Долго колебалися мы, подвергнуть ли суждению нашему Философические розыски в рассуждении Египтян и Китайцев; не для того, чтоб не предвидели уже мы трудностей к разрешению, выдаемых утвердительно и столь благонадежно; но не находили в них ни пользы, ниже сходства. Одно такое сочинение содержит опровержение самого себя: и в первоначальных своих правилах, и выводимых оными следствиях. Некто из друзей наших, Европейской Проповедник веры, инако мысля, заставил нас приняться за перо. “Понеже зараза философствования, говорил он нам, толико и ежедневно свирепствует в читателях некоторой известной степени учености, то Христианская любовь обязует предохранять от сего зла еще могущих верить глазам своим и утверждаться на чувствованиях и здравом разуме”. Не имея мы ничего основательного предпоставить столь сильному убеждению, изыскивали, как бы приступить к тому прилично. Чем более размышляли, по стольку наипаче [64] утвердилися, что довольно для нас будет обнажить лжи, ошибки и басни в вещах, не требующих учености и критики. Читатели, менее других умеющие различать истинну с призраками, сами собою найдутся в состоянии ценить сочинителя, столь приметно старающегося восхитить у них имоверность. Естьли бы просвещенные науками мужи судили за нужное, да бы в виде строгих критиков и способствуяся ученостию, разрешали некоторые особенные статьи, то бы почли мы должностию уважить их желание, и не пощадили бы трудов наших.

Примечание первое. “К щастию то, что странствователи противоречат один другому; без того же бы не лестно было уличать их в совращении нас от истинны”. [Лист 4 Берлинского издания в тысяча семь сот семьдесят третьем году.]

Все и беспрестанно пременяется в свете политическом и общежительном, равно как и в свете же физическом: что днесь таково, наутрие инаково будет. Числа дней следовательно составляют часть истинны исторической и сказательной всякого рода. Тем хуже для критиков, естьли оное сливают. Не приемлем династии, столетия, царствования, одних за другие. Соединять Тшеуэв с Ганами, Ганов с Тангами, Тангов с Сонгами, Сонгов с Мингами, Мингов с Государями ныне владеющего поколения, безумнее бы было, нежели смешивать весну, лето, осень и зиму во едино. Каждый может изобразить посмешища достойную картину, изобразив ею какого либо витязя, перенося деяния из столетия в другое, или сливая разные столетия в одно. Критика прежних времен сближала [65] повести, основывалась на числах, весе, и в заимосогласии свидетельств; критика наших дней вникает в слова по одиначке, раскиданные собирает и сближает по благорассмотрению своему, подобно, естьли бы кто хотел описать одежды Французов, вземля части сих одежд под тремя поколениями Французских Королей.

Второе примечание. “Истинные Философы стараются познавать народы [Там же]. Пусть так; но их да, их нет, их похвалы, худы, одобрения, оценка вещей, взаимно ударяются одно об другое, взаимно пресекаются, одно другое опровергает; а оным и самые посредственные умы вразумляются, даже до чего можно полагаться на таковые Философские розыски. Славнейшие из них, с сей стороны, входят в кучу писателей самых посредственных. Но и должно так быть, когда кто либо отваживается преподавать не только мнение свое, но и систему, основывая то на слабых опорах, чтении без коренных истинн, без правил, особливо же без познаний довольно глубоких. Сочинение одного из таковых творцов было бы вредно для бесчисленного множества читателей. Все же подобные сочинения совокупно содержат в себе уврачевание такового зла в несметных между собою противоречиях, коими наполнены. Зараза философствования крайне свирепствовала в Китае иод династиею продолжительною Сонгов. Естьли некоторые любопытные Европейцы похотят видеть признаки зла сего, причины, успехи, переломы, произведенные вреды: те да читают летописи знаменитой сей династии... Сонги, говорить Лин-Ше, не заметя, что свобода мыслить и [66] писать влечет за собою смелость и деятельность, жили не в те уже времена, чтоб можно им было спасти государство его запутанности понятий о вещах, от ужасного развращения нравов, произведенных простонародною ученостию; бесноверия, умствований, и ненависти всякого рода к порабощению. Все, так назвать, пружины власти уже тогда ослабли; лишилися силы своей, когда начали замышлять таковое спасение государства. К каким бы ни приступали покушениям, все обнаруживало, что зло неисцельно. Отчаянием наполнились народы, поспешили последним переломам, причинили потрясения, мятежнические расслабления любви к отечеству; беспорядки, подвергнувшие Китай Монжуским Татарам. Да вразумляются от сего грядущие столетия, продолжает Лин-Ше, что коренные токмо истинны и потребности для жизни человеческой удобопонимаются чернью: подвергать общественное спокойствие нарушению, просвещая оную познаниями высокими. Знаменитые ученостию мужи неопровергаемо доказали: одни, что происшествия двадесяти пяти веков, не исключая и Тсин-Ше-Гоангова, не столько бедоносны были святому учению о древностях, как размышления Сонгов; другие, что никогда столько не преподавано лжей и глупостей, ниже приняты правдами басни и противоречия, как во времена, в кои думали знать и понимать все; третьи, что поелику углублялися в познаниях ничтожных и пустых, по стольку нужное посрамительно оставлялось в небрежении; четвертые, что усиливаясь писать обо всем без изъятия, достигли до того, что не могли уже писать ни о чем достохвально: витии, стихотворцы, нравоучители, историки последних лет [67] Сонгов, явилися токмо вздоросплетатели в соравнении древних сочинителей... Неумеренность, ухищрения, столь же суть бедственны в науках, как и в снедях. Надобно, чтоб были ученые мужи в земле, как надобно же, чтоб были поселяне, воины, ремесленники, люди торговые. Последние не должны мешаться в науки; но одни пахать землю, другие сражаться, третьи торговать. Глазу должно смотреть, руке действовать, ноге ходить”. Син-Уэн книга третия, статья вторая.

Примечание третие. Не видывали еще Заседателя судебного места в состоянии разуметь правила Эвклидовы. [Лист 6] Клевета из всех пособий злоречия есть самое скорейшее и легкое; однако же долженствует наблюдать правдеподобие: 1] в Пекинге есть школа Математическая. По смерти дяди Императора, имевшего оную в ведомстве своем, возложена сия должность на шестого сына сего Государя, который вменил то себе в честь и присутствовал при освидетельствованиях успехов учащихся. 2] В судилище Математическое и в вышние степени, до того надлежащие, приемлются токмо доказавшие способности свои. 3] Члены из Китайцев и Татар упражняются в вычетах, в рассуждении Календаря, затмений небесных светил и прочее; Европейцы же токмо поверяют и ответствуют за исправность. 4] Иезуит Рицци первый перевел на Китайский язык сочинение Эвклидово; Иезуиты же Вербиест, Адам, Шаль и иные, один за другим издали множество сочинений о разных частях Математики, и разные же роды таблиц. Большую часть оных имеет ныне книгохранилище Французского Короля, 5] Недавно вышед из печати, и присоединен к леточисленным таблицам Канг-Гиусовым великий, или всеобщий [68] Календарь, простирающийся до тысяча осьми сот тридцать второго года, в рукописи, поднесенной Математическим училищем Императору. В нем значатся все затмения солнечные и лунные.

Примечание четвертое. “Отваживаются уверять нас, что нравоучение доведено ими до толикого совершенства, до какового никогда не может достигнуть в Европе. С прискорбностию, однако же не нахожу ниже малейших следов толико высокой Философии. Не думаю, чтоб недоставало мне проницания в рассуждении дела, столь важного. [Лист 9]”. Кто предлагает подобное, тому надобно показать опоры свои. Одно слово более, нежели должно, одно слово меньше, нежели должно, безобразит все и становится неопознаваемым. Великая наука нравоучения содержит в себе Божий закон, политику, науку же прав, познания человеческие и должности его в подробностях. Вызывает всякого, кто бы ни был, что не может опровергнуть следующие предложения: 1] в Кингах сочинения Конфуция и его учеников, находим коренные истинны, правила и подробности нравоучения, которые все совокупно бесконечно превосходят говоренное, писанное и оказыванное на деле когда либо древними языческими народами в Европе, Шу-Кинг, Ши-Кинг, Гиао-Кинг, Та-Гио, Тшонг-Ионг, Люн-Ю, Мэнг-Тсеэ, переведены. Пусть находят какие либо книги Греков и Римлян, пусть прикинут на весы: конечно далеко не сравнятся, 2] Естьли не льзя строго доказать, что нравоучение при трех первых династиях было токмо относительное к естественному Божиему закону: то еще труднее доказать, что от оного удалялось. 3] Что не по преизяществу политики и науки прав Китая можно [69] решить задачу о толикой долговременности пространного сего государства, наидревнейшего в свете. Философ весьма стеснен в любомудрии своем, естьли не достигает, что единый общественный нагиб нравоучения народного и повсеместного возмог предохранить правительства и законоизложение от гибели царствования злых и неправедных, от происшествий повсюдных; что сей самой нагиб подверг себе завоевателей победоносных и диконравных; менял столетия одно за другим, злоупотребления исправляя. Господин Меран, которому конечно не недоставало проницания относительно к сему, извлекает следствия в пользу Китайского нравоучения, находя источниками оных мирное время, коим наслаждалися Китайцы сто лет сряду по отпуске последнего его письма. 4] В Европе напечатаны, с позволения, или попущения тех, до кого сие надлежит, правила, на коих основываются взаимные должности, отца и сына, Государя и подданного, мужа и жены, и там далее, которые бы произвели повсюдный вопль в семнатцати областях государства сего. Естьли бы нашлися оные в какой либо тамошней книге, то неминуемо бы устрашился Богдыхан, сидя на престоле своем, несметными жалобами, просителями о восстановлении справедливости; ко укрощению народа и истреблению столь великого соблазна, должен бы он был наказать не только внесших сие в книгу, но и непредвидевших издания оной. 5] Несмысленно, посмеятельно и злочестиво сравнивать нравоучение Китайцев с таковым же Европы, озаренной всеми лучами святого Евангелия.

Примечание пятое. “Бешенство, скопить многие тысящи отроков”. [Лист 9]. Всех скопцов во [70] Дворце Императорском, при Князьях крови и при кладбищах того и других, число не простирается далее седьми тысяч. Большая часть учиняются таковыми во младенчеств; живут, ежели не должайший, по крайней мере равный век с прочими. Естьли бы тысячи отроков повсягодно умножали сие число, чтобы последовало с родом человеческим? Философствование сочинителя нашего и в сем случае касается до некоторых древних династий, не досязает же до Государей Татарских поколений. Известно, что Канг-Гиус начал принимать Татарских девок во Дворец для исправления низших должностей; по том замужних. Последние сменяются новыми в положенные сроки, а от того число скопцов несказанно умалилось. Оставлено немного подметать окрестности Дворцов. Так точно изъясняется сей Государь пред детьми своими, совещевая, чтоб никогда не определяли скопцов к каким либо выше того званиям... Нравственная наука сама по себе не отвечает за злоупотребления, охуждаемые ею. Никакой закон не только не повелевает, но ниже позволяет скопление отроков... Кому не известно, что обычай таковой бесчестится учением Священным сыновнего повиновения?

Примечание шестое. “Никогда и ни который их законодавец не полагал пределов родительской власти”. [Лист 10] Сокращенное сочинение, присланное не за долго пред сим во Францию о повиновении детей к родителям (Еще не напечатано.), опровергает клевету, столь худо примышленную, и возвещает похвалы всех народов, коими превозносятся Китайцы за любовь детей к отцам и [71] матерям их, со времен Шуна до Киэн-Лонга, ныне владычествующего; ибо чрез добрых сыновей подразумеваются добрые же отцы, добрые граждане, добрые Государи. Сыновнее повиновение есть споручник кротости нравов в семьях, стыдливость пола женского, целомудрия нравов общественных. Естьли кто либо из ученых наших восхотел бы объяснить западное наше философствование, неминуемо бы ополчил на себя Китайцев, относительно для повиновения детей к родителям. Тамошний ценитель общественных нравов почел бы себя предателем отечеству, естьли бы громко на него не донес.

Примечание седьмое. “Доселе не понимают в Европе, ради чего торговые Китайцы столь великие обманщики?” [Лист 10] И покупатель и продавец, каждый имеет весы свои; для чего же бы иметь кому нибудь из них воровские? Естьли торгующие Китайцы подобны Тириянам, Карфагенцам, Грекам с сей стороны, то и обуздываются токмо совестию и Божиим законом. Скажем откровенно: плут с плутом, разбойник с разбойником, худо производят дела свои. Продавец теряет в неисправности веса денег, но заменяет оное недобротными своими товарами. Остается сказать, что Китайские торговые люди обманывают чужестранных. Но все торговые народы вообще соглашаются, что богатые купцы, в Кантоне торгующие оптом, наблюдают праводушие, необходимо нужное и продавцам и покупателям. Легко, впрочем, извинить мелочных торгашей и попросить, в рассуждении ли начинающих обманывать, или тех, которые заматерели в порочной сей привычке. Естьли бы [72] возмездия в таком случае не были недостойны честного человека, то могли бы мы взять в примере дополняемые в Европе морского водою бочки: при чем говорится: ...Эта водка годится для Китайцев.

Примечание осьмое. “Везде, где проезжает Китайский Император, должно под смертною казнию запираться жителям в домах своих, дабы его не увидеть”. [Лист 11]. 1) В Париже есть картины, живописные и тисненные, Уэн-Шеуэвы, где изображен народ в лице нарочных от себя, которые стоят по обе стороны пути, по коему шествует Император с материю и семейством своим, возвращайся откуда либо в Пекин. К тому должно приобщить великое множество Князей крови, отряженных Членов от судилищ, послов областных, старцев выше шестидесяти лет от рождения, и еще иных, то далеко не походит на правду слова сочинителя нашего. 2) В последнее путешествие Его Величества с материю своею в южные край было позволено народу не только стоять по пути, но подавать прошения. 3) Всякой раз, когда Император возвращается в Пекин, Члены верховных судилищ сретают его чрез нарочных они себя, примыкая ко Князьям и Вельможам. Европейские Проповедники веры имеют также назначенное для себя место; не редко удостоивает их Государь разговорами, изъявляющими милость его к ним пред лицем, можно сказать, всей Империи своей. Истинна то несомненная, что старики, женск поле и малолетки по деревням, стекаются толпами смотреть его прехождение, смотреть Родителя и Родительницу отечества, и никто им не возбраняет. 4) Из Пекина в какой либо увеселительной его дом, или из [73] последнего в первый, открыты все лавки: хозяине каждой стоять должен на пороге. Неудобства токмо толикого стечения народа побудили издать закон, дабы чернь не далее краев пути теснилася. 5) Российский Двор недавно благодарил Императора, что позволил присланному от оного видеть очи свои на возвратном пути из Го-Го-Эульга. На сие ответствовано: “...Не за что благодарить; последний из поселян моих имеет право смотреть на меня”.

Примечание девятое. “Внутри областей почти нет признака руки земледельческой”. [Там же]. В тысяча семь сот шестьдесят первом, сиречь в двадесять шестое лето владычества Киэн-Лонга, который и ныне на престоле, изочтено по всем областям 198214555 жителей, то как же существовать толикому множеству без земледельства?

