в Корею с обещанием вскоре прислать священника для новой зарождающейся церкви.

С этого времени, в лице первых сторонников христианства, начинается оживленная и успешная пропаганда нового учения. Но так как все они принадлежали к числу ученых, то и новая религия начала распространяться почти исключительно в дворянском и среднем сословиях. Простой народ оставался совершенно в стороне, так что в первые года после 1784-го года христианство в Корее следует скорее признавать за новую философскую школу, нежели за религиозное убеждение. Однако такой порядок вещей продолжался недолго, уже через несколько лет корейские христиане начали [241] насчитывать в своей среде много земледельцев, ремесленников и бедняков. Видя, до какой степени разрослась паства, первые учителя и обращенные задумали по примеру пекинской миссии создать собственную духовную иерархию. И вот они избрали из своей среды епископа и священников и начали совершать все таинства, отправлять богослужения и давать разрешение грехов. Трудно себе представить, говорит историк, тот энтузиазм и восторг, с которыми корейцы пользовались таинствами, совершаемыми их самозваной иерархией. Они беспрекословно подчинялись даже тем наказаниям, которые накладывали на них священники (милостыня за более тяжкие грехи, бичевание ног и т. д.). Их религиозная жажда была так велика, что не к ним приходили священники, а они сами пешком, при страшных лишениях, отыскивали своих служителей церкви, чтобы только принять участие во всех религиозных обрядах. Около этого же времени впервые возник вопрос и об обращении женщин; после небольших колебаний, совершенно естественных, если вспомнить общественное и семейное положение женщин в Корее, доступ к христианству был им открыт.

Венцом самозваного устройства корейской иерархии был наем особого дома в столице для совершения богослужений. Так устроилась и жила христианская община в Корее до 1789 года. Но в это время, при ближайшем ознакомлении с христианскими догматами, у многих священников и епископа возникли серьезные сомнения в правомерности своего посвящения, и они решились, воспользовавшись посольством, отправлявшимся в Пекин, послать к тамошнему епископу письмо с просьбой разрешить их сомнения. Нечего и говорить, что ответ епископа уничтожил всю их иерархию и утвердил за ними только одно крещение; тогда они снова обратились в Пекин с просьбой выслать им священников и разъяснить несколько религиозных вопросов. Между этими вопросами одним из самых главных был вопрос о культе усопших предков. Нужно заметить, что до сих пор корейские христиане умели соединять свою новую веру с прежнею обрядностью относительно почитания предков. Вероятнее всего, что и самый успех христианской проповеди между большинством адептов следует приписать главным образом тому, что новая религия, по их мнению, не шла вразрез с их коренными и во время многих веков укрепившимися религиозными верованиями. Надо думать, что недостаточно понятое ими христианское учение о загробной жизни и о бессмертии души отождествлялось в их понятии с их верою в возможность присутствия духов умерших предков в табличках и в нравственной необходимости почитать их чуть не до обоготворения.

Это соображение кажется нам тем более вероятным, что после ответа пекинского епископа, в котором, дав обещание выслать миссионера, он разъяснил полную несовместность культа предков с христианством, очень [242] многие из обращенных корейцев отказались от христианства, и такими отступниками явились не только люди низшего и среднего класса, но даже и некоторые из первых образованных и знатных столпов распространения христианства в Корее. Между тем, так как число сторонников новой веры все-таки оставалось значительно, и даже до такой степени, что, по отзывам противников, на каждый десяток более или менее важных сановников королевства приходилось по 7 или 8 человек, зараженных новым учением, то понятно, что в очень скором времени верховное правительство, подстрекаемое к тому же разного рода придворными интригами, сперва начало к неофитам относиться недружелюбно, а затем в 1791 году подняло против них настоящее гонение. Главным поводом к нему послужило именно несоблюдение христианами культа предков, т. е., иными словами, неуважение господствующей религии. Если мы вспомним, что строгое соблюдение погребальных обычаев, поклонение дощечкам умерших и их обоготворение наполняло до сих пор почти всю религиозно-нравственную жизнь корейца, если мы обратим внимание на то, что и без гонений, только после разъяснений пекинского епископа, многие первообращенники отступились от христианства, то мы, если верить автору, без сомнения должны будем с удивлением и уважением остановиться на результатах этого гонения.

