КОРСАКОВ А. С.

ВОСПОМИНАНИЯ О КАРСЕ

(Окончание).

Среда, ноября 16-го. День сдачи Карса. С утра войска наши выстраиваются внизу на равнине за Карс-Чаем. Князь Дундуков спустился с горы и примкнул слева к главному отряду. Драгуны графа Нирода составляют правый фланг; солдаты в тулупчиках; офицеры в сюртуках. Свита собралась на площадке, возле домика главнокомандующего. Погода пасмурная, ветер; по временам дождь. [257] Десять часов прошло уже давно, но не видать еще турецкой армии; наконец генерал-майор Ходзько пришел от телескопа доложить главнокомандующему, что передовые колонны Турок потянулись чрез мост у деревни Кичик-Кёв, и что с высот Шорахских тоже спускаются войска. Однако долго еще пришлось нам ждать; только в час прибыли в наш лагерь Англичане и мушир Васиф-паша, главнокомандующий Анатолийской армии, старичок, малого роста, одетый как и прочие паши в простой казакин и с красною феской на голове. Его и Вильямса провели в кабинет Николая Николаевича, который ласково приветствовал мушира по-турецки и разговаривал с ним. Мушир Васиф-паша родом Гуриец и из християн. Двенадцати лет он был взят в плен и продан в Константинополе Решид-паше, у которого воспитывался, приняв магометанскую веру, и которым был доведен до настоящего звания. О нем Англичане отзывались так: «добрый старик да пороху не выдумал и в трудном положении теряется.» Полковник Лек рассказывал еще, что 17 сентября, с первым выстрелом, Васиф-паша, запыхавшись, вбежал к Вильямсу, бросился ему в ноги и кричал: «Инглиз-паша на тебя и на Аллаха только надежда, спаси нас!» Это он кричал даже на улицах и в лагере, идя постоянно [258] за Вильямсом. Он до того надоел генералу, что тот грозил запереть его, если не отстанет.

Вильямс и офицеры его выразили желание не присутствовать при сдаче. Главнокомандующий разрешил им, и они оставались на верху в лагере. Только Черчиль был все время при нас, чтобы служить переводчиком и как бы посредником между нами и Турками. По просьбе Вильямса, несколько повозок даны были в распоряжение Англичан для вывоза их имущества из Карса.

Наконец все было готово. Турецкая армия стала на равнине перед русскою. Главнокомандующий с муширом вышли из домика, и, держась под руку, спустились пешком вниз к мосту: за ними вся свита, тоже пешком; перейдя мост, все сели на коней. Объехав ряды наших полков, при громких криках солдат, главнокомандующий приблизился к турецким войскам. На встречу к нему выехал Керим-паша, добрый и почтенный старик, с выразительным энергическим лицом. Керима любит войско и называет: баба-керим, то-есть дедушка Керим. Главнокомандующий знал Керим-пашу в Турции в 1833 г., когда был с дессантным отрядом на Босфоре, — и особенно приветливо говорил с ним. Керим-паша должен был поднести главнокомандующему ключи города; но он выехал с пустыми руками, и на вопрос «где же ключи?» ответил, что их нет. И многое [259] другое не было исполнено так, как было положено в условиях сдачи. Так турецкое начальство должно было представить нам подробные именные списки редифа и войск, и у нас назначены были офицеры для приема пленных по этим спискам; но никаких списков сделано не было, хотя, по словам Вильямса, он, с своей стороны, употребил все усилия для сохранения порядка. Сдача была сделана с азиатскою простотой. Армию разделили на две части: редиф, баши-бузуки и лазы, которые уходят за Саганлуг, и остальная часть войска, которая сдается военнопленною. «Это все ваше, говорили турецкие начальники: и войско, и оружие в Карсе, и запасы, и жители, и город. Зачем списки и ведомости? Берите все, и сами считайте.»