Примечание десятое. “Но настоит дело о ссылках на происшествия”. [Лист 2] И-Тонг-Ши есть наш Ла-Мартиниер. Сочинение первого имеет место в книгохранилище Французского Короля: содержит описание в подробностях о всем государстве Китайском, область за областью. Не льзя и подумать, чтоб хотел он, по пословице, бросить только пыли в глаза жителям Европы. Да раскроют книгу сию: обрящется, что основывает показания свои на ссылках; что по вычетам и уравнениям, какие можно только себе представить, земель обработанных в Китае более, нежели во всей Европе. Что же бы было, естьли бы просматривать географию частную областей государства сего, а того наипаче великих городов и уездов, от них [74] зависящих? Чертежи таковые частные, заслуживают внимание западных Географов. Начав единожды упоминать о том, отважимся сказать нечто о Каы-Фонг-Фуе, одном из осьми городов первые степени, в области Го-Нан. Состоит в осьми немалых больших книгах, разделенных на сорок частей. Первая содержит разные чертежи тридцати трех городов, подчиненных оному, из коих четыре второй и двадцать четыре третей степени, с рубежами их окрестностей; чертеж валовый и расположение древнего и новейшего Каи-Фунг-Фуа. Вторая наполняется именами и списаниями состояния всех сих городов, с начала монархии до тридесять четвертого лета владычества Канг-Гиуса тысяча шесть сот девяносто пять, при котором сочинена сия книга. В третией назначены звезды и созвездия, от коих по мнению Китайцев зависит сия страна; явствуются расстояния от главных и иных великих городов; пути из одного к другому; число дней, потребное к достижению. В четвертой, в точности видеть можно рубежи округ каждого города, расстояния между ими, рассуждая по различному положению со всех сторон. В пятой именуются и описуются, одна за другою, все горы и их ущелья, долины, реки, источники, пруды, озера, ручьи, прокопы, мосты, обделанные берега, запруды и насыпи каждой округи. В шестой, любопытные подробности о той части желтой реки, где она течет посреди плотин, дабы не разливалась, и чрез шлюзы для уделения вод ее, когда крайне умножатся, нивам земледельцев. В седьмой, краткая роспись имен Императоров и Императриц всех династий, родившихся в Каи-Фонг-Фуа, или по близости. В осьмой же Князей крови, также всех [75] Династий, имевших во владении некоторые из тамошних мест. В девятой, весьма пространной, описание Каи-Фунг-Фуа и зависящих от оного тридцати трех городов, с точным показанием, в чем состоят их укрепления, здания и починки общенародные. В десятой исчисляются всякого рода судилища, собрания ученые и школы, запасные и кладовые строение, гостинницы, больницы, кладбища, так называемые убогие дома. В первой на десять упомянуто о больших и малых храминах для ученых людей, об обрядах, совершаемых в них в разные времена года; об училищах древних и существующих по днесь; о памятниках, надлежащих до наук. Во второй на десять, все обряды и чиноположения духовные, политические и гражданские; места, где отправляются и каковым образом, на пример: жертва по случаю жатвы; принятие новых Мандаринов, вступающих в должность; угощения престарелых людей, посещения нарядным делом первостепенных Мандаринов, проезжающих мимо, и прочее. В третиейнадесять: один город за другим, число жителей. Последнее представляется различно, жители действительно находящиеся в стране сей и в ней рожденные; отлучные, сколько когда и как умножалось, или умалялось число их при всякой государственной подушной переписи. В четвертойнадесять: город же за городом сколько под ведомством которого обработанных земель без недоимочного приносящих доходы; вотчинные ли, с улусов ли Татарских; податей ли с людей ученых, или общественных каких либо заведений; или наконец ср жителей частных, и что платят в казну Государеву хлебом и деньгами. Тут же видеть можно земли не плодоносные и целизны. В [76] пятойнадесять, показание количеств сорочинского пшена и всякого хлеба, которые должно свозить в общенародные житницы, или препровождать в столицу. Означаются заслужившие славу во всем уезде Каи-Фуисксм. Впрочем какие именно произрастают хлебы, овощи, травы, скоты и звери, рыбы и гады. В шестойнадесять, под заглавием Ку-Тси, сиречь следы древности, обстоятельно описуются семь городов, коих видны ныне токмо несколько развалин. Далее Дворцы, так называемые Базилики, или храмины, поддерживаемые многими рядами столпов; общенародные здания, башни, увеселительные дома, сады, водоемы, прокопы и прочее, коих также остались токмо развалины. Описание славных палат Куэвых и Ланг-Теэвых, уцелевших до наших времен, и которые помрачают все наиогромнейшее между зданиями Пе-Кинга, упоминаем теперь о городах, некогда имевших восемь и десять миль в окружении своем, кои запустели и превратилися в открытые поля; однако же и по днесь еще поражают удивлением велелепные их остатки. В седьмойнадесять, гробницы, не совсем еще развалившиеся, большею же частию состоящие уже в нескольких камнях, или и в одном только напоминании. В осьмойнадесять, описание храмов каждого города, в коих приносимы были общенародные жертвы, и огромные здания, воздвигнутые иждивением Императоров в честь мужей и жен, прославляемых всеми династиями. В девятойнадесять повести о всех Миаоях, идолах и капищах, или тех, кои соблюли по днесь некоторую знаменитость свою, или еще существуют. В двадесятой, список примечаниями под каждым именем древних Мандаринов гражданских, военных и ученых, которые отличили [77] себя в течении коея либо династии, на местах, зависящих от города Каи-Кунг-Фуа. После зрится, город за городом, показание всех общественных чинов и должностей. В двадцать первой и двадцать второй, достохвальные качества, доблести и великие дела чиновников Каи-Фонг-Фуских, заслуживших похвалы в истории, и сопричисленных в летописях к знаменитым мужам, превознесшимся любовию к отечеству, или верностию к Государю. В двадцать третьей роспись: 1) достигавшим чрез все династии, начиная Ганами, степени учительской в науках, или в военном ремесле, с показанием, какие точно имели напоследок чины; 2) живущие еще, и в которых именно городах исполняют должности свои. В двадцать четвертой, дватцать пятой и двадцать шестой, имена, время, когда жили, личные качества знаменитых мужей, отличившихся в служении Государственном, или в общежитии, дарованиями и превосходными деяниями, замечательными и громкими. В двадцать седьмой, простершие даже до витязества верность к Государю, сыновнее повиновение, презрение к суете мира сего: подобно же и женск пол, служивший примером целомудрия и стыдливости. В дватцать осьмой, мужи чрезвычайные по смеси в них добрых и худых качеств, кои вели жизнь скитающуюся и дикообразную. В двадцать девятой, имена людей ученых и бывших в чинах, которые без зазрения вдали ее или в идолопоклонство, или в какой либо раскол своего времени. В тридцатой, дабы правосудие действовало над злыми людьми и оставалися бы вечно поруганными злодеи, возвещается о преступлениях, неистовствах, развратном поведении обесчестивших имя свое и отечество. В тридцать [78] первой, сокращенное собрание указов, провозглашений, предписаний и тому подобное, от Императоров всех династий, наипаче иных, прославивших страну Каи-Фунг-Фускую. В тридцать второй, тридцать третией, тридцать четвертой, тридцать пятой, тридцать шестой, тридцать седьмой и тридцать осьмой содержится: 1) замечательные случаи, подробности, надлежащие до наук, времен, в кои жили самые знаменитые сочинители Каи-Фунг-Фуские; 2) выбор из разных их трудов, в стихах и прозе, самых редких, или самых же странных; 3) похвалы им, и надписи, в честь их вырезанные на мраморных дсках и гробницах; 4) валовое показание всех их сочинений, начиная столетием Конфуция, до дней Канг-Гиуса. В тридцать девятой, леточисленная таблица общественных зол, нещастий, бедствий, происшествий плачевных, коими когда либо караема была страна Каи-Фунг-Фуская; поразительные небесные и воздушные явления, когда либо виденные на сих местах; истории о замечательных случаях, преданиях, которые нужно объяснить. Естьли бы статья сия не была чрезмерно пространна, могли бы мы к ней многое прибавить; а для сего довольно сказать, что тридцать девятая часть огромного сего сочинения представляет вкратце столь ужасные злы, кои претерпел великий город Каи-Фунг-Фу, что всякие о том размышления Философов падают ниц и не восстановляются уже. Касательно до чудес естества, там упоминаемых, учение Китайцев выдает оное провозвестиями самого Тиэна, знаками, предшествующими гневу и мщению Его... Так повествуют их Историографы. [79]

Примечание первоенадесять. “Малая и ничтожная летопись Царей Луских [Лист 2]. “Сочинитель наш не разумеет Китайского языка. Доказывается сие, как он смеха достойно безобразит слова, отваживаясь оные переводить, даже не различая правописей Португальской, Французской, Италианской, Германской. Одну берет за другую. Книга Тшун-Тсиэу еще ни кем не переведена, но естьли бы и имели ее на языках Европейских, оставалась как бы зарытою для него в земле, подобно как Сатира Менипея для наших ученых в Китайском переводе. С воздуху ли он взял, или философствуя, равно ничего не доказует; другим ли подражал? Не обязаны отвечать не надлежащего до нас. Записки Комминовы объемлют токмо тридцать четыре годя царствования Лудовика VI и Карла VIII; а Тшун-Тсиэу от семи сот двадцать второго года до рождества Христова, до четыреста восемьдесят первого после оного. К тому же, царство Луское имело более пространства, нежели Франция при обоих сих Королях. Пусть же сам он судит, чего стоит прекрасное его плодословие. Тсо-Ши, толковав Тшун-Тсиэу за две тысячи уже лет пред днями нашими, говорит: “Конфуциус, как кажется, только прикоснулся поверхности происшествий, а изображает оные столь изящно в истинном их виде и каковы действительно были, так что подает полное об них понятие. Благой человек научается им опознавать и любить доблесть; человек злой рдеется от пороков и мерзит ими: вот чего ради столь высоко чтут его мудрые. Наш Тит Ливий упомянул в свох летописях: ...Слог Тшун-Тсиэуа весь состоит вещах, да и содержит более мыслей, нежели слов”. По мнению некоего славнейшего писателя, при Ганах западных. [80] Цель Тшун-Тсиэуа есть обожение Тиэна, подражательное древности. Ученые Китайцы зовут сие сочинение “душа Кингов; весы добродетелей и пороков; наставление сияющее истинны и правосудия; сокращение правил искусства царствовать; философия спасительная” и прочее. В рассуждении достоверности Тшун-Тсиэуа довольно сказать, что по наиглубочайшем рассматривании сопричислен к Кингам. И так решения нашего писца столько же мало ясны, как его подозрения и обидные слова, которые смеет он изрекать о Сократе нашем; слова достойные его любомудрия, достойные слов же его, произнесенных им о Пророке Моисее.

Примечание второенадесять. Трудность такова [в рассуждении древности Китайских книг], что разрешить оную не можно. [Лист 17] Переводы, заглавия книг, находящихся в книгохранилище Королевском, столько отяготили ученость Господина Фурмона, что он обессилил под сим бременем (Собственные его слова.). Для того-то Фререт, осторожнее его и увертливее имел украсить себя, по примеру баснословной птицы, павлиными перьями, и без зазрения в совести насмехается в письмах своих простосердечию славного сего Академика. Но не касаясь резкости, которую пусть имеет, или нет, возражение сего рода под пером Господина Фурмана, возьмем оное в том смысле, в каком приемлет сочинитель наш: окажется всеконечно невозможным к решению, чем бы заменить предварительные познания, необходимо нужные ему, чтоб стать наравне с ответом на сие? Никакая философия и философствование не поможет. Кто не [81] имеет понятия о нашей Китайской истории, истории, объемлющей более тридцати столетий: тот ничего не может ни понимать, ни разуметь в таких книгах, которые суть ничто иное, как ученость и критика. Скажем еще откровеннее: о кроме Господ Гиня, Дезотерея и еще немногих, не думаем, чтоб кто либо из Европейцев мог последовать за подробностями, требующими на всяком шаге доводов и розысков, дабы найтися в силах на все отвечать. И тако не станем заниматься ссылками, опорами, а только примечаниями вообще: 1] Превосходство западной учености над нашею не разумеется здесь безошибочно; решения тамошние, наиутвердительнейшие, рассматриваются здесь, не злупотребления ли? С народом благоустройным, просвещенным, ученым, не должно поступать презрительно, как бы с Инками и дикими Американцами; всякое вероятие исторических памятников народов воничтожается, естьли не разуметь неоспоримостьми вещи, доказанные глубокомысленно и беспристрастно. 2] Что мы единогласно приемлем достоверными и священными наши Кинги; точность их содержания, а не повреждение, основаны на преданиях народных, на имоверстве общем, на всеобщем же признании, равно как и на доказательствах исторических ученых мужей; ибо сим последним можно делать возражения и заводить споры, которые удобны токмо доводить до одних запутанностей. Сверх того никакая Европейская книга не проходила чрез столько свидетельствований, сличений и состязаний, как наши Кинги; великий оный довод о превосходстве разума и сочинения толико прославляемых произведений пера Омирова, Эзиодова, Эродотова, Пиндарова и иных, несравненно паче приличествует к Кингам. 3] Утверждаем, что наши [82] ученые мужи никогда не отзывались, что книги о земледельстве, врачебной науке, астрономии и художествах, изъятые от гонения на Кинги, утратились; но только не удостоены внимания, когда восстановилася ученость, ниже во времена важных и частных оных происшествий в ученом нашем свете; что весьма уже поздно принялися доказывать достоверность оставшегося после сожжения книге; первобытные тексты могли между тем смешаться с прибавлениями последовавших столетий. И так древние Кинги, пишущие о войне, врачебной науке, древней Ботанике и о прочем, которые тьмами ученых людей разумеются сочиненными прежде Тсин-Ши-Гоанга, входят в книгохранилищи, яко самые старинные книги, и имеют особенную свою достоверность.

Примечание третиенадесять. Происхождение Китайцев, во времена самой глубокой древности: по мнению моему есть то неоспоримо. [Лист 17] Довод сего рода барометра всеконечно пресильный, и более, нежели утверждающ; однако же не к месту бы было сказать: около такого-то столетия по создании мира, в котором бы помещать многочисленный сей исход народа и преселения оного. Как мыслить о Философии, которая заикается, путается и вещает по рабячьи? Для чего бы не сказать твердо и с благонадежностию, происхождение Китайцев есть камень испытания [оселок] Бытейских Моисеевых книг; немотствование о создании мира по Моисееву повествованию: не чаю, чтоб я совершенный был невежда в рассуждении столь существенного понятия о миротворении. Я по крайней мере мышлю и приемлю за неоспоримое, что приводимый здесь [83] сочинитель по всей своей возможности отмещет леточисленность Священного Писания, и старается, чего бы ему то ни стоило, находить мир, который бы древностию своею освобождал его от всякого богознания. Пусть изобретет он таковой мыслями своими. Сего на пример вечера, то обещается ко утрию наискать человеков обоего пола, умеющих размышлять, которые скажут: “простак отец мой; которые не имеют у себя святой воды и кропила; которые не платят долгов своих”. Дело в том, чтоб опустить ртуть в вышесказанном барометре; кто ведает, не поведет ли она нас далее, нежели миры и кометы? Наш Ин и Янг, наш Ли-Ки, ко услугам сказанного сочинители; но не найдется он в состоянии пользоваться ими; ибо знаменитейшие философы династии Сонговой не успели, за шесть сот лет пред сим, в важном и преполезном своем замысле: установить стихии во вкусе Картезиуса. Не так совсем вещают Кинги, И-Кинг начинает намекать токмо о мироздании. Великие мужи в учености подверглися образу вещания оных, предоставя Танги о системах ученым же людям в течении шестнатцати токмо, или дватцати лет, которые всю свою премудрость могли вкладывать в записные свои книжки. Признаемся к слову, что всегда мы крайне угрожались нарочито необъясняемым противуположением, как умствуют естествословы Европейские, и как умствуют естествословы же наши Китайские. Европейцы, имея Священную Историю в подробностях о сотворении мира, подпираемую всею достоверностию к проявлению ее истинною известною, ввергаются в различные системы, дабы толковать им как нибудь то, что именуют первобытным состоянием мира; [84] пожирают догадки, можно сказать, разноцветные, не заботяся впрочем, какие выходят из того следствия. Китайцы, обузданные достоверностию Кингов и доказанною необходимостию признавать творения мира, под опасением прослыть безумными, миротворение полагают основаниям физики своей, узлом политики. Ныне владеющий Император в первые годы учения своего говорил о сем краткую речь, напечатанную при вступлении его на престол, которая достойна чтения. Хощет ли кто ведать, в чем состоит в рассуждении оного глубокое учение премудрых наших мужей, да читает Тши-Пен-Ти-Канг, сочинение, напечатанное в тысяча семь сот сорок первом, и есть как бы система всеобщая правил школы Конфуциевой, о вере, нравоучении, политике, физике и всех науках, в десяти частях. Христианские Проповедники веры праведно разумеют сочинение сие гибельным, противным Евангелию; ибо замыкается в одном токмо единобожии, в вере естественной, везде и во всем соответствует здравому разуму и совести со излишеством, не поставляя нужды в воплощении. Великое сие сочинение начинается так: “...Всякое учение основанием своим имеет чудеса мироздания. Дабы рассуждать о человеке, должно прежде приступить к рассуждению о том, как он получил бытие свое”. Кому бы пришло на ум в Европе, что здесь отмещут, не зная и не целя ни на что писанное некиими философистами вопреки сотворения мира, вопреки провидения, нужды богослужения, бессмертия души, наград и казней в грядущей жизни? Положим, что оное правда, как некоторые Христианские Проповедники подозревали, что учитель наш Лиэу-Янг почерпнул мудрование свое в книгах Иезуита Рицциа и других его товарищей; и так [85] приемля опровержения его уразительными для заморских ваших философиситов, откроем токмо толкование Кингов: увидим, что он сближал токмо их доводы и развернул их систему... Окончательно, повесть о сотворении мира служит у нас вступлением при всех наших летописях, как начинающихся Яоем и книгою Шу-Кингом, так и теми, в которых собраны предания, смешенно доходившие к потомкам о первобытных временах. Тши-Пен-Ти-Канг трудом своим действительно проявил трудное к преодолению опровержение, относительно ко многим сочинениям, о коих упоминали нам мореходцы, во время преплытия нашего из Европы в Китай. Естьли бы люди, достойные почтения нашего, судили то полезным, дабы перевести сии сочинения, с охотою бы взялися, хотя бы послужило и то отплатою отчизны нашей, за должное усердие свое к Европе.