Нас прежде всего поразит малочисленность отступничеств, затем удивительная стойкость, с которою корейцы-христиане переносили всевозможные дозволенные и недозволенные пытки и не выдерживали большей частью только мягких просьб, с которыми со слезами на глазах обращались к ним их престарелые родители. Эта физическая переносливость у некоторых отдельных лиц доходит чуть не до невероятного, так напр., бывали случаи, что люди после палок, в буквальном смысле слова, с оборванными и висящими по всему телу клочьями мяса, выведенные без платья на сильный мороз и облитые водой, коченея в страшных мучениях, отказывались все-таки уступить своим гонителям. Во время этого же первого гонения сложилось много чудесных рассказов о крови мучеников, сохранявшей свою теплоту в продолжение нескольких дней после казни, о телах и головах их, не разлагавшихся по несколько недель... Наконец через два года само правительство, по-видимому, устало в своих преследованиях и решилось прибегнуть к кротким мерам. Христиан начали соблазнять подкупом, доходными местами, почестями и различного рода милостями. Хотя на эти приманки и нашлось много охотников, но тем не менее в 1793 году, почти через десять лет после крещения в Пекине первого корейца, общее число христиан доходило в Корее до четырех тысяч человек. Эти верующие решились еще раз послать в Пекин за священником, и, действительно, в 1794 году, желание их было исполнено. Так зародилось, развивалось и [243] простояло целых десять лет христианство в Корее, как нечто органическое, исторически необходимое для страны, без всяких миссионеров и присланных иноземных священников и руководителей.

Но и прибытие первого миссионера из Китая почти не изменило хода дел. Христианство по-прежнему продолжало распространяться в силу умственных и нравственных потребностей самого корейского народа, по-прежнему, естественно, росло из самого себя, не нуждаясь в искусственной миссионерской пропаганде. Факты, которые мы приведем сейчас, как нельзя более подтвердят это положение.

Перейдя с величайшими опасностями ночью 28 декабря 1794 года корейскую границу, присланный из Пекина первый корейский миссионер Яков Тсиу, родом китаец, первые месяцы по прибытии в столицу занимался приготовлением всего нужного для богослужения и изучением корейского языка. Когда, к Пасхе 1795 года, он наконец вполне приготовился, то уже через несколько дней благодаря болтливости одного корейского дворянина высшая администрация узнала о присутствии в столице иностранца-священника. Тотчас же было отдано предписание разыскать и арестовать, как его, так и всех помогавших ему проникнуть в Корею. Вовремя предупрежденный Яков Тсиу успел найти себе убежище сперва в доме одной дворянки, а затем во дворе жены опального брата короля. Во все продолжение своего пребывания в Корее Тсиу почти никуда не выходил из своих убежищ, только изредка виделся с немногими из христиан, и то с самыми надежными и преданными, которые бы его не выдали ни в каком случае. Большинство остальных христиан никогда его не видало и даже не знало, где он скрывается. Так провел первый корейский миссионер целых 7 лет; наконец, в 1801 году, видя, что преследования и казни не прекращаются, считая себя главной причиной их, Яков Тсиу решился возвратиться в Китай и, действительно, дошел даже до китайской границы. Но здесь, устыдившись ли своей трусости, или по «неисповедимому внушению благости Божьей», как выражается автор компилируемой нами книги, Тсиу изменил свое намерение, вернулся в столицу и отдал себя в руки правосудия. Во время допросов он не подвергался никаким пыткам и затем был приговорен к одной из самых почетных смертных казней, т. е. к военной, которая и была приведена в исполнение 31 мая 1801 года. Сам Далле, благоговейно преклоняющийся перед заслугами и мученичеством Тсиу, прибавляет: «...так как его убежище было окружено непроницаемой тайной, то и не следует удивляться, что корейские предания почти вовсе не упоминают об его миссионерских трудах».