Из рядов войска турецкого выступили тогда, одно за другим, 12 полковых знамен; их несли турецкие офицеры, все молодцы на подбор; между ними были и черные Африканцы. Знамена — новые, исписанные турецкими надписями, и богато украшенные кистями. Знаменщики приблизились в безмолвии, и остановились пред самым главнокомандующим. От нашего войска выступили унтер-офицеры ближайшего батальйона и стали ассистентами у турецких знамен, у каждого по два. Потом знамена заколыхались снова, и двинулись к нашему лагерю. Уважая редкое мужество неприятеля, наш главнокомандующий не хотел, чтобы кричали ура; [260] но оно вырвалось внезапно из чувства столь явного торжества оружия русского. Музыка тоже заиграла, когда приняли знамена. Говорили, что некоторые турецкие полковые командиры весьма неравнодушно расстались с своими знаменами; плакали и целовали их, объясняя солдатам, что не они в том виной, а паши и Англичане.

После этого, мимо нашего главнокомандующего и турецкого мушира потянулся редиф, по направлению к Саганлугу. В голове его шел стамбульский гвардейский батальйон, перед которым ехал верхом командир его, Абдеррахман-Паша. Редиф проходил узкою колонной в рядах, сначала довольно стройно; но чем дальше, тем хуже; под конец повалил в беспорядке. Лица солдат изобличали сильное изнурение и равнодушие; они шли вяло, без бодрости и без сил, вынося на себе свое имущество, тряпье, котелки и т. и.; офицеры имели оружие, сабли и пистолеты. В условии сказано было: офицерам сохранить шпаги (epees), но они просили оставить им и пистолеты, и главнокомандующий согласился на это. Турки проходили возле самой лошади главнокомандующего, и нам было несколько страшно за него. Стоя близ его и внимательно рассматривая проходивших солдат, мы старались угадать, не имеет ли кто из них дурного намерения против его особы. Два раза вполголоса просили главнокомандующего отъехать, [261] напоминая ему об опасности, которой он может-быть подвергался. Главнокомандующий не обращал на это внимания, а напротив того выехал в самую средину толпы и начал говорить с солдатами по-турецки. Но турецкие солдаты вообще смотрели равнодушно; не заметно было в глазах их ни злобы, ни ненависти. Помню только одного высокого солдата или офицера в феске и турецком платье, но с типом лица, как мне показалось, не турецким; проходя в толпе, он посмотрел на Главнокомандующего пристально, и на лице его выражалось много злобы. Я помню, что Николай Николаевич тут же сделал замечание в полголоса, что в рядах редифа проходят иностранцы; но предупредить это, осматривать каждого порознь и дознаться правды было решительно невозможно. Редифу приходилось идти через мостик. У мостика этого стояли наши солдаты и отбирали оружие у Турок, потому что многие выносила его при себе; оружие это складывалось в большую груду у ручья; потом пришлось возвратить оружие некоторым турецким офицерам, так как у многих оно тут было отобрано по ошибке, благодаря малому отличию их от солдат.

После сдачи оказалось мало знамен, и главнокомандующий приказал осмотреть вьюки и имущество редифа. Это было исполнено полковником Лорисом на первом же ночлеге редифа, когда он отошел [262] верст 10 от главного отряда, и точно нашлось несколько знамен и значков (до 16 всего); они были повязаны на поясах, а некоторые спрятаны за пазухой. До Саганлуга Турок конвоировал батальйон барона Врангеля. Около 500 человек редифа умерли от изнурения на дороге, на привалах и ночлегах. На обратном пути, наши солдаты, по возможности, зарывали их. Говорили, что до Эрзерума дошла только треть редифа; конечно, большая часть разбрелась по аулам. Замечание, что в рядах редифа проходили и иностранцы, подтверждается следующим рассказом поручика П., бывшего батальйонным адъютантом в отряде барона Врангеля. «Проезжая через толпу редифов, сказывал он, я услышал фразу, произнесенную на чистом польском языке; я обернулся, и увидел мущину лет сорока и другого молодого человека, у которого лицо почти все было закрыто шарфом; ни в том, ни в другом не видать было ничего азиатского, кроме костюма. На привале пригласили мы нескольких турецких офицеров закусить с нами; я спросил одного из них; есть ли между редифами Поляки и Мадьяры? — Есть даже Австрийцы, сказал он мне. Я передал ему, что заметил двух иностранцев и описал приметы их одежды. — Я знаю их, сказал мне турецкий офицер; это Поляк с своей женой.» В толпе редифов я нашел одного, который говорил хорошо по-французски и называл себя [263] библиотекарем; он родом Турок, воспитывался в одном французском семействе, в Константинополе, и был в Париже. С ним был вьюк на тощей лошаденке; по словам его весь этот вьюк состоял из редких книг, которые удалось ему вывезти из карсской библиотеки. Этот библиотекарь был немного пьян.