Примечание четвертоенадесять. “Китаец, во гневе умертвивый жену свою, не должен отчетом пред судиею”. [Лист пятьдесят пятой]. В сходственность Таи-Тсин-Лю-Ли, или уголовного уложенья ныне владеющей династии, муж, нашедый жену свою в прелюбодеянии, не осуждается яко убийца, когда умертвит ее в то же самое мгновение. Подобно же сын, лишивший жизни убийцу отца, или матери своей, должен токмо доказать пред судом оное, и освобождается от смертной казни. В иных же всяких случаях, биет ли и поранит, накажется на теле; умертвит ли, да умрет и сам. Уложение сие можно найти в книгохранилище Королевском, следовательно ссылаемся на него. Желающему клеветать на правительство и нравы наши, советуем избрать иное, а не человекоубийство, дабы выходило из того что [86] нибудь правде подобное. Кто не ведает в целом свете, что законы наши в рассуждении сего суть наистрожайшие; что восходя до самых отдаленных столетий, естьли находим, что правительство крайне было слабо, крайне снисходительно к некоторым известным преступлениям, однако же не к человекоубийству: не прощалось и по среди разлияния милостей от престола за отнятие жизни с намерением и желанием?... Теперь точно вспомнили мы, что сочинитель наш ссылается неведомо на какое-то свидетельство: да послужит нам то к объяснению, сколько должно верить сказкам странствователей. 1) Какое могут получить понятие о государстве, каков Китай, мореходцы, или люди торговые, приходящие к нам на кораблях., или и на Гангах из Кантонской нашей области, которые говорят только чрез толмачей с таможенными нашими служителями, не открывают никогда и никакой книги нашей? Бразилец, прибыв в Лиссабон, Мексиканец в Кадикс, удобнее разведать могут о Европе. Однако же, что такое может он записать, задержася на сих местах не более нескольких месяцов? 2) Есть ли разность между послов Российского, Португальского, Голландского в Пекине, и посла же Сиамского в Париже? Проводят дни свои, быв отвсюда сжаты и присматриваемы; не имеют удобности делать вопросы; видят, что им позволяется, но глазами предрассудков своих даже приемля почестьми и отличностьми, что оное ни есть. 3) Басни и призраки суть странствования под своими и чужими именами. Бродяги составляли известия, достав чьи либо рукописи и себе их присвоя, умножили оные слухами черни, сказками, слушаемыми от скуки; увеличиваниями и ошибками, достойными Матаназиуса. [87] Напечатанная бумага дороже продается в Европе; но барыш книгопродавца не доказывает доброты сочинения: инако же, должно бы было разуметь, что чем более книга хулима, теме она лучше. 4) Странствователь пусть подобен будет Эродоту: должен прежде долго ездить по Китаю, и по том уже найдется в силах говорить, что видел наше правительство, наши законы, нравы, ученость, художества и прочее. Не выучивается, скитаяся из одной гостинницы в другую, ниже раскрыванием некоторых наших книг. Более уже двух сот лет Европейцы странствуют в Китае. С наилучшими глазами некоторые из них весьма мало видели вещей; ибо смотрят на них не с той стороны, с которой надобно. Наши собственные мелочные забавы, как в Париже, так и Кантоне, состояли в слушании, как превосходные умы толковали о правилах нашей Китайской политики. Сам Монтеско как о том изражался? Некто из друзей и земляков наших слушал славного некоего тамошнего вычислителя наших доходов, наших наличных денег, и было нам чему смеяться чрез многие дни. Простак, со всею своею Алгеброю и Математикою, и того не понимал, что у нас все одумано, все примышлено, все с крайнейшею точностию соразмерено, и что по таковым-то правилам поступают государственные наши деловцы. Не мудрено отгадать: головы, обращающиеся в мелких умоначертаниях, в мелких подробностях, кладут вапу своих понятий и миниатурные черты на великой картине, распяленной на большем станке. Китай слишком велик, следовательно и не льзя, чтоб не вскружилася большая часть голов западных жителей. В последние годы некоторые государственные особы, некоторые ученые [88] мужи, познали во Франции, что спокойствие общественное, тишина, благоустройство столь обширной империи, дают подразумевать пресильный политический состав; исправление правосудия, совоспоследуемое и глубокомысленное; основание законодательное и порядок удивительный. Стараются раздрать завесу, которая закрываешь оное от глаз простолюдинов. Но понятия внешние Европейцев еще слишком единообразны: не могут еще проникать в тайники сего рода Государей открывать неведомое им, и пользоваться тем.

Примечание пятоенадесять. “Непреложным законом исключен женск пол от наследия к престолу”. [Там же] “Муж глава жены, говорит Люн-Ши, опровержение здравого разума, нарушение устава естественного, противоборство благому порядку подчиненности и пристойности всякой, влагать скиптр в женскую руку”. Непреложный закон, рассуждая нравоучительно и политически, у нас в Китае есть, что жена произведена к повиновению, а не повелевать; долженствует бдеть над хозяйством, представляя мужу попечение о делах внешних; раждается для забот домашних и не достигает инако славы, как все иное забывая, посвящая все время жизни своей сказанным упражнениям. Законы наши, относительно к главной таковой статье, могут выдерживать взоры всех мудрых во вселенной. Пустословят некоторые, а притом и письменно, что с полом женским обходимся мы яко с рабынями; что ропщем противу безмерной власти отцов и матерей наших. Жалкие врали! чем вы себя защитите, когда докажем вам, да и столь легче, что взять дело в общем смысле. Прекрасный у нас пол более в [89] чтении и уважении, сиречь, относительно ко власти и силе учиняющих жизнь нашу участливою. Девки долженствуют повиноваться родителям, жены покорствовать мужьям, вдовы попускать править собою сыновьям. Отец, муж, сын, открывает пред ними сердце, вверяется совершенно во всем, надлежащем до внутренности домов; не предприемлет ничего вне оных, как с их согласия; нуждается, дабы доставить им приятности жизни; таит от них только то, что может опечалить их. Пишемое в Библии о нравах Евреян, подает нарочито сходное понятие об наших семействах. В рассуждении первосвященничества, вместо того, чтоб говорить: “...Мать Императорская не может приносить жертв, не может быть главою семейства Императорского”, надобно сказать сие на выворот: “...Как не может она быть главою семейства Императорского, то и не может же приносить великих жертв Шанг-Тию”. Впрочем уведомляем приводимого здесь сочинителя, что Императрица, как матерь того семейства, коего Император отец, исправляет обряд, надлежащий до шелковичных червей, подобно же как сын ее начинает земледельство, каждого года она приносит в жертву повсягодно первые шелковые волокна, подобно же как он хлебные семяна его собственного посева. Сие происходит в Китае далее тысящи лет прежде Христианского времячислия. Разве бы женскому полу брать в руки плуг, а полу мужескому пряслицу? Сочинитель сей конечно признается, что не Императриц исправлять обряд земледельческий и приносить в жертву хлебные семяна, ниже Императору приниматься за шелковичные черви и жертву приносить волокнами сих гадов. [90]

Примечание шестоенадесять. “Главная почесть Императрицам в Китае и прочее”. [Лист 56] Проницание, в котором, по словам приводимого здесь сочинителя, не имеет он недостатка, на сей раз заставило его сделать пустой прыжок. 1] Као-Гоанг-Ти, основатель династии Ганов, имел все удобности засвидетельствовать самые наивеличайшие почести отцу своему; ибо был родоначальник нового поколения Императоров. Хотя получением престола должен был сам себе, но оказанные почести несказанно его понижали противу отца его во всем том, что ни принадлежало власти Самодержца; ученые однако же мужи восхотели, чтоб и последнее обратил он ему в честь же. Фабиус, который принудил отца своего сойти пред собою с коня, ибо был он Консул в Риме, остался хвалим за то и одобряем; в Китае же был бы злословлен и осужден. Наши нравы с сей стороны суть нравы дикие, варварские, достойные сожаления. Первая ныне государственная особа, Правитель Пе-Кинга, за несколько лет предо сим, приближаяся ко Дворцу в препровождении всех своих чиновников, был столько глуп, что едва завидев отца своего сошел с коня, который еще был глупее, стараяся поворотить в сторону, дабы не повстречаться с ним; однако же сретилися. Сын стал на колени, поклонился ему, вспросил о состоянии здоровья, и не прежде опять воссел на коня своего, как выпустив его из глаз. 2] В празднике Уан-Шеу, подобное же имеет участие Императрица матерь, как Император и его супруга. Первая совершает сие торжество с большим пред ними великолепием; ибо Государь долженствует превосходить подданных в сыновнем повиновении; да и можно сказать, что народ, разумея [91] ее материю общего их отца, спорит с ним в праве к ней сыновнем. Начиная Дворцами Князей крови до последней хижины поселянина, празднуют во всех семействах шестидесятый, семидесятый, осьмидесятый и так далее год от рождении дедов и бобок, отцов и матерей, каждой по возможности. То же делают друзья для друзей. Живописцы придворные подобно же торжествовали седьмидесятый год Кастиглиониа. Сам Император в оном участвовал и с отменною милостию сказал ему: “...Называюсь, естьли продлится жизнь моя, пировать у тебя, как исполнится тебе восемьдесят лет”. 3] Императрица матерь беспрекосновенно пользуется всеми почестями родительского права своего и престола. Имеет свой Дворец, своих придворных, своих опричных, суд и расправу, и так далее. Соответственно обрядам и языку Двора, превыше она Императора, который во всем ей уступает; часто выдает себя исполнителем токмо ее воли. Княгини и Княжны крови, жены и дочери вельможеские, представляются к ней на поклон нарядным делом, также точно как Князи и Вельможи к Императору. Последний сам чрез каждые пять дней посещает ее; подступив же к ней, становится на колени и прочее. Получив засвидетельствование подданничества от всех государственных чинов, сидя на престоле, после шествует к ней, и подобно же повергается ниц пред нею.

Примечание седьмоенадесять. “Китайцы могут усотовариществовать наложниц женам своим”. [Лист 54 до 57] Показание в обширном смысле, однако же совершенно ложное. Законы терпят наложниц только при Императорах, Князьях крови и [92] Мандаринах; народ же наказывается за то денежными пенями: разве кто докажет, что жена его бесплодна и старее сорока лет; но и в таком случае предоставляется жене же избрать мужу наложницу, которая бы могла ему раждать детей. Тот же закон одному Императору позволяет иметь много побочных, Князьям же и Вельможам в малом числе. Терпимость и умерения строгости политической заслоняет глаза, дабы не видеть множество наложниц у Вельможей и богатых людей; однако же сия терпимость, сие умерение, не лишает закона его силы в случай доносов и обвинений: правосудие же не внемлет никакого иного гласа, кроме законов.

Примечание осьмоенадесять. “Деву, несоблюдшую непорочности своей по день брака, продают на торжище иногда за двадцать таэльсов, или две тысячи копеек”. [Лист 62] Нравы наши угодно сочинителю представить здесь уразительно, однако же неправедно. Рассмотрения сего и подробности завели бы нас далеко. Приведем токмо не слова, а вещи, и пусть сам он находит, чем ответствовать. 1] В сходственность Ли-Киа минует семь лет от рождения девкам, разлучать их с отроками; возбранено им садиться на один с ними ковер и есть вместе. Вот откуда начать должно рассматривать нравы наши сего рода. Хотя ныне не столь строго оное наблюдается, как в древние времена, однако же во всеобщем обычае по всему Китаю, от самых зажиточных до самых неимущих людей: девки на седьмом году от рождения запираются в женских храминах дома; выходят из них только брачиться. Никакой мущина не [93] входит к ним; они не покидают никогда жилища своего; завсегда пред глазами матерей, бабок и сестр: следовательно целомудрие их не имеет нужды в обуздании, да и крайне трудно, естьли и совсем не возможно не сохранить им девства по день брака. А дабы вразумительнее сие было, надобно, рассуждая о сем, выложить Европейцам из головы всякие посещения, разговоры, забавы и прочее, коими сближаются у них взаимно оба пола. Теперь льзя уже заключить, что мало продается у нас девок на торжищах. 2] Кто либо из наших девок, не быв защищена от соблазна чувств и скользких для чести ее мгновений, там что забудет себя, не предостаются ли ей способы скрывать своего поползновения? Проведают ли семьяне, разделяют ее стыд и смятение; не станут ли примышлять, как бы скрыть оное от общества? Узнало общество, но конечно негласно, следовательно не многие составят из того молву; поговорят несколько дней, и всеконечно не возьмутся ни обнародовать то, ниже отвечать вопрошающим; а еще того меньше, подозрения токмо, или и самые клеветы выдавать истинною. 3] В случае доноса судиям о грехопадении девки, законного и доказываемого, как отцы и матери обязаны предохранять непорочность дочерей своих, удалять от соблазнов, то они за нее и наказуются по сту ударов палкою: подобно же ближние родственники и соседи, для чего молчали. Виновную предают в рабы по приговору суда; разве соблазнитель холост, похощет жениться на ней, избегая и сам телесного и позорного наказании. Соблазнителю женатому дают также сто ударов Пан-Тсеэм, или нарочною некакою палкою, и водят его в дурацкой шапке по [94] перекресткам. Казни страшные! заставляют говорить весь город, или селение; да и бывают весьма редки. 4] Чистая ложь, будто бы были общенародные торжища, где продают людей всякого пола и возраста. Кроме продажи с молотка в судебных местах, нигде и никогда того не видно. Сиречь, по приговору бесчестящему на век девку, пойманную в распутстве, замужнюю прелюбодейцу, или кто доведет себя до такой крайности, нарушив законы. Наложницы Мандаринов и Вельможей продаются яко рабыни за десять таэльсов, или унций серебра. Рабыни напротив никогда не разлучаются с их мужьями. 5] Всякая продажа девки вольной запрещена законом. Купец, продавец и сводчик, по доносу изобличенный, наказывается на теле. Продажу девки свободной терпят законы только в одном случае, то есть при крайней нищете отца ее и матери; но и тогда не они, а сама девка продает себя с воли родителей, свидетельствуя им детский свой долг. Продаст ли ее дядя, или тетка, брат, или ближний родственник, продажа не действительна и не оставляют ее без наказания; а еще того более наказуются иностранцы.

Примечание девятоенадесять. “Не считают, сколько раздавлено в Пе-Кинге людей лошадьми [Лист 65]”. Разность между улиц Европейских городов и наших есть та, что хотя последние широки и прямы, но всадники, ездящие на повозках, должны остерегаться, дабы не наткнуться на пешеходов, которые должны прыгать из стороны в сторону, дабы не затоптали и не замарали грязью. Благочиние странное: не можно ездить ни взаскачь верхом, ниже большею рысью в повозках. У нас [95] расставлены военные люди по улицам, имеют и приличных местах караульни; назирают, чтоб все происходило в порядке, и не скупы на плети свои для ротозеев. Сочинитель поверит ли теперь, что многие, даже и младенцы, предохраняются от конских ног. Еще прибавим: люди трех у нас расколов: Тао-Сеяне, Бонзы и Ламы, каждые верят по своему о преселении душ; то легко согласиться, что тщательно сберегающие здоровье всяких животных, вменяющие в добродетель спасать жизнь гадов, всеконечно кричат: посторонись! Таковые доводы наши кажутся довольны к разгнанию сомнений сочинителя. Читателям же, кои по человечески мыслят, не скажем ничего больше, что и мы Китайцы также несколько человеки; не только не оставляются у нас рабята по среди улице, подвергаемые раздавлению от проезжающих по оным, но чрез целое у нас столетие едва случается ли услышать об одном, или двух токмо изувеченных таким образом по внезапному случаю; тот не имеет никакого понятия о наших нравах, о нашем уголовном суде, дабы все такое не разумелось происшествием ужасным и для самого Государя.