Между тем, во все семь лет бездействия Якова Тсиу распространение христианства в Корее шло своим чередом. Недавно допущенные в [244] христианство женщины оказались более ревностными пропагандистками нового учения, они обратили многих других женщин и девушек, которые, в свою очередь, внесли и распространили семена христианской веры в своих семействах. Кроме того, хотя король Тиенг-тсонг-таи-оанг, человек от природы мягкий и добрый, и не соглашался на поголовное гонение христиан, но единичные преследования и казни были им все-таки допущены благодаря проискам и доносам придворных. Эти отдельные случаи действительного мученичества корейских христиан, их замечательное мужество и непоколебимость в вере, их несокрушимая твердость убеждений и какое-то фанатическое блаженство и радость во время самых жестоких физических мучений действовали обаятельно на толпу, пробуждали в этом забитом народе инстинктивное чувство сознания свободы человеческой мысли и духа, опьяняли возможностью хотя ценою жизни скинуть с себя цепи векового ярма, иметь право хоть раз в жизни протестовать против всего, что вынесено и выстрадано, и, понятно, только увеличивали ряды преследуемых. Еще многочисленнее сделались случаи обращения после смерти короля Тиенг-тсонга, когда учредившееся по малолетству нового короля регентство объявило в 1800 году поголовное гонение. Несмотря на многочисленные казни во всех провинциях, в продолжение целых полутора лет, в 1801 году, ко времени казни патера Тсиу, число христиан в Корее возросло уже до 10 тысяч. Замечательно также то, что большинство отрекшихся от христианства во время первого гонения теперь добровольно отдало себя в руки мучителей и геройски искупило свое прежнее малодушие. Во время этого же гонения правительство впервые нарушило исконный обычай страны, дозволив телохранителям проникать в женские половины даже дворянских домов и арестовывать заподозренных женщин и рабынь.

Говоря о гонении 1800-1802 годов, мы не можем не привести здесь одного любопытного отзыва о христианстве, сделанного каким-то мандарином и до сих пор считаемого корейскими язычниками за полное выражение существа евангельского учения. «Та религия, — говорит мандарин, — предписывает презирать родителей, так как она повелевает презирать и умерщвлять плоть, созданную ими; она предписывает считать короля своим врагом, так как признает управляемый королем мир врагом человека; наконец, она уничтожает все человечество, проповедуя, что девство лучше брака». Нельзя не сознаться, что этот корейский софист был бы большой находкой для еврейских фарисеев времен земной жизни Иисуса Христа.

Гонением 1802 года, собственно говоря, оканчивается внутренняя история распространения христианства среди корейского народа. С тех [245] пор корейская жизнь не создала ни одной новой социальной причины, которая мота бы увеличить число адептов Христовой веры. Тот же государственный и социальный деспотизм продолжал вынуждать многих искать какого-нибудь выхода из общего гнетущего строя, и христианство, одинаково доступное и знатному и незнатному, и богачу и бедному, не могло не привлекать к себе многих, давая возможность успокаиваться духом всем труждающимся и обремененным без всякого отношения к их сословному происхождению. Но, как и всегда бывает в подобных случаях, для малоразвитой массы адептов, может быть, это-то именно равенство и служило главной притягательной силой, может быть, для очень многих исповедание христианство было не столько делом религии, сколько политического протеста. Отсюда станет понятным, почему, в свою очередь, и высшее корейское правительство с самого начала нынешнего столетия и до сих пор смотрит на христиан, как на людей вредных в политическом отношении. Этим вполне объясняются неоднократные гонения, которые корейское правительство производило против христиан в продолжение последних семидесяти лет, и то положение «не войны и не мира», как выражается автор компилируемой нами книги, в котором находилось христианское население Кореи в промежутки между гонениями.