Но возвратимся к сдаче. Оставив редиф, который продолжал тянуться нескончаемою лентою, главнокомандующий подъехал со свитой к депутации от города. Почетные из жителей на жестяной тарелочке поднесли ему лаваш с солью ¹. Главнокомандующий сказал им, чтоб они вели себя хорошо и что тогда им не будет обиды. Дальше стояли турецкие войска, разделенные по полкам и батальйонам, но в беспорядке, толпами. Николай Николаевич объехал ряды их; он въезжал в самую середину их и говорил с некоторыми начальниками по-турецки. Тут были и стрелки, и Арабистанцы, и Анатолийцы, и Сувари, спешенные кавалеристы и артиллеристы, одним словом, все регулярные войска Анатолийской армии с их офицерами и пашами. Орудия наших батарей на случай заряжены были картечью и фитили горели, но все обошлось спокойно, и главнокомандующий приказал допустить турецких солдат к приготовленному [264] для них обеду, состоявшему из щей с говядиной и каши, наваренных в огромном количестве, в котлах, на берегу Карс-Чая.

Турки пошли к котлам толпами, но с достоинством и покорные тем, кто вел их. Вообще они держали себя хорошо; только у двух крайних котлов накинулись они без удержа на пищу: многим неумеренность была гибельна. Пока продолжалось это угощение, главнокомандующий в присутствии мушира сделал смотр конной батарее Есакова, а потом драгунам графа Нирода. Батарея выезжала на позицию марш-маршем и снималась с передков; стрелять было нельзя, потому что орудия были заряжены. Когда драгуны, по приказанию главнокомандующего, должны были произвести атаку фронтом, вдруг впереди их, в поле, очутился один Турок из отсталых. Ему кричали, чтоб он скорее отходил, но он упал на земь; казаки кинулись отгонять его — он был так изнурен, что не мог идти; его посадили на казачью лошадь и отвели в сторону: бедняга был совсем без сил. Тут получил я приказание от главнокомандующего отвезти в Карс русский флаг и поднять его в цитадели. Полковник Десаже был назначен комендантом города. Он должен был тотчас после сдачи турецкой армии занять Карс четырьмя батальйонами и одною батареей артиллерии, и сменить по всем укреплениям оставшиеся в них турецкие караулы. Думая, [266] что он уже выступил с своим отрядом и находился далеко впереди меня, я помчался в Карс, держа свернутый флаг перед собой. Конвой мой состоял из сотника Елбаева и десяти отборных казаков, в том числе нескольких урядников. Дорога прямая, торная. В стороне, по направлению к Шораху, двигался к Карсу батальйон наш, но ни полковника Десаже, ни отряда его, не было впереди меня. Незаметно примкнули ко мне два офицера. Они назначены в распоряжение коменданта, и не зная, где его найдти, поехали со мной. Тут же присоединился к нам флигель-адъютант Витгенштейн с несколькими линейцами своего полка; он возвращался в свой отряд к Бакланову и хотел проехать через город берегом Карс-Чая. Мы поехали шагом. По сторонам возвышались камни и скалы; между ними вилась дорога: место дикое и красивое. Вот показался и город. Оставив направо каменный Кичик-кевский мост, в несколько арок, я продолжал ехать левым берегом реки; потом, расставшись с Витгенштейном, переехал Карс-Чай, через понтонный мост. Вид на крепость Карса, на город и особенно на цитадель, был чудно хорош; но везде безмолвие ненарушимое, точно въезжал я в вымерший город; на улицах — ни души, никого в окнах, разве иногда выглянет голова и спрячется. Тут нагнал я трех или четырех жителей, возвращавшихся в город: [267] один, пеший, был Армянин; я взял его в проводники, хотя он и отговаривался, больше потому, что боялся нас; два казака ехали впереди с Армянином, и два сзади. По всему было видно, что батальйоны наши еще не вступали в Карс. Тогда я решился взобраться на самый верх в цитадель, и дожидаться там их прихода. Еще было светло. Мы углублялись в город более и более; улицы становились все уже; были дома поврежденные, но не очень, но крайней мере там, где проезжал я; вот минареты, террасы; но все это было брошено, все пусто, безжизненно. Наш путь шел в гору. Подъехали к воротам — заперто. Крикнули часового. На верху, над воротами, показался Турок, посмотрел на нас и сошел вниз. Я сказал ему через переводчика, что мы