Примечание двадесятое. “До ныне не дознаются о причине детоубийств [Там же]”. Умышленно не заводили мы речи о свиньях, псах, повивальных бабках и тому подобном, дабы не навлечь на себя порывов негодования и отвращения. Надеемся, что благоразумные люди удовлетворятся тем, в каком виде представим мы им детоубийство, коим укоряют Китайцев... В летописях наших, до знаменитой оной премены правительства из вотчинного в единоначальственное, сиречь, начиная [96] двести вторым годом прежде рождества Христова, не находим ни следов, ни признаков, чтоб младенцы бывали когда либо бросаемы на распутиях, оставлены от родителей, утоплены и валялися мертвы. Но так и быть должно. Окроме того, что не совместно оное с невинностию тогдашних нравов и всеобщим богознанием, которое есть закон естественный. Как всякие угодья принадлежали государству и составляли достояние, нераздельное всех жителей; по сему никто не доводим был до толикой нищеты, чтоб крайность оной заглушала вопль крови и сердца отцов и матерей. Дети были для них не игом, а богатством; усыновление было дело обычайное. Сироты могли сами избирать себе в отцы. Упреждая споры, законы давали предпочтение супружникам престарелым и бесчадным, за ними же ближайшим родственникам сирот. Когда Тсин-Ши-Гоанг истребил народное наше право, обратил в ничто владельческие имущества, издал законы противные прежним: таковое опровержение послужило ему источником к самому мучительскому самовластию. Народы подавлял, дабы ползали под его скиптром. Земли учинилися продажны и наследственны. Небольшая часть подданных его присвоили себе принадлежавшее всем вообще. Нажил таким образом обширные вотчины. Доставил себя владением оных без забот и спокойным, к предосуждению всех Китайцев, ставших или его работниками, или невольниками. Изверг сей не мог не страшиться великого их числа, погнал из городов и деревень починивать и распространять известную оную великую стену; созидать вновь, где угодно было гордыне его, памятники мнимого им бессмертия имени своего, вести войну со скитающимися северными [97] народами; разработывать до того неплодную и полудикую страну за рекою Киангом. Все то совокупно произвело смертоносный голод: родители принудилися бросать детей своих, не находя себя в силах пропитывать их. Вот истинное начало и первая эпоха повержения детей на распутиях у нас в Китае. Междоусобные брани и толико ужасные бедствия, за оным последовавшие, продолжили зло сие даже до Уэн-Тиа, единого из Государей Гановой династии, который даровал мир государству, воскресил обилие земледельческое и расположение народа. Увы! расположение сие, толико расцвеченное в новейших Европейских книгах, было еще так слабо, что не только настояла нужда сносить детоубийство, но Государи снабдевали домоначальников хлебом и деньгами, соразмерно числу детей их. Признано тогда было бесчестием посреди неимущих людей не брачиться: на безженных налагали лишние тягости, дабы принудить их к премене состояния. Повержение младенцев на распутиях паки вошло в обычай, когда внутренние смятения, голодные годы, войны чужестранные, великие водополи, мучительское угнетение, роскоши зажиточных, довели чернь толь до несносного положения, что единая смерть предоставалась им спасением; не восхотели продолжить жизнь детей, жизнь тяжкую и страдальческую. Те же самые причины, которые некогда производили оставление детей от родителей, возникли паки, да и с большим усилием; ибо когда единожды общественные понятия о чем либо народа развращены и затмились, то возвращаются на первые к тому источники. Почти не слышат тогда гласа природы, или и слышат, но токмо вселяющий отвращение. Европейские Философы все [98] запутали, стараяся рассуждать об нас Китайцах. Ничто так не справедливо, как предавать всеобщему омерзению родителей за бесчеловечие, коему не причастны и звери. Но прежде, нежели винить всех Китайцев без изъятия, надобно взять в пример и другие народы. Бывало ли ужаснее зрелища человекоубивственного Римских амфитеатров, где, как примечает Пруденций, вменялося в забаву видеть убиваемого человека человеком же; видеть младенцев, терзаемых львами и тиграми? Да не будет сказано, что тогдашние правительства вливали в сердца суровость, заглушающую сострадание; легко доказать, что Римляне в особенности склонны были к благотворениям, были чувствительны: и по сим-то самым своим чувствованиям разумели все иные народы дикими. Европа имеет свои летописи: да рассмотрит в них войны свои; да заметит, каким голосом повествуется о случаях самых плачевных; или мы обманываемся, или рассуждение таковое заставит их умерять заключения противу обычая нашего бросать младенцев. Мнится нам, что взирая на вещи в некотором известном от них расстоянии, сие тьмочисленное множество Негров, ежегодно покупаемых в Африке на употребление вместо валов по нивам Американским, или для того, чтоб поморить их в недрах гор, имеющих в себе металлы, может находить возражения, которые весьма трудно решить. Отрицания некоторого известного рода людей, требования духовенства, хула мудрых, или не могут ничего, или извиняют наши обычаи; ибо все каши книги нравоучительные, философские и иные, полны убеждений, вопля, речей, пререканий и обвинений наисильнейших противу повержения младенцев. [99]

Посмотрим, в какие замкнуть пределы толикие излишества и увеличивания повествователей о многочисленности младенцев, повергаемых на распутиях. Пристойный к тому случай, резкость выражений их и удостоверительность прикинуть на весы благоразумной критики, оставит незамеченными несколько речений без нужды, Китай подобно же не изъят, сколько нам известно, от причиняемого временами и местами. Повествования Европейские, самые исправнейшие, предоставляют многое проницанию читателей; не упоминают часто, в котором году, при каковых частных обстоятельствах, сие и сие случилось; относят без разбора ко всему государству нашему надлежащее до некоторых токмо городов, по крайней же мере областей; до черного токмо народа, а притом в голодные годы, или в самые трудные к пропитанию последнего. Три таковые обстоятельства, взятые совокупно, оправдают они рода в род людей превыше черни, граждан зажиточных, ремесленников, земледельцев, воинов, следовательно более трех частей народа; прочие же походят на таковых, как описуются Европейцами, но при неурожаях токмо хлеба, что никогда не бывает беспрерывно, благодарение Всевышнему! не наказует Он единовременно все наши области совокупно; ниспосылает отдыхи и для самых неимущих. Сколько же поубавить должно рассказов странствователей? Подадимся еще немного далее, и увидим, что они не могут инако вещать, как по слухам; ибо каждому известно, что такие слухи для чужестранца в земле, где он не разумеет языка и мало имеет способов, досугов, поверять такие слухи. Обидеть прозорливость читателей; опираяся на подобное. Надобно однако же [100] сказать нечто о младенцах, “кидаемых у нас в реку с привязанною к спине пустою тыквою, дабы долго были живы”. Первая мысль родится в читатель, что отцы и матери избирают плачевное сие средство, чтоб младенцы, носяся поводе, угрожаемой им смертию, воплем и рыданием подвигли на жалость мимоходящих и были спасены, как спасен был пророк Моисей, коего матерь бросила в реку Нил, положив его в кошницу из тростника. Прилог достойный благого сердца, однако же не ударяет на слова наши. Злощастные сии младенцы суть жертвы, приносимые речному духу, по услышании гласа от истукана вещательного во исполнение рока, или обета какового либо. Читавшие летописи наши ведают, как некий Мандарин, раздражася бесноверием столь лютым, повелел низринуть в реку Кианг производителей и участников гнусной таковой жертвы, под предлогом, будто бы посылалися с сими младенцами письма и прошения к речному духу. Обеты, впрочем весьма редко проявляющиеся, да и на местах токмо, где неистовствуют бесноверие и идолопоклонство, овладевают даже до того умами, что без содрогания взирают на утопающих, дабы инако не прогневать божество, коему жертвуют ими. Видят иногда у нас трупы младенцев, носимые по водам; но то уже кинутые мертвыми и суть дети обитающих на лодках, которые по нищете не имеют семейных кладбище, ниже в состоянии погребать их с обычайными обрядами. То же разуметь должно и о прочих по большей части младенцах, повергнутых на распутиях, или коих находясь трупы. Родители их, как скоро умрут, выносят на некоторое известное место, дабы правительство сподобило их погребения. Легко доказать [101] неправду исчисления в девяти тысячах семистах двух младенцах, находимых в Пе-Кинге оставленными от родителей чрез всякие три года; но лучше хотим сравнивать с найденышами в Мадрите, Париже, Лондоне, взяв в рассуждение соразмерность жителей городов сих с Пе-Кингом. Повержение у нас младенцев на распутиях терпимо, или точнее назвать, одобряемо: не только не производят никаких сысков, но ежедневно посылают нарочных по утрам подбирать их, как бы вразумляя нищетствующих родителей, чтоб бросали их ночью на улицы. Кормилицы, воздоевающие их, содержимые правительством же не столько, как в Европе их вскармливают; тому причина, что бы ни твердили новейшие Философы, вера Христианская благотворительная; люди же как бы сострадательные, впрочем суть люди. Европейцы недовольно понимают, что они были, и чтобы они были без содействия Креста и Распятого на оном. Правила человечества довольно выяснены в большей части наших книге; но кто приемлет на себя труд преподавать сии правила народу? Где почерпать нам уважения к мертвому трупу младенца?

Примечание двадесять первое. “Оставляют внутренности областей необитаемыми, земли же в них необработываемыми. [Там же]”. Показание сего рода всеконечно не заслуживает ни внимания, ни критического рассуждения, ниже опровержения с нашей стороны. Живем мы уже не в пятомнадесять столетии; не надобно доказывать бытствие Китая возможностию противоножных нам жителей. Но как приводимой здесь писатель не редко сплетает лжи, то предлежим нечто, дабы обнаружить глупости [102] тех, коих познания не заходили далее Мыса Доброй Надежды. Географическая карта Китая, с первого на нее воззрения, дает им ведать, что государство, столь обширное, находится под многими разными климатами; что западная оного часть положением выше, пресекается горами, коих длинные гряды взаимно как бы одна другую ищет, одна от другой удаляется; хотя вообще все области довольно орошаемы водами, есть однако же недостаточествующие в них. Первое сие замечание естественно приводит на мысль, что места гористые и сухие мало удобны к земледельству. Необходимости токмо производят там жатвы; что поселяне не принуждены бы были терпеть недостатки в пропитание ниже противоборствовать скупостям естества, есть ли бы все плодоносные земли тщательно обработывались, и не льзя бы было сказать, что Китай имеет кряж неблагодарной. От сего первого примечания поступим на другое. Желтая река, реки Кианг, Ган, Уэи и другие, подвержены долговременным разлитиям во время таяния снегов и великих дождей, а потому рука земледельческая не касается во многих урочищах обоим берегам оных: удерживает токмо издали насыпями и запрудами распростершие вод их: следовательно земли между таковых насыпей и стержней рек суть потеряны для земледельства, или по выбору случаев обработываются. Не все тут: поелику южная часть Китая часто напаяется дождями, столько не щедра на оные природа для северного края государства. На пример, в области Пе-Тше-Ли седмь и восемь месяцов не видит ни капли; а для того низкие места и ущелья гор небрегутся; в северных же областях напротив: ибо первые стоят под водою, вторые истрескались от засухе. [103] Странствователь не входит в таковые подробности, выдает же под общим именем Китая места виденные токмо им. Предоставляем размышлению читателя заключать о сем, однако же просим размышлять неспешно; ибо имеем еще несколько предложить ему небольших примечаний. При пременах династий, как-то после Минговой, когда настала ныне владычествующая, внутренние раздоры, войны, разорения и опустошения, обычайные предтечи таковых потрясений, разливают бесчисленные наваждения как на плодородие жителей, так и земледельство. Наступит мир, все вещи придут в свой порядок; откроется, что поселяне умалились целою третью, а иногда и двумя, как оное доказывается государственными доходами и переписьми душ. Оставшиеся начинают прилежать к нивам токмо дающим верный плод, прочие же не берегутся. Точно в таком состоянии были многие Китайские области, когда Христианские Проповедники посланы были от Двора сочинять карту Китая, следовательно свидетельство их годится на одно сие время. Как Описание государства нашего, Дюгальдово, было издано, все уже по том стало не таково. Естьли читают в Европе наши летописи, естьли имеют некоторое понятие об истории нашей разделения земель, то ведают же, что сие случалось в разные времена; что Ганы, Танги, Сонги, Минги, успокоив отечество, принуждены были попустить запустению половины пашенных земель. После же не инако, как мало по малу размножилися земледельцы. Но дабы основательнее установить мнения западных жителей о состоянии нынешнего нашего земледельства, надлежит им сказать: сто дватцать лет, протекшие в мире и тишине, толико размножили народ, что необходимость пропитания завлекла плуги на все [104] без изъятия места, могущие давать жатву. Искусство сие превзошло само себя: произвело на покатостях гор амфитеатром ряды нив под хлебом, преобратило болоты в реки, средины реке пригодилися под посевы: о последнем чаятельно не думывали никогда Европейцы. Подробности земледельства нашего издаются уже в свете особым сочинением, которое замыкает в себе правила и произведения того самым делом; сочинение, коим низложатся так называемые Философические розыски. Заранее отсылаем к оному читателей, и окончим выпискою из показания о землях, обробатыванных во всем Китае, тысяча семь сот сорок пятого года, напечатанною последним тиснением Гоэи-Тиэном, в Дворцовой Типографии.

Земель под хоругвиями Татар... И-Уанг, три тысячи восемь сот тридцать восемь Кингев. Земель народных семь сот восемь Уанов, тысяча сто сорок два Кинга, восемьдесят восемь Муэв. Земель воинских людей дватцать пять Уанов, девять тысяч четыре ста осьмнатцать Кингов, сорок два Муэв. Земель, принадлежащих храмам и капищам, три тысячи шесть сот двадцать Кингов. Земель, принадлежащих ученым... тысяча четыре ста дватцать девять Кингов и несколько Муэв.

Перевели мы слово в слово, к упреждению всякой недоверчивости, подозрения и сомнения. Уан значит расстояние десяти миль, Кинг замыкает в себе сто Муэв, Му именуется Китайская десятина земли, двести сорок шагов в длину, десять футов ширины; фут же равен Парижскому. [105]

Примечание двадесять второе. “Обычай Китайцев, сдавливать ноги у девок [Лист 66]”. Довольно, естьли скажем, что безумство, стягивать бока, дабы стан был стройнее и легче, не лучше обычая же сдавливать ноги, дабы были малы и пригожи. Первый несравненно вреднее здоровью. Не ведаем, повествует ли Европейская История, когда и как начался сей обычай; наша же история молчит о сдавлении ног. Станется, что развратное понятие о красоте и неспокойность нижних одежд западных женщин, принудили их стягивать тело до пояса, дабы верхняя оного часть не зябла от морозов и стужи. Пригожство, щегольство, последовали может быть за тем; женск пол чаятельно принял сей обычай без дальнего размышления, а оный их мало по малу учинил вредоносцами здоровью и для самой жизни. Тоже самое разуметь можно и о наших женщинах. В древние времена чулки не досязали далее лодыжки, имели вид осколка остроконечного, как утверждают толкователи. Плюсны обвертывали во многие ряды холстиною, накладывая на закраины чулок, и по том увязывали оборами: узел приходил на половине берцов. Щегольство довершило наряды и обувь женского пола прежде во Дворцах, по том в городе, а далее и в народе. Так и осталось. Упоминаемое нами об обуви предков наших, имеет существующее еще по днесь доказательство в обуви наших воинов, стрегущих дороги. Может быть и Европейские знатоки на древность найдут же следы соблюденной обуви Греков и Римляне. Надобно признаться, что дорого нам стоило заняться таковыми мелочьми; но есть люди, коих умовоображения подвержены нелепостям, близким к бешенству; что должно было над ними [106] сжалиться. И у нас в Китае не без женщин, статных и тонких и однако же не понимают они, как можно жить, быть матерью, дышать и варить желудку, когда глядят на стягивание Европеек: столько же может быть дивятся и те башмакам наших Китаек.