Рассматривая внутреннюю историю развития христианства в Корее, нельзя не указать также и на то, что, по мере того, как гонения становились сильнее и чаще, число женщин-христианок увеличивалось все больше и больше и случаев отступничеств между ними встречается несравненно меньше, чем между мужчинами. Столь же пылкие и впечатлительные, по сравнению с мужчинами, как и женщины всех других стран, корейки не могли относиться равнодушно к поражающей стойкости мучеников. Они видели в них героев, перед которыми следует преклоняться, которым можно беззаветно верить и которых нельзя не боготворить. И вот, обоготворяя этих героев и, следовательно, и все, что составляло их внутреннюю и внешнюю жизнь, они преклонились и перед их верой и в качестве жен и матерей, может быть, послужили более распространению христианства, чем сами миссионеры.

Что касается до внешней истории корейского христианства, начиная с 1802 года до 1870, то она крайне однообразна. До 1836 года в Корее не было ни одного миссионера, хотя еще в 1831 году, она была возведена папским декретом в викариатство. Все это время так называемого «ни войны, ни мира» прошло, с одной стороны, в преследованиях и казнях единичных лиц, а, с другой — в попытках миссионеров проникнуть в Корею. Наконец, с 1836 по 1839 год трем католическим миссионерам удалось [246] вступить в Корею, но все они погибли во время гонения 1839 года. С этого года до 1846 года Корея оставалась опять без миссионеров, но, начиная с 1846 года, миссионеры начали пробираться в Корею не сухим путем, как прежде, а морем, и в 1866 году общее число их в стране достигло до 12. Нечего и говорить, что единичные преследования и казни не прекращались и с 1846 года. Промежуток времени между этим годом и 1866 был самым благоприятным для католиков-миссионеров: число христиан возросло до 18 с лишком тысяч, на корейский язык было переведено несколько религиозных книг, устроено было для их печатания две типографии, составлена корейская грамматика, два лексикона, о которых мы упоминали выше, история корейских мучеников, ботанические, зоологические и геологические заметки о Корее, образована коллегия для подготовления мальчиков к священническому сану, 6 молодых корейцев было послано в католическую миссию в Китай для получения там высшего богословского образования; словом — корейская миссия переживала самое цветущее время, как вдруг в 1866 году разразилось страшное гонение, жертвою которого сделались несколько тысяч христиан, 9 миссионеров и все их ученые труды. Оставшиеся в живых 3 миссионера удалились в Китай, и Корея снова до настоящего времени остается без миссионеров-патеров.

Заканчивая историю распространения христианства в Корее, считаем не лишним сделать одну оговорку. Читатель, вероятно, заметил, что мы до сих пор, говоря о корейцах, употребляли только такие выражения, как «христиане, последователи евангельского учения, адепты Христовой веры» и т. п. и нигде не называли их католиками, несмотря на то, что проповедниками христианства в Корее были только католические миссионеры. Эта терминология употреблена нами не без основания. Внимательно прочитав оба тома истории церкви в Корее миссионера Далле, мы, по крайней мере, пришли к тому убеждению, что корейское христианство меньше всего развивалось посредством и благодаря миссионерам, оно шло, если позволительно так выразиться, скорее — самоучкой, при этом корейцы усваивали себе почти только одни общие евангельские истины, присущие всему христианскому миру, не вдаваясь ни в какие догматические подробности, которые в действительности служат главным поводом к разделению церквей. Кроме того, благодаря преследованиям, келейности при отправлении треб, отсутствию церквей, материальных средств и сравнительно очень непродолжительному по времени присутствию миссионеров в Корее, даже и обрядовый католицизм остался почти совершенно чужд корейцам. Мы думаем тем менее ошибиться в этом случае, что даже сам наш пристрастный к своей вере и к своему делу автор в одном месте говорит: «Корейцы, [247] в отсутствие миссионеров, мало обучаются в вере. Они не равнодушны к религии, но благодаря своему ограниченному уму, воображают, что учиться вере совершенно бесполезно». Вследствие всего этого мы, по крайней мере, полагаем, что корейцы пока не принадлежат в полном смысле слова к католицизму. Мы были бы вполне довольны, если бы наше замечание обратило на себя внимание русских миссионеров и Корея не увеличила бы собой числа стран, обреченных на невежество и суеверие — этих родных детей католического клерикализма.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info