Русские, что я прислан от нашего мушира, а потому пусть отворят ворота. За стеной кто-то подошол к часовому, и после небольших переговоров зазвенели ключи, и ворота отворились. В крепости увидел я турецкого офицера с орденом на груди, бим-баши Хаджи Ягия, как он себя назвал. Я объявил, что прислан занять цитадель; он поклонился почтительно, что-то заговорил о пешкеше и предложил нам следовать за собою. Мы отпустили проводника-Армянина; ворота вновь были заперты за нами, и при них оставлен турецкий часовой. Мы же с комендантом стали подниматься по дороге в крутую [268] гору; на предпоследней площадке оставили лошадей с несколькими казаками, а сами, по деревянному помосту, взобрались пешком на верх. Тут, на небольшой площадке, обнесенной каменною стеной, стояли три орудия, направленные в разные стороны, и шест, на котором поднимался турецкий флаг. Расставив часовых при лошадях и на улице, мы сами остались на верху ожидать прибытия Десаже. Вид сверху был замечательно хорош. Цитадель возвышалась среди крепости отдельною скалой; глубоко внизу бежал Карс-Чай, пробиваясь в теснине между гор; кругом — грозные высоты Карадага, Чахмаха и Шораха; на них покинутые табии с белыми палатками; к югу — город на скалах и уступах до нижнего укрепленного лагеря; за ним обширная высокая страна; видны далекие горы, видны равнины, перерезанные черными дорогами. Темнеет. Мало-по-малу число наше увеличивается; к нам подъезжают еще несколько офицеров: это или приемщики турецких военных снарядов и имущества в Карсе, или переводчики и назначенные в распоряжение коменданта; все они собираются в цитадель, как в сборный пункт. Холодно, сильный порывистый ветер и дождь, и все темнее и темнее. Бим-баши с нами, он сидит на камне, держит ключи, хочет дождаться русского коменданта, да и я не выпускаю его; пусть остается при нас для верности ответчиком. Десаже еще нет; [269] говорят, что он идет, но еще далеко: я отправил к нему на встречу Елбаева с двумя казаками сказать, что мы его дожидаемся в цитадели. Между тем мы сами, ничего не евши с утра, сильно проголодались. Было взято у меня с собой в суме немного черного хлеба и сухарей для раздачи голодным кто встретится, но тут нам пришлось самим покончить весь этот запас до-чиста. Дождь не перестает, и уже совсем темно; мы зябнем и мокнем понемногу. В городе показываются кое-где огни; по временам слышны внизу выстрелы; «солдаты балуют,» говорит бим-баши. Подымать флаг было уже поздно; при нас не было артиллерии и зарядов для салюта, и я решился спуститься сверху и идти с комендантом в дом, куда он давно приглашал нас. Мы отвязали флаг, который уже совсем приладили к шесту, и с казаками и лошадьми сошли за Хаджи вниз, с трудом, высматривая дорогу, чтобы не провалиться в подземные сакли. Почти у самых ворот Хаджи исчез в темном корридоре, потом вернулся с огнем и провел нас в маленькую комнату, «дежурную караулку,» по его словам. Ветер продувал в окна, заклеенные кое-где бумагою, но в камине развели огонь, и мы, подсев к нему, обсушились и обогрелись. Здесь стало нам веселее; огонь горел ярко. Турок принес чубук, и мы поочередно курили с ним. Узнав, что я адъютант [270] главнокомандующего, он оказывал мне много внимания, ругал Омер-пашу и Англичан, и рассказывал небылицы. В городе, между тем, число огоньков увеличилось; но временам повторялись выстрелы. Уже было за 8 часов, когда в тишине вечера послышалось нам что-то похожее на отдаленную музыку. Прислушиваемся: точно вдали бьёт барабан и играет военная музыка — русские батальйоны вступают в Карс. И ближе подвигается войско, и громче и слышнее бьет барабан: это было очень приятно. Мы вышли к воротам: они были уже отворены, в крепость входила пехота, со стуком по камням подымалась артиллерия, и все это двигалось мимо нас в темноте, по узкой неровной улицы в гору. Я искал Десаже. Мимо меня проехала группа верховых, я опросил их; из среды раздался голос Черкесова: «Alexandre, c’est vous? — Michel! bon jourl ou allez vous? — Dieu sait, ou nous sommes; passez chez nous. И больше мы не видались тут; он переночевал в каком-то домике с офицерами своей батареи, а я, на другой день, уехал с донесением в Петербург.