Естьли бы задать вопрос, что народы приобретают ли, или лишаются чего либо, стараяся взаимно узнавать себя? то бы охотно согласилися мы с мнением древних наших мудрецов: они утверждают: “...чернь мало выигрывает, вообще же много производится тем неудобств, пользы же весьма мало”. Рассматривая ближе, находим, что общественные понятия Европейцев может быть от того напоследок стали столь дикообразны, столь колеблемы и нерешительны о вещах наиважнейших, равно как и о презренных мелочах с тех времен, как спозналися они с народами и странами отдаленных частей вселенной. Каждое заблуждение, каждое невежество, каждый порок, каждая развращенность чужестранцев печатлеется в умах, хотя не редко изображают оные ложно, обычайно не в точности, почти всегда расцвеченно, а тем самым помрачилися в них первобытные умовоображения и достоверность. Истинна проливает лучи, которые напоследок разгоняют все мраки; но надобно ей время: целое поколение человеков есть жертва развратных понятий, за что от следующего за собою поколения пересмехаемо будет, Конфуциус велит осведомлять народ о чужестранцах только в том одном, что может умножить любовь его к истинне, презрение к неправде, почтение к добродетели, ненависть к порокам. Правило, упреждающее всякие [107] вредные следы. Но как пользоваться сим правилом, когда сочинитель розысков философских молчит пред знатными Европейками о благонравии наших женщин, о их прилежности неутомленной в домоводстве, покорности, послушании к мужьям, а вместо того забавляет их бреднями, обычаем сжимать ноги у девок?

Примечание двадесять третие. “В стране, где всеконечно не родится более девок, нежели отроков [Лист 74]”. По крайней мере две тысячи уже лет назад, примечают в Китае, что редко раждается по разным областям государства сего равное число младенцев обоего пола. Философисты тщетно ломают голову вычетами соразмерности между отроков и девок, сколько не могут, или не хотят брачиться, дабы поставить им природу в противоречие с многоженством. Есть ли бы мы Китайцы когда либо удалились от здравого разума таковым путем, Философисты бы сии постаралися доказывать, что детоубийство есть в порядке течения естества; доказывали бы соразмерностию между земель обработываемых, и что они производят с числом жителей, с количеством нужного для их пропитания; и выходило бы у них, что должно умерщвлять по нескольку младенцев ежегодно. Сверх валового у нас оных числа, беремся мы уличить всех и каждого, когда бы того ни потребовали, что самые хульные наши писатели, в рассуждении детского повиновения, подвластия Государю, целомудрия, правосудия, и тому подобного, ниже один не нападал на мысль столь гнусную, какую читали мы на морском пути нашем в Кантоне в книгах, которые никто не стыдился иметь у себя и читать. [108]

Примечание двадесять четвертое. “Господа не позволяют рабам брачиться, а число их весьма велико”. [Лист 75] 1) Надобно токмо заглянуть в наши законы политические, гражданские, уголовные, и увериться, что домоначальники не только препятствуют рабам своим вступать в брак, но всячески уговаривают их к тому, даже и до прельщения иногда непростительного. Не сбыточно, может быть, покажется в Европе, чтоб домоначальники потакали рабам искать из свободных женихов и невест; однако беспрестанные видим тому примеры: отваживаются на взыскание с них пени и лишения самых сих рабов. Коликих бы хлопот и трудностей освободились Христианские Проповедники веры, естьли бы слуги и служанки Господ нехристиан не столько торопилися жениться и выходить замуж! Знаменитый Сеэ-Ма-Куанг, между наставления для домочадцев поместил следующее: “...Надобно брачить рабов, девок и отроков, как скоро возмужают, дабы не своевольствовали и не попадали в соблазны”. Все у нас в точности поступают по сему правилу. Можно считать десять женатых в Китае противу одного во Франции. 2) Польза домоначальников брачить служащих себе. Не только более будут ему преданы, охотнее служат, женщины с женщинами совокупно, мущины с мущинами; но дети, раждаемые от них, принадлежат Господам, и бывают помощию для мелких домашних прислуг; достигнув девяти, или десяти лет от рождения, свыкаются с господскими детьми, вместе возрастающими, девки отдаются в приданое за дочерьми их, отроки берутся Господами в дорогу и завсегда остаются усердны к дому, где живут их родители. [109] В случае упадка домов, малолетки сии помогают Господам способностями своими к каковым либо сдельям, работою, верностию, или по крайней мере могут они их продать. 3) Китайцы далеко не так поступают с рабами, как Французы с своими Неграми в Америке. Окроме нравов наших, нашего образа мыслей, наших обычаев в домоводстве, наших предрассудков, общественные чувствования человеколюбия обуздывают жестокосердых Господ, не допуская до излишних строгостей; пристойность и законы чести, которые может быть и того сильнее в них действуют, что судя по бываемому у нас, рабы обоего пола разумеются сопринадлежащими к семействам Господ их; должны последние пещися об них и призирать чрез всю их жизнь. Проповедники веры свидетели, что многие из обращенных ими, пришед в глубокую старость и одряхлев, тщательно содержатся и пропитываются. Повествуемое нами столь праведно, что Китайцы имеют нужду в законе, которой бы положил пределы благотворительности Господ к рабам, и избавил бы детей и наследников первых от исполнения разорительных иногда завещаний. Но дабы сказать еще утвердительнее: многие рабы не соглашаются стать вольными; некоторых же усердие к Господам столь бывало умилительно, что Историографы наши не забыли поместить оное в летописях каждой династии, а выписыватели из летописей составляют особые сего рода статьи. 4) Нравоучительные наши книги имеет Европа; да читают, как обходятся домоначальники с рабами. Завещание умирающего живее всего обнажает человека. Мы особо прилежали к чтению таковых последних распоряжений человеческих, в коих [110] страсти не приемлют уже участия. Касается завещатель о рабах своих; изражения его достойны творца Телемака, друга смертных. 5) Вопросят ли нас, для чего так мыслят? Отвечаем просто, во-первых: предки наши чрез долгое время, подобно Евреям, составляли одну великую семью. Первобытное таковое умоначертание, еще у нас не загладившееся, у меряет, учиняет сносным состояние домочадцев: ибо люди суть люди. Во-вторых, первобытные рабы в Китае были преступники и осужденники, коих закон по винам их лишил вольности. Фонг-Су-Тонг пишет в сходственность Кингов и летописей: “...В древние времена не бывало ни рабов, ниже рабынь. Первыми рабами учинилися преступники, наказанные лишением вольности, осужденные работать, или не выходить из тюрем”. Но лишалися вольности, или точнее сказать, сдавали вольность свою в руки законов; а чрез то превращаемы были в трудников для общества. Пленники и узники, емлемые на войне, произвели другой род рабов. В смутные и бедственные времена третией династии, обнищавшие до крайности, кабалилися с женами и детьми зажиточным людям из пропитания. Сие проявило третий род рабов. Два последние состояния разумеются паче нещастными, нежели постыдными. Ват от чего вошло у нас в обычай, что знатные женщины и девицы удостоивают доверенностию живущих с ними служительниц; а братья и мужья их подобно же рабов, которые им служат, повсюду им сопутствуют, употребляются во всякие дела и суть хранители их таин. К месту заметим, что длинное плодословие приводимого нами сочинителя противу легкомыслия наших Государей, дававших некогда великую [111] при себе силу скопцам, есть пустые слова для читателей, умеющих мыслить. Да представим себе Государя Китайского, заключенного в неизмеримом Дворце; лишенного, по чиноположениям, всякого сообщества и дружества; видящего пред собою токмо вельможей и деловцев, подступающих к нему нарядным делом, и почти всегда сидящему на престоле: не возможно, чтоб душа его не открывалася пред теми, кои к нему завсегда близки, и чтоб не попадал иногда в сети их, с милосердием полагался на их верность. Кому не известно, что Греческие Цесари, хотя не столь окруженные скопцами, подобно же не избегнули их сетей, и завлечены ими были ко употреблениям во зло власти своей? Сколько Царей, сколько Владельцев, исполняли токмо то всенародно, что советовано им было в тайне домашними их наперстянками, коих дарами подкуплялася верность, и кои заставляли их поступать на дела совсем не ожиданные! Императоры владычествующей династии, не внимают по днесь внушениям скопцов по делам Государственным. Тому причина, мудрая их политика не быть всегда неразлучными с Татарами, соотечниками их; заграждать пути скопцам к общественным званиям, лишать их и поползновения к любопытствам, да и никакое бы от них препоручение не проходило чрез руки последних. К тому же, все Государи династии сей были мужи глубоких умов, которые неутомленно, от одного до другого восхода солнца, занимался попечениями о народе своем, царствовали сами собою, законно и достославно преемничествовали друг другу; чему нет примера в истории посреди земнородных, да и возвышался под ними Китай паче иначе, нежели бывал когда либо, нежели могут оное [112] представить себе Европейцы. 6) В Китае жители всякого состоянии есть народе, кроме ученых, Мандаринов и Князей; от чего же родилася мысль в Европе, что у нас толикое множество рабов? Верно то знаем, чтоб за дватцать пять лет смеялися там в глаза писателю, который на одной страниц дает тему рабов, которого на другой описывает нуждающимся в необходимостях жизни. Впрочем да относят, к чему угодно, наскучили ли мы иметь рабов, или трудно доставать оных; но знает весь Китай, что Император принужден был обнародывать указ, дабы чиновные его Татары имели домочадцами невольников, и что указ сей наблюдается слабо. Не льзя инако, многие домоначальники даруют вольность старинным своим слугам: новых доставать не легко, ибо никто неволен у нас купить раба, разве продаст он себя сам.

Примечание двадесять пятое. “Рассматривая сии сокращения, тотчас познал я, что во всем ложны и вымышленны. [Лист 79]”. Двумя доводами опровергнем показания сочинителя: 1) Европейцы, когда либо писавшие о Китае, ответствовать могут токмо за исправные выписки из наших книг. Пусть раскроют Ниэн-Эульг, или большие летописи: найдут, что исчисления то прибавляются, то становятся меньше, то восходит, то нисходят, запутывая бедной и малой ум человеческой; опровергают тьму вычетов и рассуждений Философов новейших времен. Вставим на удачу пример: по исчислению, бывшему за семьдесят четыре года до рождества Христова, находилось в Китае тысяча двести дватцать три Уана у трех тысяч ста дватцати семейств; пять тысяч девять сот [113] пятьдесят девять Уанов у четырех тысяч двух сот шестидесяти душ. За пять сот восемьдесят шесть лет до Воплощения, не более осьми сот девяноста Уанов у седьми тысяч пяти сот тридцати шести семейств; четыре тысячи шесть сот один Уан у девяти тысяч девяти сот пятидесяти шести душ, Разность, и того страннее между первым исчислением царствующей ныне династии и последовавшим в тысяча четыре ста сорок пятом, как выше упомянуто. 2) Как бы ни извертывался приводимый здесь сочинитель, однако же можем его уличить, что примерное число жителей Пе-Кинга столь же далеко одно от другого, какое ученые люди настоящего века полагают в рассуждении древнего Рима. Все до того надлежащие бумаги, сличаемые и рассматриваемые чрез пятьдесят лет назад, означают, что выгоняемы были из государственной нашей столицы во внутренность областей бесполезные жители; ибо область, в которой оная находится, не довольно плодоносна, подвержена засухам и наводнениям. Чрезмерное бы распложение народа произвело бедственную дороговизну, сиречь на местах, где необходимо потребно во всем избыточество. И так Пе-Кинг лишился многих старинных жителей: утверждающее много, и малочисленность оных, и те и другие права. Но не сия тому причина. Годы государственных свидетельств в успехах учащихся, годы великих произвождений в чины, годы отменных торжеств и прочее. Соразмерно тому жители прибавляются в некоторые месяцы, в некоторые трети и четверти года. В последнюю луну, когда Князи данники Тибетские, Гамиские из иных улусов Татарии и Кореи, и другие многие являются ко Двору, или присылают Послов с даньми. В [114] рассуждении же валового числа жителей Китая, независимо от вышесказанных исчислений, общенародные здания, по днесь существующие в плотинах, насыпях, прокопах, шлюзах по берегам рек Желтые, Кианга Уэиа и иных, столь многочисленны, столь беспрестанно возобновляющиеся, столь трудные к содержанию в исправном состоянии, что сие доказует безмерное распложение народа нашего. Европа, сколь нам известно, не может ничем поколебать сего умоначертания. Река Кианг имеет глубину более шестидесяти сажен, на сорок миль широка при устье своем; но удерживается от разлития. Географическая наша карта вразумляет, как далеко ее и Желтой реки простираются течения.

Примечание двадесять шестое. “Неплодные сии места ничто в соравнении земель, заселяемых дикими, коих зовут Китайцы Ман-Го. [Лист 81]”. Надобно уметь принаровиться к мыслям сочинителя, в рассуждении Китайских слов, которые отваживается он списывать. В доброй воле нет у него недостатка; ничего не забывает к открытию лавки учености своей. Тем же слогом станем ему отвечать; ибо дознаемся, что хощет говорить об Миао-Тсеэях. Миао-Тсеэи, о коих рассказывает он столько побасок, не существуют более, или по крайней мере почти не существуют. Владычествующий днесь нами Император, последнего пред сим года, отнял у них малый Кин-Тшуэн, и наполнил поселенцами, облегчив некоторые области от безмерного множества жителей; ежедневно ожидаем мы известия и о довершительном отнятии же у них большого Кин-Тшуэна. Жаль, что философичество писателя нашего не может [115] несколько пророчествовать! Он бы помолчал о сем; не льзя его порицать, что не ведают в Европе происходящего на восточном краю Азии. История, повествующая происшествие сие, не прекословит его вещаниям, что Миао-Тсэяне имели Царя; что жили союзно одни с другими; что по взятии малого Кинщена многие ушли в больший Кин-Шуена; что укрываются по среди диких гор между тремя нашими областьми: Ше-Тшуэном, Куэи-Тшеуэм и Юн-Наном; что страна, ими занимаемая, имеет малые долины, страна нищетствующая, дающая токмо лес, растения и земляную соль. Далее, служим помощию проницанию сочинителя, что все писанное им о Миао-Тсеэнах годится для нагорных жителей Севенских, Альпийских, Апенненских и тому подобных.

Примечание двадесять седьмое. “Удивительно, что во всем Китае нет больших запасных зданий. [Лист 85]” Конечно не такие, коим удивляются в Европе, но да прочтут записки присланные из Пе-Пинга о государственном хозяйстве и хранении хлеба в Китае, давно уже напечатанные на конце первой части Хозяйства Мельничного. Хотя не все возможные пособия о том исчерпаны, но и сочинены за долго же прежде его философических розысков; однако откроют глаза здраво мыслящим, познают они цену его проницания, объятого лжами, увидят рассуждения наимудрые, самые беспристрастнейшие, увидят неутомленность обмыслителей об оном.

Примечание двадесять осьмое. “Столь ли опасны сии набеги в средине государства и по [116] большим дорогам. [Лист 88]”. Сочинитель несколько выше говорит, что мало городов в Китае; что многие деревни поставлены городами на географических наших картах, дабы наполнить немалые углы ненаселенные и неплодные по областям. Мы, не имея столь острого проницания, каким он снабден от природы, не понимаем слов его о больших наших дорогах. Попытаемся вопросить его, как он мыслит о дорогах, на пример, из Лиссабона в Данциг, из Мадрита в Прагу, из Москвы в Париж? Дорога из Пе-Кинга в Кантон не много подалее чрез Гу-Куанг, чрез Кианг-Нан, или чрез Кианг-Си. Смеем его и всех уверить, что в пятьдесят лет, считая от сего, не только Христианские Проповедники и их служители, ежегодно путешествующие оными, ниже единожды не были окрадены. Теряем терпение, особливо когда угодно ему ссылаться в таковой небылице на Лорда Ансона. Деревни, проименованные городами!... Остановимся на несколько... Владеющий нами Государь, во исправление погрешностей старинных географических наших карт, чрезмерно для того малых, чтоб деревни на них ставить городами, повелел учинить карту на сте склеенных больших листах. Поднесена ему. Имена селений там явилися ему стесненны, столько пропущено слобод, имеющих охранные войска, что тотчас же повелел еще более распространить сию карту. Надобно, чтоб бедный наш сочинитель прогуливался по Китаю мыслями своими, имея оный наполнены умоначертаниями об Америке. Гаи-Тиэн, Версалия нашего Государя, вмещает восемьдесят тысяч жителей; однако же на карте значится на ряду с прочими слободами: подобно же [117] урочище, где у нас делают фарфор, и гавань Ган-Кеу, и еще многие. Не смеем ему проговориться, сколько числом жителей в обеих последних слободах; да благоволит вопросить наших мореходцев, как далеко до Фу-Шенга: расстояние одной токмо слободы по берегу реки в осьми милях выше Кантона. Всеконечно изумится, что никакий Европейский город, кроме Парижа может быть, не имеет столько жителей; ибо в нем их более, нежели в тридцати Германских городах. Наши города разделены на три степени, как известно целому свету: первые зовутся Фу, вторые Тшеу, третьи Гиэн. Под ведомством Фуа множество Тшеуэв, под ведомством каждого Тшеуа множество Гиэнов. Область разумеется обширнее и стесненнее, по числу Фуэв, из коих главный есть столица ее. Раздробление общественных чинов воинских, гражданских, хозяйственных, судебных, соразмерно каждому городу, подобно как и все, надлежащее до правительств оными. Как Гиэны суть последней степени, следовательно служат основанием прочим двум. Тот же закон, который установляет число чиновников для всякого из городов, установляет же пределы окрестностей. Каждый Гиэн долженствует иметь под присудом своим по учрежденному числу миль вдоль и поперег; известно, сколько Гиэнов во всяком четверобочном угле страны. Не здесь пристойно рассуждать, похвально ли, или хульно сие примышлено; но поспособствует проницанию сочинителя нашего, вразумит его о всех его понятиях в рассуждении Немецкой земли. Нещастие наше, для довода его о малонародии Китая, что не умеет он читать наших летописей. Обращая на все стороны доказательства его о малом количестве городов [118] наших, в дополнение учености своей учиняет нас потомками Скифов. Мог же бы действительно доказать он нашими Кингами, нашими самыми достопочтеннейшими памятниками историческими: 1) что мало было городов в Китае до половины третией династии, сиречь до последних годов седьмого столетия прежде рождества Христова. 2) Что главные города тогдашних удельных владений, ниже самая государственная столица, были селения неогромные, и состояли токмо в домах владельческом, чиновнических, тех, в коих помещалось охранное воинство, и весьма немногих ремесленнических и людей торговых. 3) Слободы и большие деревни строились рассеянно: жили в них токмо нужные для ближних месте художники и купцы для ярмонок и торжище. 4) Города начали быть распространяемы и наполняться жителями не прежде, как за четыре ста лет до Христа. 5) Под поколением уже Ганов увидели города великими, с предместиями, с мастерскими всяких ремесле; тогда-то уже появилось избыточество художеств, торговли и рукоделий; тогда-то узнали, да и в превеликом множестве род жителей, известный под именем граждан, или мещан, как зовут на западе; тогда-то уже возникли блюдолизы и пьяницы общественные, бытствующие нуждаясь, ища щастия и забав в беспрестанном тунеядстве... Пять сих статей, очевидно доказанные, конечно совсем иное, нежели ссылки вздорные, которые сами себе дивятся, нашедшись на одной и той же странице. Из десяти тысяч читателей может ли один думать, что наши области много населены; или бы верить, хотя бы ему и твердили, что хижины поселян наших стояли столь близко одна подле другой и взаимно [119] примыкались так, чтоб жители иных, не выходя из деревень своих, могли друг друга кликать, отвечать у приводить в случае нужды во всеобщее смятение целое наше государство от края до края, с поспешностию, подобною той, какая бывает в воинском стане.

Примечание двадесять девятое. “Потому что Китай никогда не бывает подвержен моровой язве. [Лист 90]”. Более уже двух сот лет приезжают к нам Европейцы, а некоторые и живут у нас. Ни один не только самовидствовал, но ниже слыхал о сей ужасной казни Божией; по сему то может быть и думают на западе, что страна наша не подвержена моровой язве. Проницание сочинителя, как часто повторяет, приносит честь любомудрию его. Сожалительно однако же, что не читывал наших книг врачебных и нравоучительных, которые на многих местах упоминают о моровой язве. Первые различают оную на многие роды, рассуждая по годовым временам, местам и обстоятельствам, где начинаешь свирепствовать... “Как только скоро, вещает Ку-Кин-И-Тонг, яд заразы обнаружится, весьма скоро разливается из одного дома в другой, с восточного края селения на западной, от деревни на равнине до деревни же на высоте горы; и тако мчится во все стороны, уязвляет многие округи вдруг, по том распространяется далее по областям, не щадит ни пола, ни возраста, ни состояния, ежедневно множа число больных, едва оставляя время живым погребать мертвых...” Что же сие, естьли не моровая язва? Не доказуется ли, что врачебная наша наука имела нужду рассуждать об ней? Правда, что [120] случается несравненно реже, нежели в Европе ибо; чрез две тысячи лет назад, упоминают летописи наши о четырех только, или о пяти; но упоминают таким образом, что может то служить советом для Европейцев, как лечить заразившихся, как предохранять, кои еще не заразились. Нравоучение наше предоставляет все сии способы врачебной науке, а изъясняется просто... “Уэн-Пинг есть бич, казнь, громкое мщение прогневанного Тиэна. К тому приобщает... Возмездие то за неистовство плоти и нечистоту; понеже ощутительно, что с нашествием болезни сей чувствует и душа и тело распаление плотское, которое усиливается по мере усиливания же яда ее, даже до последнего издыхания человека”. Творец книги Уэн-Иэн-Тонг-Као изражается о том, как приличествует ученому мужу, простираясь в розысках о бедствиях общенародных, и говорит не обинуяси: “...Мудрый узрев, что естество приемлет иное течение, страшится Тиэна по ощутительному неустройству оного, заключает о вторых причинах; ибо выходят из обычайных своих пределов, в противоречие естества своего, приемля совсем несвойственные себе пути. Понимает, что рука Всевышнего производит премену сию, дабы исправить человеков и привести в трепет. Познания мои сколь ни слабы, не могу инако себе представить. Общенародные бедствия, наслания, мор, не объясняются непреложными правилами наук, не обнажают причин, не могут сообразить действия, не изыскивают врачевства... Истинное учение древних о сем столь важнейшем деле утратилось, и осталось даже непостигаемым...” Последние слова тем паче замечательны, что [121] философическое проницание размышляющих о династии Сонговой доказало, что наваждение физическое благих и порочных деяний человеков суть зла сего причины грядущие, настоящие и непосредственные всех неустройств, могущих проявиться в течении природы. Рассуждения их любопытны, по крайней мере не меньше приводимого нами сочинителя о падении ртути в барометре. Происшествия суть камень испытания наилучшей Физики. Оными доказывается, что тишина в народе, обилие, благоденствие, прочны соразмерно нравов чистоте и непорочности; что поколения рода человеческого, бедствующие от разорительных браней, голодных перемычек времени, моровых язв, землетрясений и наводнений, есть всякий раз более предшествовавшего и последовавшего себе во нравах развращения и неистовства. Трудно опровергать взаимную сию связь вещей, почему же и как наваждение физическое взаимно и обоюдно вяжется между нравственности и деяний человеческих с деяниями же самого естества. О сем вещаемое не удовлетворительно подобно окуриванию, о коем говорит наш сочинитель противу заразы; много подобно мыслям его о смехе страждущих язвою, и достойно внимания.

Примечание тридесятое. “Дым, разливающийся от того по всем частям городов, составляет иногда густой туман. Некоторые думают, что и сие-то самое производит глазную болезнь, коей подвержены Китайцы. [Лист 95]”. В самом деле, над многими городами носится туман, видимый по утрам и вечерам за некоторое известное расстояние; но почти таковой же точно видели мы и над Французскими городами. Бесконечно происходить [122] сие у нас не от белого сандала, сожигаемого пред идолами в капищах; ибо они зажиточных токмо наших набожников присылается сие дерево в капищи. Сверх того, что крайне дорого, потребно бы было безмерное множество для составления тумана над Пе-Кингом городом, более нежели пяти Немецких миль во окружении, не считая предместий. Наши Врачи глазную болезнь жителей по городам нашим относят хульному обычаю, что спят непокровенною головою под окнами, в коих вместо стекол бумага не редко разодранная, а иногда и совсем выпавшая; дожди же и ветры по ночам учиняют воздух нездоровым. Христианские Проповедники, лучше предохраняя себя, никогда не занемогают глазами. Благодаря Францию, что научилися мы в ней несколько Физики, и можем понимать, что малое количество сандалу не производит густой дым. Надобно много кубических футов такого дыма к произведению густого тумана над Пе-Кингом, особливо имея сей город положение свое при подошве гор. Объемлющий его воздухе никогда не бывает без ветра; приобщить должно, что одни только грубые частицы в дыму от сандала могут быть вредны глазам, и разносимая оным самая медная зола: сколь же великое потребно количество сего дерева к причинению глазной болезни всем гражданам вообще? В самой же вещи не бывает никогда более двух, или трех человек больных глазами в каждой части такого города, которая может равняться с целым немалым Германским? При самом немногом знании Алгебры можно вычислить, сколько из кубического дюйма сандала выходит золы, дыму густого и дыму же тонкого, и найти, сколько потребно оного для причинения вреда глазам [123] всем жителям, избрав средину между погодами сухой и сырой, между днями ветренными и безветренными.

Примечание тридесять первое. “До ныне не могут из того сделать хорошего напитка. [Лист 183]”. Дело то наших ученых людей, определить точно времена, в которые виноградные лозы и вино учинилися известны Китаю. Те и другое знаемы уже были в царствование У-Тия и Ганов, более нежели за сто дватцать пять лет до рождества Христова. А по сему нарочито дерзко удостоверяет сочинитель, что до ныне не умеют у нас делать хорошего вина. Государство наше весьма обширно, населено за множество уже столетий. Имеем столовые песни от третьего и четвертого, века после воплощения Христова, противное утверждающие. Сверх того, имеем же описание древних предков наших, как делали они вино, и находим, что уподоблялись в том Грекам и Римлянам. Виноградные лозы вырываемы были по велениям правительства; ибо слишком размножались и отнимали землю у пахарей. Отваживающийся повествовать о каком либо народе, должен предварительно иметь об нем некоторое понятие. Христианские Проповедники не возымели успеха в делании у нас вина; но кряж земли и климат Пе-Кингской неудобен для винограда: едва возмогли дождаться ничего не значущих виноградных беседок внутри на дворах своих и кладбище. Беседочный виноград не дает доброго вина в Шамнанской и Бургонской, Французской области. Торговые люди привозят в Кантоне вино на продажу, и самые те же Проповедники берут у них для совершения таинства Литургии своей. Да и покупает не дешевле Европейского. Сущая баснь [124] есть то, что упоминает сей сочинитель о вине Ишпанском, забыв им же самим писанное о недоверчивостях Двора нашего. Какой Европейский Владелец допустится пить вино, купленное у иностранцев, за которых никто не отвечает? Вино, привезенное сюда Европейскими Послами в дар Императору, частию стоит и по днесь в кладовых, другою же роздано Христианским Проповедникам. Ныне владеющий нами Государь не употребляет даже и никакого Китайского вина, примером своим подтверждая закон, возбраняющий пиянство. Сочинитель слишком презирает читателей своих, или слишком же считает на их невежество, пиша о наших водках, пиве из хлеба и плодов. Пишет также, за несколько страниц назад уверительно, об образе воздержания нашего в пище и питии, которого никогда у нас не бывало. Все Европейские матросы пьют нашу водку, наше пиво со вредом для кошельков их и здоровья. Слово, им употребленное, воздержание в пище и питии, столь же мало понятно, как цитум, или некоторое нездоровое питие из ячменных зерен для большей части читателей. А по сему и легко станется, что Сократы в театрах, Аристотели в кофейных домах, Катоны за уборными столиками женщин, Сенеки по шинкам, Плутусы по таможням, с восхищением доказывают чрез падение ртути, что четвероугольный корень десяти заповедей есть ничто во всех отношениях между Государя и подданных, мужа и жены, сына и отца. Скажем нечто в рассуждении образа воздержании Китайцев в пище и питии: оный представился столь нужным законодателям первых династий, что поставили во главу всех прочих законов. Жилищи, одежды, всякое снедное, [125] движение телесное, работы, все установлено ими так, чтоб соответствовало климату, годовому времени, возрасту, состоянию и силам каждого. Судилище благочиния, на пример, обязано было назначить день, в который скидывать одежды летние и надевать осенние; по том когда подобно же облекаться в одежды прежде первозимние, а по том и на время больших стуж. Европейские Врачи, может быть, имеют причину молчать о сем; но у нас предписывается, как во всякое годовое время готовить мясные пищи, и чем их приправлять, соответственно странам и климатам; какие вещи можно, или не можно употреблять в пищу в каждый день года.

Примечание тридцать второе. “Читая описание неизмеримого оного пространства страны, где Император Канг-Гиус в тысяча седмь сот дватцать первом году имея при себе Российского Посла, забавлялся ловлею зверей. [Лист 185]”. И мы читали повесть Его Превосходительства Посла Российского, на которую ссылается сочинитель. Как бы ни толковать оное, однако же он говорит, не зная сам что. Императоры последней пред сею династии, имели зверинец, увеселительный дом, в одной с половиною миле в полуденную сторону от Дворца. Место со многими рощами, протоками и на чистом воздухе, дабы все приятности сельские замыкалися в нем. Императорам настоящей династии не понравилось оное, избрали на западе от Пе-Кинга равнину при подошве гор, где воздух более чист, воды паче прозрачны. Из почтения к предкам, первый зверинец оставлен в прежнем же состоянии. Туда-то приглашен был Посол Российский: путь [126] ему конечно далее показался, нежели каков был действительно, по причинам, о коих он благоразумно молчит, да и мы поскромничаем о том. Дабы точно взвесить рассуждение сочинителя, надобно только пременить имена, и вместо Ган-Тсея положить Миодон, вместо Китая Францию. Тяжкого труда писателю не довольно, естьли проницание его не досязает ко вразумлению читателя, что безмерной обширности страна, а притом и пред самыми почти вратами такого города, каков Пе-Кинг, не может оставляема быть без земледельства.

Примечание тридцать третие [Лист 90]. “От чаю большая часть Китайцев бледны”. Кто видел Китайцев между жителей Европы, которые бы так говорили? Торговые здесь люди составляют самую нижайшую степень. Чужестранство не учиняет у нас благороднейшими приезжающих в Кантон, или с караванами из России: никого из них не впускают в знатные дома, и обитающие в них видят друг друга только мужчины мужчин, женщины женщин. Чужестранцы видят Китайцев, но пусть скажут, какого то состояния были люди. Баснь, сказка, ложь есть та земля, о коей упоминает сочинитель. Неверные румянят только губы, естьли же бы румянили щеки, как женский пол в Европе, сие бы было для них равно как и носить ларвы. Вкус сей простирается даже и в рассуждении картин. Живописцы наши, изображая Елену, Клеопатру, румянец щек их столь искусно сорастворяют с белизною цвета кожи, что первый только отливается в глазах зрителей; инако же бы приняли Елену и Клеопатру Фринеею и Мегерою. Примечание сие наше да послужит наставлением, дабы не [127] присылали к нам икон с красными щеками, с ногами голыми, с открытою грудью; ибо противно по нашей благопристойности: предметы благоговения становятся предметами же посмешища, соблазна и для крещеных наших Китайцев. Проповедники Христианские веры, искусные в живописи, изображая знатнейших наших придворных женщин, сами признавалися нам, что много убавилися предрассудки их в рассуждении живописи Китайской, и что находили многое число таких у нас женщин, которые могли спорить в красоте с наипрелестнейшими Европейками. Один из них открылся пред нами, что живописец в Китае столько же должен прикрывать наготу, сколько в Европе выказывать ее; что весьма не прилично и ему кажется изображать девственниц, мучениц, вдов, набожных Христианок с голыми ногами, руками и грудью... “Понятия о живописи вообще, продолжал он, коими наполняют нам голову, в Европе столь в рассуждении сего глупы, что держался бы может быть и до ныне я оных, естьли бы необходимость не вывели меня из такого заблуждения”.