Наконец нашел полковника Десаже. Отряд его замешкался при выступлении еще из лагеря ², и [271] темнота застигла его на пути. Полковник Десаже был сердит, ругался на проводников, которые повели его в город скверными неровными улицами, ввезли батарею на какую-то скалу и теперь сами бежали, не указав ни помещения солдатам, ни его квартиры в крепости. Я видел, что бим-паши тоже от него досталось; он ворчал и двигался поворотливее. Полковника Десаже провели мы в нашу дежурную комнату; тут собралось несколько офицеров; приехал и адъютант главнокомандующего Жуков. Рассудив, что подымать флаг ночью нельзя, что выстрелы могут смутить жителей в только что занятом городе, мы отложили это до раннего утра. Я написал карандашом обо всем брату для доклада главнокомандующему, и послал записку в лагерь с Бабаевым. У нас же стало еще веселее и оживленнее перед камином; появились закуски, а потом и чай. Полковник Десаже отдавал приказания и хлопотал о размещении отряда нашего, вступившего в город; но, несмотря на все его старания, большая часть солдат провела эту ночь на улице, под открытым небом. При мне осталось несколько казаков; лошадей их поставили в хлевах; казаки нашли себе также теплый уголок, а я, завернувшись в бурку, завалился спать на полу, возле своих спутников.

Прежде всего надо было поднять флаг, но взойдя на верхнюю площадку, мы нашли, что веревки на шесте были ночью перерублены; пришлось прилаживать флаг иначе. Несколько саперов устроили это на скорую руку. Артиллеристы зажгли фитили, и стали у турецких орудий. Тогда разрезали веревку, сдерживавшую флаг: его раскинуло порывом ветра, он зашумел и заколыхался над цитаделью, и первый выстрел наш грянул в Карсе. Мы все были тронуты, и, сняв фуражки, перекрестились. В этом выстреле было много отрадного для нас, и с гордостию смотрели мы на флаг русский, поднятый в Карсе. Внизу, в крепости, где стояла наша артиллерия, тоже началась пальба; выстрелы послышались и на Шорахских высотах, и везде, на верху у нас, и внизу, где были войска, гремело ура. Вскоре и флаг, и орудия, и цитадель, все оделось дымом, но выстрелы долго еще следовали один за другим.

В это время, в домике своем, Николай Николаевич был еще в постеле. Было еще темно. В комнате горели свечи, и брат, зная, что утром будет поднят флаг в Карсе, стоял в [273] ожидании перед окном, обращенным в сторону города. И вот далеко, на горе, смутно различаемой, мелькнул огонек, потом другой, и все вдали покрылось дымом; выстрелов слышно не было: ветер относил гул их к стороне Александрополя. «Русский флаг поднят в Карсе», сказал брат главнокомандующему. Николай Николаевич, еще не одетый, подошел к окну, уперся на обе руки, молчал, и долго, долго смотрел в сторону Карса. Немного бывает таких минут, и трудно забываются они в жизни.