Возвратимся ж чаю. Неоспоримо то, что был издан указ Императором Те-Тсангом династии Танговой, в семь сот осьмидесятом году, когда толикое уже множество вывозилось чаю в Европу, которым наложена пошлина на чай, и становилось ее на постройки и починки общенародных житниц и содержание ратных у нас людей. Чай, доставленной в Европу, получает лучший запах и силу, нежели каков у нас. Как бы ни рассуждать о качествах, пряности и свойствах сего растения, но всего прежде должно различать разные оного роды и приуготовления. [128]

Примечание тридцать четвертое. “Китайцы беспрестанно употребляют корень Гин-Шенг. [Лист 181]”. Кажется, что слышим мы Негра вещающего, что видел он жемчужины величиною с тыкву. Сочинитель наш выдает себя толкующим все; сказывает, что славный сей корень есть редок; что продается весом наравне противу золота, то есть самый наилучший: то как же утверждает, что употребление оного есть беспрестанное? Все за тем писанное им есть безобразная смесь всякой всячины. Корню Гин-Шенг некоторые дают более силы, нежели надобно, другие же находят его слабее; и то и другое неправда. Приведем здесь пример самый недавный. Некая Царица злою чахоткою низвергалася во гроб, но с помощию Гин-Шенга в вареной воде из сарачинского пшена прожила сверх всякого чаяния две недели долее. Мы сами видели на острове, так называемом Французском, больного, оставленного уже от врачей в самой опасной лихорадке. Корабельный наш лекарь бывал в Кантоне, видал там действие Гин-Шенга, дал оного почти уже умирающему, которой чрез немногие дни выздоровел. Со всем тем Гин-Шенг не главная есть примесь в напитке бессмертия, делаемом из растения самого преизящнейшего. В том напитке, или лекарстве, есть род Ли-Тшинга, или некоего труша, нарастающего на деревьях, цветом подобного радуге. Скажем приводимому здесь сочинителю еще, что не по предрассудку предпочитается Гин-Шенг Леао-Тонгов; ибо был уже славен за тысячу лет пред тем, как область Маншуская подверглась владению нашим Государям. Корейский Гин-Шенг не может с ним равняться, хотя сочинитель и говорит, что корень Гин-Шенг растет на [129] многих местах областей Шенсиской и Шансиской: однако же весьма не так дорого продается.

Примечание тридесять пятое. “Коих воды имеют от седьми до осьми футов глубины. [Лист 195]”. Естьли бы воды сии так были глубоки, то корень Гиу-Гаи не мог бы покрывать листьями и цветами своими поверхности их, и сгнил бы. Растению сему потребно токмо три фута, а на глубине четырех футов уже вянет. Сам же сочинитель пишет, что стужа в Китае столь же продлительна и велика в Пе-Кинге, как и Швеции; однако же листья Гиу-Гоа созревают. Как же отваживается он утверждать, будто бы жалеют в Европе, что не должно перевозить в Европу сего растения? Что в Пе-Кинге созревает, сие несомненно. Больший водоем пред Дворцом, именуемый малым морем, завсегда покрыт Гиу-Гоаевыми листьями. Прекрасное зрелище летом с марморного моста по средине сего водоема. Выходят оным на самую великую улицу, беспрестанно наполненную повозками и пешеходами, и вдруг видят как бы уединенное сельское положение под сими цветами, от которых воздухе наполняется благовонием несказанным. Всеконечно нетщательная рука садовника дополняет здесь недостатки климата и умеряет его суровости. Дело его только состоит в том, чтоб зарывать в землю в конце осени листья из южных областей, привозимые уже завянувшими. Наступит холод, замерзнет вода на полтора фута, или и более; горшки, в которых зарыты листья, обмерзнуть вокруг. Нет нужды свертывать листки взаимно и заботиться об них как о семенах, вывозимых из Египта в Рим, выставлять по том на воздух, дабы учинилися подобными Колокасам. А как не [130] хощет сочинитель наш объясняться в том, то объяснимся мы за него. Наше растение Гиу-Гоа не то, что Египетский Лотус; описываемое Диоскоридисом и Феофрастом ему не принадлежит; упоминающееся же в древностях Моифокина есть очевидно и решит оное.

Примечание тридесять шестое. “Особливо в южных областях. [Лист 196]”. Вся сия статья состоит из грубых ошибок. 1) Примечания земледельческие наидревнейшие, самые верные и наилучшие из всех, относительно до области Шенсиской, которая прежде всех населилась и была разработана. Надобно токмо раскрыть книги Ше-Кинг и Ли-Ки, и удивиться, до коликой степени ремесло сие доведено было на краю Азии за три тысячи лет уже назад. 2) Пашут земли на быках и буйволах как в северных, так и южных областях. Есть места, дающие даже по три жатвы ежегодно; а для того не везде равно земледельствуют. Есть места мало населенные, где жители не имеют нужды в помощи убирать сорочинское пшено, да и нивы под оное не пашутся нашими Шун-Ниэуеми, или там называемыми водяными быками, а все обработывается земледельческими токмо руками. Излишне замечать, что для земель, покрытых водами, не нужны лошади, лошаки и ослы. 3) Вообще мало в Китае крупного скота. Земли дикие, и к коим не касается плуг, хотя неумолкно твердит об них сочинитель, существуют токмо в его умовоображении; все поля, все нивы, могущие быть обсеменяемы, обсеменяются; оставляют же токмо на одни луга и пажити для крупного скота, удобнейшие земли служат для сарочинского пшена. Не умолчим мимоходом, что [131] после громких потрясений в государстве, Императоры раздавали сельским жителям быков, дабы дополнить ими недостаток числа работников. О сем толикократно гласят летописи, следовательно и излишнее на них ссылаться. Приобщим только, что тогда-то издано было строгое запрещение бить быков на пищу. Шун-Ши, первый Император ныне владеющей династии, возобновил сие запрещение, и велел сочинить книгу в тысяча шесть сот сорок шестом году на сей конец. Политика таковая была худо принята и развратно толкована многими; а что еще того хуже, почитается существующею, что совсем ложно. 4) Вопрос о пользе орудий и работных животных не так легко решить, особливо в рассуждении страны, где едва достает земель на пропитание жителей. К чему же бы служили таковые орудия и таковой скот? Разве для того, чтоб часть жителей учинилась философистами, сиречь нетруждающимися ни в чем для общества бременем для прочих, а еще того наипаче заразителями смешных своих и сумозбродных понятий. Наши земледельцы, находя себя или в преизлишном числе, или и без всякого упражнения в некоторых округах, отходят работать в великую Татарию и в страны вновь нами завоеванные, где успехи земледельства опровергают ложное показание часто приводимого здесь сочинителя о землях неплодных будто бы во всех наших областях. Правительство Китайское от своей стороны установило прочное звание людей, трудящихся в работах всякого рода, которые имеют между собою некоторое взаимосцепление; как-то починиватели плотин и насыпей, бичевники ладей по рекам и протокам, проводители чрез слюзы и трудные к проходу места; носильщики товаров между рек для [132] сокращения пути, и прочее. От каких бы превеликих забот избавил сей сочинитель Министерства наше, естьли бы мог он понаделать в Китае столько целизн к разработыванию, сколь щедро оными нас снабдевает? ибо земель только недостает нам. Естьли бы предали печати длинные те записки с примечаниями, которые посланы уже отсюда во Францию о шелковых древесах и шелковичных же червях, то бы разные оных подробности излечили его от многих предубеждений. Единое замечание разности качества и количества шелка (Отрывки сии искусства земледельческого помещены нами будут в следующих Частях сочинения, естьли сия Часть довольна и без того будет велика.), даемого червями, ранее и позднее, довольно ко уличению его, что Китайцы, хотя не столь, как он, но разумеют же сие дело. Предоставляем его суждению небольшую ту ссылку, коею окончаем статью; взята она из пространных записок земледельческих, напечатанных во Дворце тысяча семь сот сорок третьего года... “Прогуливаяся я, говорит Император Канг-Гиус, в первые дни шестые луны по полю, обсемененном сарочинским пшеном, которому надлежало поспеть не прежде девятой луны, приметил нечаянно один стебль с колосом превыше всех других и был уже совсем зрелый. Велел сорвать: зерны нашел полные и сочные. Оставил, дабы посеять в следующий год, дабы узнать, ранее ли посеянных с ними вместе поспеют; что и действительно последовало. Каждое зерно созрело уже в шестую дуну. Ежегодно по том чрез тридцать лет сея семяна сии, произвел из них наконец достаточную жатву для стола моего. Семяна сами собою продолговаты, [133] краснее обычайных, пахнут приятно, имеют влагу весьма вкусную. Зовутся ныне Царственным хлебом, Ю-Ми; ибо начался посев оных в моих садах. Сей только род сарочинского пшена может созревать к северу от великой стены, где стужи оканчиваются поздно, но рано наступают; в южных же областях, ради умеренного климата и плодоносия земли, можно иметь по две жатвы на году. Неизреченное утешение для меня, что удалось мне доставить подобною выгодою любезных поселян моим...” Восхитительные удивления сочинителя нашего, производимые в нем Египетскими пирамидами, не препятствуют нам отозваться, что преславнее изобрести таковую пользу для народа, нежели воздвигнуть здания безмернейшей высоты из камней.

Примечание тридцать седьмое. “Дабы украсить внутренности Дворца Императорского в Пе-Кинге. [Лист 235]”. Сочинитель наш худо размыслил о расположении Императорского Дворца в Пе-Кинге, о коем издал Г. де Лиль печатное сочинение. Инако же ведал бы, что многим живописцам и на множество лет денно и нощно трудиться надобно прежде, нежели окончаны будут украшения двадцатой части огромного сего и почти неизмеримого здания. Картины и живописные изображения не имеют там места, а только украшения простые, величественные и священные, словом, достойные престола; первые зрятся в отделенных только храминах, проходных сенях и в садовых беседках, а притом и в малом числе. Вкус древний; не беремся ни хвалить, ни порочить оный. [134]

Примечание тридцать осьмое. “Суть то монахи, особливо же Аттирет и Авиньион. [Лист 238]”. Записки, откуда почерпнуты сия и предыдущие статьи, или вымышлены, или смеходостойно перепорчены. 1) Художник, о коем здесь говорится, родом из города Доля, что во Франш-Контейской Французской области, по смиренномудрию вступил в братство Иезуитское, в звании трудника. 2) Проповедники Христианской веры представили живописцами Императору только собратий своих, вызвав их из за моря, дабы посвятить им кисти свои на услуги и пользу распространения веры. Иезуиты Кастиглион и Аттирет долго были живописцами владеющего ныне Государя, которой оказывал им отличную милость, удостоивал их смотрением их работ, и не редко, а притом и снисходительно с ними разговаривал; посылал к ним подачи со стола своего; чтил их, особливо же за кротость их и добродетельную жизнь; высоко ценил их дарования и готовость угождать его вкусам и желаниям. Звание первого Императорского живописца, лестное в Европе, здесь ничего не значит. Сочинитель наш обращает слово свое к сим монахам и винит их. Скажем на сие нечто: проповедь веры Христианской в Китае истребится с ними вместе; разве помешает тому некакое чудо, которое, надеемся мы, произойти должно посредством старания того, кто снискал и удерживает им почтение и дружество Императора, не взирая на толикие разглашения, дабы учинить их ему и презренными и ненавистными равно. Двор Пе-Кингский за пятьдесят уже лет предвидел часть недавно случившегося с нами Проповедниками, и хотя состоит из неверных идолопоклонников, [135] однако не мог заставить взирать на нас иными глазами. После ужасного пожара, превратившего в пепел большую нашу церковь в южной стороне города; пожара, о котором полезнее для нас молчать, случившегося в такой день, в который самым сильнейшим образом могли быть уражены суеверные умовоображения: Император неукоснительно обещался возобновить оную, ссудил нас десятью тысячами унций серебра, взялся Императорскою своею кистью изобразить надпись на челе здания сего.

Примечание тридцать девятое. “Развращенное токмо умовоображение примыслило сады Китайские” [Лист 250]”. Кажется нам, что осуждая по начертанию Философических розысков сочинитель, лучше бы ему было доказывать нашими садами и увеселительными домами происхождение наше от Скифов. Тридцать, или сорок лет назад, слово его, развращенное умовоображение, могло бы быть у места, но ныне паче приличествует то Агличанам, Французам и иным Европейским народам, кои последуют вкусу бедных Китайцев; да и достойны паче сожаления, нежели хулы, что не имеют толико же проницательного ума, как сей сочинитель. В случае нужды извиняться могут, что подражают красотам природы, научающие человека казать прелести свои на местах плодоносных, в климатах приятных и умеренных” В таковых садах видим горы и пригорки, которые как бы взаимно себя искали, или взаимно же удалялися; излучистые дороги, древеса, насажденные беспорядочно, как бы выросли сами собою; воды различных видов, извивающиеся по протокам естественным, или прорытым так, что глаза человеческие увеселяются и довлетворятся, [136] находя повсюду новые зрелища. Но имея дело с Философом, столь редкого проницания, должно инако говорить с ним. Пусть приимет перо в руку, пусть вычисляет, сколько стоило пота, трудов, беспокойств и иждивения содержать в исправности сады, порядочно расположенные, во всегдашней чистоте и украшениях, которое бы могли заслужить одобрение его: после, как найдет он в самой точности, чего сие стоит, да скажет нам не то, сколько сыщется таких особ, кои могут иметь подобные сады без предосуждения общему благу, но могут ли все люди согласиться на то, чтоб одни наставляли подобных себе; потом, трудами и беспокойствами промышлять другим приносящее посредственное удовольствие, веселя их зрение садами на их вкус.

Примечание сороковое. “Становятся тем, чем были предки их, сиречь плохими красильщиками. [Страница 251]”. Пред сим и засим повествуемое пахнет фарфоровою улицею в городе Кантоне, то есть примечание и записки знатока, учившегося там знать живопись нашу. Подобно как бы иностранец, ходив часто в лавки Аугсбургские, где продаются дешевые бумажные картинки, возмечтал бы себя ценителем славных Европейских живописей, судя по тому.

Судить утвердительно о всяком художестве в народе просвещенном, надобно прежде прочесть книги, содержащие в себе правила и образы сего художества, видеть лучших мастеров работы, слышать, как рассуждают о том знатоки в том народе. Мы имеем сего рода книги старее всех Европейских, научающие и толкующие нашу живопись. [137]

Император, Вельможи, охотники до картине, имеют у себя собрание славнейших наших мастеров. Члены Ган-Лина писали и пишут нарочные сочинения, давая оными отчет обществу обо всем том, что было хулено, хвалено, критиковано, опорочено, чему удивляются и что одобряют в сохраняемых до ныне у нас картинах. Общество имеет право не принимать уроков в рассуждении живописи нашей от человека, который ничего того не знает. В Европе пускай в почтении, или презрении живопись сия, ублажают ли ее, или пререкают, для нас равно. Да и нет, никогда не поспешествовало, ниже нарушало общее спокойствие. Истинна, сверх того имея особые свои права, никогда же не побеждается, уверены мы, что более те, которым извинительнее всех думать, что наши живописцы худо успевают в изображении подобий человеческих, конечно огорчатся, естьли кто утверждать будет, что столь же неудачно изображаются у нас цветы, птицы и животные. Некто живописец Европейский сказывал нам, что когда рисовал он во Дворце Лиен-Гоаском на стене, обращенной к пространному месту, наполненному сельских красоте, один наш Китайской же живописец, приятель его, дал ему заприметить, что он не столько, как было надобно, означил жилок и коленцов в древесных листах... “Это мелочь, продолжал последний, ошибка неприметная. Но знатоки ничего не прощают: точное сходство с естеством, есть для них первое достоинство картины”. Наши Дюфренои, наши Депили, имеют особую и пространную статью о правилах для растения цветов, древес, птиц, четвероногих, рыб и гадов, и чего всеконечно не помышляют в Европе, входят в подробности о [138] некоторых известных растениях и цветах, подобно как в Европе о надлежащем до изображений человеческих. Еще более в книгах, научающих первоначальным основаниям рисовального художества, не забыты даже разные меры досязающего взора человеческого до стеблей, ветвей, листов, почек, цветков точно также, как Европейцы означают разные же меры досязающего взора до глаз, устен, рук, ног, головы человеческой, приобщая к тому различие, производимое годовыми временами. Все сие простерто у нас так далеко, что не смеем описывать в точности, убегая, дабы не приняты были смешными. Кто в Европе станет слушать терпеливно, что у нас в Китае есть многие школы, в коих преподаются разные правила, как рисовать древеса бамбуевы, пихтовые, Лиэн-Гоаевы, мутановы, Пеоновы и прочие; что живописцы хранят в том правила, какие наблюдаемы были при рисовании Антиноуса и Венеры Медициской? Которой живописец не надсядется со смеха, когда ему скажут, что тень листьев обеих Гаи-Тангов осенних и обеих же Кинг-Гоаев должны быть различны, когда одна половина цветков раскинется совсем, а другая только что раскрываться начнет? Каний Физик не улыбнется, естьли его вопросят, как вопрошают здесь учители учеников своих, сколько на рыбе карпе чешуек между головы и хвоста? Мы однако же с удовольствием взираем на резьбу под тремя, четырьмя и пятью цветами, изображающую все надлежащее до истории натуральной: образ живописи самый у нас древний. Правда, имеем пред глазами эстампы на худой бумаге и грубо нарисованные; но понятие о сем роде резьбы есть по тому самому простое и легкое к исполнению. Сочинитель наш [139] да признается искренне на сей раз, что проницание его ошиблось. Происхождение наше от Скифов, хотя бы еще сильнее ему было кем нибудь доказано, всеконечно не вразумило бы, что толико упредили мы Европейцев в изобретении таблиц резных под тремя цветами. Найдет ли он какое либо затруднение поверить нам в том, пусть верит собственным своим глазам, приискав в некоторых известных книгохранилищах наши книги.