Исполняя полученное приказание, я отправился верхом, в сопровождении пяти казаков осматривать укрепления. Дорогой встретил баши-бузука и взял его себе в проводники. Пробираясь развалинами крепости и частию городом, проехали мы в Араб-табию, оставив вправо Карадаг- или Зиаред-табию. Араб-табия еще не была занята нашими караулами; въезд в нее был заставлен рогаткой; возле стоял турецкий часовой; на голос мой подошел турецкий офицер, и пропустил меня в табию. Орудия стояли на местах; ружья и аммуниция кое где сложены, а большею частию разбросаны по земле в беспорядке; ящики с зарядами открыты. Я обошел табию пешком. Помещения для артиллерии, сколько я мог заметить из беглого осмотра, были избраны очень хорошо; орудия обстреливают всю местность сильным огнем, но сама табия, со стороны [274] равнины, показалась мне довольно доступна. Сообщив полковнику Десаже с казаком, что Араб-табия еще не занята нашими караулами, я съехал к Карс-Чаю, по весьма крутому и неудобному спуску. Переехав долину реки и самый Карс-Чай через мост, поднялись мы в гору по тропинке, также весьма крутой, и очутились на Чакмахских высотах, покрытых рядом укреплений, известных нашему проводнику под общим именем Инглиз-табий. Каждая из них имела свое название: Черчиль-, Томсон-, Тиздель-табия. Крайняя из них, ближайшая к реке, была совершенно оставлена без караула; оружие в беспорядке валялось по земле и во рвах. Попались мне здесь три линейные казака; они ехали в наш лагерь и завернули сюда по дороге пошарить и чем можно попользоваться. В следующей табии встретил я уже наши караулы; часовые расставлены были при зарядных ящиках, при оружии и артиллерии; и здесь все это было брошено в страшном беспорядке; палатки стояли старые, простреленные, совсем ветхие; перед табиями нарыты были волчьи ямы. Чем далее я ехал, тем более встречал порядка и деятельности. Мне попадались наши артиллерийские офицеры, назначенные для приема военного имущества; с бумагою и карандашом в руках, они переходили из одного укрепления в другое, составляли описи артиллерии, оружия, зарядов и т. д., стараясь привести что можно в [275] известность и тем сохранить от расхищения; везде расставлялись караулы, подбирались штуцера и ружья. Вели-паша-табия показалась мне особенно сильна, как по профили своей, так и по вооружению; внутри ее блокгауз, составляющий редут. Отсюда, взяв вправо, проехал я на Шорахские высоты, по местности довольно ровной, перерезанной по разным направлениям дорогами. Здесь, в огромной Тахмас-табии, расположен лагерь Арабистанцев; палатки их также стары и негодны, только одна лучше других, большая, зеленая, — стоит отдельно на возвышении; как кажется, это ставка Кмети-Маджар-Измаил-паши. В одной из маленьких палаток казаки мои заметили тело турецкого солдата, он лежал у входа; как упал тут, так и остался мертвым. Погода была неприятная, холодная; по временам шел дождь и мокрый снег, который еще лежал кое-где на высокой плоскости Шорахских высот, можно думать, что здесь было значительно холоднее чем внизу и в нашем лагере. От Тахмас-табии я проехал к новой сомкнутой табии, построенной Турками на полугоре, уже после 17 сентября, в том месте, где прошли наши штурмующие колонны.

Время не позволило мне объехать нижний, лагерь, я спустился к горе Мухе, обогнул се слева и рысью вернулся домой. Дорогой попадались мне на [276] встречу повозки и скот: жители везли хлеб и гнали быков и баранов на базар в Карс.

Между тем, во время моего отсутствия, в лагере вашем кипела работа и во всем заметна была усиленная деятельность. Турецкая армия была в плену; во теперь эта изнуренная масса людей, без хлеба, теплой одежды и покрова, одолевала нас. После угощения на Карс-Чае, турок повели колоннами чрез ваш лагерь в Азат-Кев, где они должны были расположиться лагерем и оттуда уже несколькими эшелонами отправиться, под нашим прикрытием, в Александрополь, для следования далее на Тифлис. Несмотря на строгий присмотр, много Турок разбрелось по лагерю; иные подходили к землянкам, стучали в окна, кричали: «аман, аман» и падали от изнеможения. Двое Турок забрались в палатку фельдъегерей; там стоял обед на столе; они его съели и улеглись на двух кроватях к изумлению фелдъегерей, которые нашли их в таким виде спящими. На другое утро, в нашем лагере найдено было несколько тел в конюшнях, в палатках, в сене и других местах.

Паши и Англичане были размещены в землянках у офицеров. Керим стоял у Ермолова, и считался гостем главнокомандующего.

Когда я вернулся, главнокомандующий был занят бумагами, и к нему беспрестанно приходили с докладами и за приказаниями. Мне велено [277] присмотреть за укладкою знамен и прочесть все отправляемые со мною письма и донесения главнокомандующего Государю и военному министру. Еду сегодня вечером, с фельдъегерем Баном и урядником Курмояровым. Везу двенадцать знамен полковых, несколько значков, все с древками ³, и ключ Карса, тот самый, которым комендант цитадели отворил мне ворота. «Ты ведь, пожалуй, захочешь домой заехать,» спросил меня Николай Николаевич. — Если можно, то очень бы хотел. — Что, тебе трех недель дома довольно?» Я с радостию отвечал, что довольно. — «А пожалуй много?» — Нет не много. — Николай Николаевич приказал мне написать себе коротенькое предписание с разрешением пробыть дома 20 дней, после чего «вернуться к своей должности». Когда уже бумага была подписана, Николай Николаевич заметил, что не достает этих последних слов. Мне было очень досадно за мою опрометчивость, и я тотчас же вписал пропущенное; но не пришлось мне возвратиться из Петербурга в Грузию.

Последний вечер мой в лагере провел я в домике у Николая Николаевича. Туда же пришли брат и ротмистр Башмаков. [278]

Башмаков с сокрушением рассказывал о бедствиях, претерпеваемых пленными в Азат-Кеве. И точно, страдания их были велики; но не было никаких средств помочь им. Кроме материальных нужд, которые пленные терпели в настоящем, они терпели за прошедшее, за все нужды и лишения, понесенные ими во время блокады: разрушение и смерть были в груди их.

У меня все было готово и уложено; вещи свои, а также людей и лошадей, я оставлял на попечение брата, и с собою брал по возможности очень не много. Вечер был очень темный; шел мелкий дождь; решили подождать восхода луны. Две троечные телеги были заложены хорошими почтовыми лошадьми; на одной уложили знамена. Взошел месяц; стало не много светлее. Я оделся совсем по дорожному и пошел к Николаю Николаевичу проститься. Ему принесли поужинать, и я закусил у него на дорогу. Помолчали не много; потом Николай Николаевич сказал мне: «Ну, прощай!» и крепко меня обнял. Я вышел на площадку, дождь не унимался; телеги стояли у моей землянки и звенел дорожный колокольчик. Мы обнялись с братом крепко. Ему было грустно. «Mon cher ami, vous ne reviendrez pas chez nous», сказал он мне. Но мне тогда этого совсем не казалось: я был полон надежд, и не приходила мне в голову мысль, что я расстаюсь с Кавказом надолго, [279] может-быть навсегда. Так сел я на тележку, еще раз простился с братом и Кульстремом, вышедшим также проводить меня. Теперь вперед, вперед с доброю вестью! Константин, казак мой, проехал со мною по лагерю, чтоб очищать дорогу, по которой тащился длинный обоз. За лагерем дорога стала свободнее, и мы поехали скорее.

Прости же и Карс, и лагерь наш, и все друзья кавказские!

____________________________________

Вот некоторые подробности о том, что происходило уже после моего отъезда из отряда:

18-го ноября брат был послан в Карс для осмотра, что делается в городе, не грабят ли, в каком положении госпитали и пр. На возвратном пути он должен был заехать в Азат-Кев, где стояла пленная турецкая армия. Ночью выпал снег; в городе все было бело, тихо, мертво; лавки заперты; по улицам валялись тела, которые ели собаки. Брат встретил несколько Донцов и милиционеров, которые грабили, и тут же на месте наказал их. Большой пашинский дворец был обращен в главный госпиталь; в нем лежало до 500 больных; доктора всех наций (всех медиков было до 80 человек) встретили брата; все было чисто и в порядке, в большой, прекрасной зале (с хорами); но среди этого величия, среди [280] порядка и чистоты, господствовал голод со всеми его ужасами и страданиями. У брата и провожавших его были взяты с собой мешечки с сухарями. Когда он стал раздавать сухари, больные, бросив свои койки, окружили его толпой и просили хлеба; иные ползли по полу. Брат наделял всех, сколько мог, и со слезами и радостными благословениями принималась эта желанная пища; были и такие, которые уже умирали, и не могли есть: они просили знаками, чтобы хлеб был положен перед ними на кровать, — с умилением смотрели на него и твердили: «Аллах, Аллах!» Им легче было умирать...

Отсюда брат поехал к полковнику Десаже, занявшему прежнюю квартиру Вильямса; потом был на Шорахе и наконец в Азат-Кёве. В развалинах аула Азат-Кёв и на берегу ручья столпилось в одну массу до 7.000 Турок без палаток и в грязи, смешавшись в одну общую кашу; не было даже огней, потому что все дрова были сожжены тотчас по приходе: густая цепь Белевского полка окружала пленных. Брат сделал что мог, чтоб облегчить их положение; тут же подошел черводарский транспорт с палатками; Турки, заметив его, бросились к вьюкам, прорвали цепь, — началась драка над палатками.

Когда брат возвращался домой в лагерь, ему попалась на встречу толпа пленных, которые шли [281] в Азат-Кёв с криками: «аман, аман!» Это была одна тысяча Турок, объявивших себя редифом и надеявшихся получить таким образом свободу; но в лагере обман был открыт и колонна возвращалась в Азат-Кев под прикрытием Белевцев: они погоняли отстававших прикладами. Несколько трупов на дороге обозначали путь колонны. Один пленный на земле был еще жив; над ним стоял солдат. «Что ты стоишь? спросил его брат. — «Жду, чтоб умер». Белевцы были злы на Турок за штурм 17 сентября, где много раненых из их полка было приколото после дела.

Из Азат-Кева брат вернулся в главный отряд.

_____________________________________

Вот еще несколько сведений о последующей судьбе Карса. Главнокомандующий въехал в город на четвертый день после сдачи. Полковник Лорис был назначен губернатором Карсской области. Так как цены на съестные припасы в Карсе были очень высоки, то полковник Десаже объявил таксу для продажи на базаре. Однако дела шли не хорошо: муллы не совершали обыкновенных молитв в мечетях; слух пронесся по всем окрестностям, что город осквернен присутствием Русских-неверных; перестали подвозить хлеб, и опять нужда началась в Карсе. Это случилось при [282] полковнике Лорисе уже по отъезде главнокомандующего, и он привял меру решительную: в один день, перед полуднем, полковник Лорис пригласил весь меджлис (городской совет) в главную мечеть и сказал им: «Скоро будет 12 часов — это время вашей молитвы: если на этот раз муллы не будут служить в мечетях, завтра весь меджлис будет повешен, вот здесь», — и он указал на лампы или паникадила, спускавшиеся во множестве на цепях с потолка мечети. В 12 часов закричали первые муэззины в Карсе после занятия города Русскими. Слух пронесся, что осквернение снято. Вместе с тем, полковник Лорис с барабанным боем объявил всенародно, что всякая такса отменяется, и каждый может продавать свой товар по какой угодно цене. Жители отвсюду нахлынули в город с хлебом, мясом, сеном и пр.; от избытка, вдруг сделавшегося на базаре, сами собою установились благоразумные цены, и порядок был водворен в Карсе.

Еще некоторые замечания:

У Англичан и пашей, пока они были у нас в лагере, три ночи не расседлывали коней; это дало маленькое подозрение, и по три исправных казака были назначены на каждую конюшню, где стояли лошади пленных. Эти казаки имели тайный надзор; также смотрел в оба глаза подполковник [283] Мансурадзе: ему случилось даже раз гнаться, сломя голову, впрочем, совсем понапрасну, за одним Англичанином, который поехал в карьер к своему знакомому в нижний лагерь. После Англичане и паши стали расседлывать своих лошадей. Должно полагать, впрочем, что подозрение о намерении английских офицеров бежать из нашего лагеря, было совершенно неосновательно. Они слишком высоко ценили свое достоинство, и не решились бы бежать из плена, которого при том отнюдь не считали позорным. Несколько раз они выражались так: «Если нас будут выпускать из плена с условием не поднимать оружия против России, мы откажемся от освобождения, если же нас разменяют безусловно, то мы не потеряем дня, чтобы стать в ряды нашей действующей армии».

1. Лаваш сухая тонкая пресная лепешка, из пшеничной муки.

2. Один из батальйонов Тульского полка выведен был без ранцев, и должен был за ними сходить обратно в свой лагерь; это одно задержало отряд Десаже более часа на месте, где войска были выстроены для сдачи.

3. Знамена имели свои турецкие древки, а к значкам сделали новые. Это были 7 значков, взятые у Лазов: они до сего времени развевались перед домиком главнокомандующего, упакованные в четыре огромные тюка.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о Карсе // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 156. № 627. 1862

© текст - Корсаков А. С. 1862
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1862

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info