Примечание сорок первое. “Иезуит Пареннен, не возмогший извинить глубокое невежество Китайцев в Астрономии, решился некогда отписать к Г. Мерану, что народ сей весьма остроумен, но крайне худо платит Астрономам. [Там же]”. Тяжко нам объясняться о сем; ибо не льзя без сражения со многими предрассудками, до которых бы инако не было нам нужды, и коих крайне трудно обнажить заблуждение. Весьма бы приятнее для нас оставить их в покое. Да и мало читателей на свете с головами, понимающими коренные истинны. Дабы не насказать чего нибудь недельного, сии первые наши слова служат доказательством, что не помышляем мы входить, доколе простирается способность Китайцев в науках числительных. Поступки правительства нашего противу Астрономов суть в самой вещи таковы, как упоминает сочинитель. Превосходное искусство и дарования в Астрономии не привлекают здесь на себя взоров, не снискивают похвал, не заслуживают награждений. Европеец будет ничем не извиняем за осуждение Татарского нашего Министерства, имеющего нужду противостоять Китайцам и удалять славных людей в сей науке, которая ради того и [140] оставляется в посредственном призрении. Ясно то, что пользы государственных деловцев наших заставляют их иметь у себя беспрестанно заморян сих под руками, для укрощения гордыни Китайцев, дабы давать им чувствовать, что чужестранцы те суть их властители. Члены Математического нашего Судилища подобно же умеют держать в узде и самих Европейцев, пещися, чтоб не ослабевали, прилежать к нужным Китаю наукам, удерживали себя в превосходстве над Китайцами. И в том-то состоит намерение и желание сказанного Судилища. С другой стороны летописи всех династий свидетельствуют, что легковерие народа, или точнее, всех жителей Китайского государства, в рассуждении пророчестве и бредней Астрологических, могло бы быть умалено, или поколебано Астрономами, кои признаны славными и хвалимыми пред лицем всей нашей Империи. На одних токмо Европейцев можем мы полагаться, когда наступят времена смутные и происки запутают правительство: ибо окроме того, что они чужестранцы совершенную имеют приверженность к владеющему нами семейству, удалены от всяких общественных дел. Астрологиею насмехаются, как Астрономы; разумеют ее злочестием, как Проповедники Христианской веры. Мы собственно не вникая во все таковые уважения, лучше хотим верить, что сказанное поведение Министерства и Правительства нашего есть следствие важных правил древности, к коим подходят, сколько могут ближе. Надобна нам Астрономия, надобны и Астрономы. Первая для сочинения исправных Календарей, соответственно течению солнца и луны, для предсказания затмений и истолковании небесных феноменов (явлений), которые бы инако устрашали чернь, [141] и вселяли ей мысли бедственные общему покою. Таковая-то Астрономия потребна для Империи нашей и Правительства. Теперь приступим к Астрономам. Мало в них нужды в земле, где ничего они них не требуют, особливо же что превыше понятия простого народа. Не требуют от них помощи для усовершенствования мореходства нашего и Географии; не нужны они для соседственных нам стран, ни для удовлетворения безмерного любопытства человеческого, ниже для того, чтоб открывать свободный путь силе превосходных разумов и глубокой учености. Что сии были правила политические отдаленной древности, не можно сомневаться; ибо явствуют оные в самых старинных наших историях. Единый закон, возбраняющий удельным Князьям иметь у себя высокие башни для наблюдения звездного, Астрономов и Календарей, оное доказует. Не льзя подобно же сомневаться и в том, чтоб виды таковые не были наичистейшие, просвещенны и мудры; ибо заставлялися те же самые Князи иметь у себя сказанные высокие здания и наблюдателей на них, дабы повсядневно записывалися нашествия ветров, дождей, жаров, стуж, бурей и иных воздушных явлений: в пользу земледельства, науки врачебной и Правительства, относительно к разности погод между годами и климатами. Но древность столько ли была премудра, столько ли народолюбна и в рассуждении сего, как в рассуждении же прочих частей законодательства? Да отвечает на сие тот, кто надеется на особенное свое просвещение ума; для нас же довольно сказать, что древность кажется единые по всему лицу земному имела правила в народах, все и везде имели у себя Астрономов, упражнялися нарочные люди в Астрономии. [142]

Примечание сорок второе. “Народ Китайский еще хуже платит живописцам. [Там же]”. Весьма бы дурно поступали Китайцы, платя щедрою рукою людям, которые умеют только наводить яркие краски на изображениях, на коих не явствует истинна, и на коих не виден превосходный их разум. Европейские охотники до живописи, приезжающие в Кантон, тщетно со усилием старались вперить жителям вкус к живописи своей, и понятие об ее великолепии и важности. Весь Кантон ведает, что они безрассудно дорого давали за раскрашенные нашими грубыми рисовальщиками стеклы, в чаянии получить за то в Европе по малой мере копейку на копейку. Пускай бы на том и остановились и опустошали свои кошельки, доставая изображения сельских красот, цветов и птиц, несколько сноснее у нас выработанных. Но, о праведное Небо! поверят ли нам? Бесчестят нашу живопись золотя и серебря, портят краски, марают кисти! умолчим о подобной же еще глупости. Крайне остерегаемся мы, чтоб ревность к отечеству не слила с пера нашего желчи; почему и заслуживаем извинение, естьли где прокрадется в сих примечаниях наших что либо слишком резкое. Боимся, чтоб не приняли левою, подаемое нами правою рукою. Вот чего ради заграждаем уста о злоупотреблениях, от которых Правительствоо наше отвращает очи и попускает [таковой живописи] теряться во множестве ремесл самых презреннейших. Да читают Гоа-Гоа-Ше: увидят, что в старину была живопись в почтении, снискивала уважение, награды и даже славу, предосудительную правилам Правительства нашего. Князи и знатоки находили низкою всякую цену, как бы ни была велика, за картины [143] некоторых известных великих мастеров, хотя бы прикоснулся уже к ним едкость времен. Не излишнее им казалось обсыпать их золотом; составляли часть богатых наследств; да и самые наследства продавалися, дабы ценою оных покупать наилучшие картины, увидеть их, разумелося замечательным происшествием. в жизни: мчалися на сей конец с одного края Империи на другой. Страсть иметь длинные храмины, украшенные собранием картине, разоряла зажиточнейшие семейства. Простой гражданин паче желал продать землю свою, дом, нежели подлинник славного живописца, или и самую только что начатую им работу, ради древности ее, или единства в своем роде. Иуэны потопили страсть сию в реках слез и крови; но возобновилась во времена последней пред сим династии, и причинила бы разорение многих жителей, есть ли бы бедственные нашествия при Дворе и почти завсегдашняя готовность к перелому обстоятельстве общенародных, не удерживали страсть сию от распространения. Имеем мы сочинение о живописцах и живописи тогдашних: творец оного славится, что не щадя трудов и убытков, странствовал он по всем великим городам Империи, видел все картины, сколько нибудь славные, благодаря мудрое настоящее Правительство, страсть к живописи день от дня ослабевает. Выключая некоторые немногие картины, самые редкие, которые по большей части выискиваются Князями и Вельможами нашими для поднесения Императору, все прочее есть недостойный предмет внимания в Китае. Император имеет одни мысли с Правительством; отступил уже он от прежнего своего намерения, и не хощет, чтоб Европейские художники набирали к себе учеников. [144] Ведаем, что подобное наше признание худо примется в Европе. Но просим у малого того числа читателей, с которыми можем мы согласиться, дабы благоволили заметить, что наша Китайская политика обязана ко многим таковым предосторожностям, обмышлениям и прозорливостям, без которых Европа обойтися может. 1] В Европе не более трех сот лет воскресла живопись: прежде в Италии, по том Франции, Фландрии и Германии; а уже тамошние Государи не могут иметь у себя столь длинных храмин, в которых бы поместились все их картины; ниже хранилище редкостей так пространных, для всех же их любопытства достойных вещей. Что же бы было с нами, естьли бы не истреблен был подобной же вкус и продолжался от рода в род? 2] Живописец, искусства не самого превосходного, или имеющий соперников равных себе в славе, желанием корысти заставляется обратить кисть свою на изображения любовные, бесстыдные и сладострастные, которые нравятся неистовством своим и соблажняют. Коликое бы произвели подобные изображения зло в земле, где нравоучение, не подпираемое истинною верою в Бога, есть толико немощно противу соблазнов наигибельнейшей страсти! Прошедшее доказует благоразумие и любовь к отечеству государственных наших деловцев. В течении династии последних Сонгов, сиречь в десятом, первом и второмнадесять столетии, семейство Императорское, и весь Двор, так много пристрастился к картинам, на коих изображалися всякие неистовства, что выставляемы были как бы на показ. Тацит, Светон, Ювенал, далеко не равнялися, изображая преизлишества распутности. Стыд не имел уже тогда нигде [145] убежища себе. 3) Живописцу не нужно содействовать важнейшим подвигам общего блага, которое состоит у Китайцев в повсеместном и необходимом обилии, непорочности нравов, обеспечивании состояния каждого вне и внутрь государства. Миллион картин более, или меньше, не составляет для нас ничего, а притом писаны ли они водяными, или масляными красками, худо, или хорошо выработаны, одноцветные ли, или разноцветные. Живописец, повторяю, член излишний в великой государственной семье, есть член вредный, естьли благосостояние личное снискивает одним только ремеслом сим: Правительство призирать долженствует только трудящихся в пользу отечества. Не смеем простираться далее о том; ибо одна таковое размышление приводит ко многим другим. Пусть углубляется в оном кто хощет; чем наипаче размышлять будет, как приличествует соотечнику, тем более примирится с Министерством нашим.

Примечание сорок третие. “Не знают в Китае, что такое есть слава и любочестие. [Там же]”. Да отступят, сколько кому угодно, и древность Монархии нашей: найдут прежде всего, что, дабы править человеками яко человеками, законы ни о чем толико не пеклися, как заохочивать жителей к исполнению должностей приманами славы и наград, паче нежели страхом и казньми. Свидетельство беспримерное во всяких иных народах. Простирали сии попечения на школы, училища, военных людей, Мандаринов, обоего рода Судей, начиная от самых вышних до самых нижних в государстве, до подданных всех без изъятия всякого пола и возраста, художеств и ремесл, коими занимаются превосходные, [146] средние и последние умы подлейших домочадцев, равно как и знаменитейших мужей громкими достоинствами и добродетелями. Не здесь место начертывать удивительное показание преизящного такового законодательства, коего самое важнейшее преимущество над всеми иными народами западной Азии, выключая Иудеев, есть в проявлении чрез все, во всем и прежде всего Тиэна, и в отношении к Нему всего... “Наполнлйтеся безоренословенно верою в Тиэна, гласит Ли-Ки; вера есть единые нерешимые узы, связующие Государя с подданными, начальников с подчиненными, отца с сыном, брата старейшего с младшим... Мудрый не теряет никогда из мыслей первобытный источник оные; сего-то ради вера есть его великою целию”. Мало нам нужды, вопиять ли кто противу нас станет, или нет, одобрять ли будет пишемое нами, или пререкать: держим в руках, чем доказывать истинну слов наших. Розыски у Европейцев о Китае нашем побудили нас к розыскам же о Европе, и надеемся, что читатели явятся довольны очевидностию и основательностию оных. Не взирая на ужасное то государственное потрясение, нарушившее народное у нас право за двести лет с несколькими годами до воплощения Христова. Премудрость, правота и благотворительность древних наших законов, единожды уже взяв верх над сердцами Китайцев, удержали и в законах новейших силу свою, относительно в соревновании отличающихся заслугами и достоинствами, снисканиями славы, дарованиями и доблестьми. Тот не имеет ни малейшего понятия о настоящем правительстве Китая, кто не ведает, что у нас всякое общественное служение, всякий чин и достоинство, кроме Князей крови, не суть [147] наследственны, а заступаются токмо по заслугам и способностям. Отец на самой первой степени знатности, не отверзает чрез то пути сыну своему и возвышению. В науках упражняющееся и в войсках служащие выдерживают свидетельства успехов звании их, бываемые по трижды всегодно от нарочно учрежденных особ. Отличности, снискиваемые знаменитыми делами, предприятиями полезными, и всякого рода громкими успехами, достают у нас знаки почестей: за повиновение детское, вдовство, оказание помощи и к самым неимущим поселянам. Вечные похвалы общенародных памятников и историй гласят пред вселенною, что Правительство наше может быть клевещемо, но не с сей стороны.

Примечание сорок четвертое. “Все вычисляют в Китае. [Там же]”. Выходит из таковых вычислений, что Правительство не должно дорожить, чтить, благодетельствовать, поощрять, помогать, награждать и славить только то одно, что действительно клонится к общему благу. Напротив, презирать, небрещи, оставлять, удерживать, уничижать и ослабевать все только что приятное, мало нужное, часто опасное, следовательно и могущее стать вредным, естьли по прозорливости наполняет те токмо пустоты, которые не сопринадлежат к необходимостям и спокойствию всех степеней жителей в государстве. Афины и Рим разумели оное как хотели; политика наша не менее для того премудра, что имеет разные с ними правила о ведущем к роскоши, или придает ей крылья. Доказательства сего завели бы нас в излишнее пространство. Упомянем о случившемся в течении последней династии... “Као-Тсу, пишет в Тан-Тши, довершив изгнание [148] Иуэнов из Китая, и учинясь спокойным оного обладателем, роздал земли чиновникам и воинам, способствовавшим ему в восшествии на престол, дабы (были его слова) праведно пользовалися плодами трудов их, и разделяли с ним его благоденствие. Отставному ратнику, именем Ма, досталися земли, которые в старину бывали Дворцовыми, и чрез время междоусобных войн запустели. Жив еще у него был отец в глубокой старости. Взял он его с собою с женою его, а с своею материю, и трех своих женатых же братьев. Построили хижину: старец учинился домоначальником. Принялися распахивать целизны, и как земля была плодоносна, то в немногие годы возымели избыточное пропитание. Семейство размножилось, но бережливость и труды устроевали всем им приятную и обильную жизнь... Дети! сказал старец, заботы мои были вам полезны, равно как и собственные ваши труды; они-то преклонили вас соединять общие ваши силы и составлять одну семью. Обещайтесь же мне, что станете точно также жить и после моей смерти... Обещаемся тебе больше, ответствовали четыре его сына; кто из происшедших от кровей твоих пожелает отделиться, тому завещаем не давать ни малейшей части наследия твоего. Готова уже у нас челобитная Императору, который конечно решит ее по желанию...” Као-Тсу в самой вещи исполнил прошение их, и в награду за таковой пример сыновнего повиновения и братолюбия, прибавил ко участку владения их еще новые земли. Потомки семейства сего, быв соединенны общею пользою, не пременяли образа хозяйства. Приумножая год от года имущество, нашлися в силах накупить еще земель, [149] а чрез сто восемьдесят лет по смерти родоначальника своего, хотя уже считалось их всех более тысячи душ, весьма разбогатели. Со временем возникли развраты, и послужили причиною следующей челобитной же Императору Ши-Тсонгу: “...Великое благодеяние священного и преславного предка твоего, могло бы устроить на все грядущие времена благосостояние небольшого семейства смиренных твоих подданных, естьли бы члены оного равно следовали Божественным видам бессмертного его благотворения, подобно как первые наши предки. Но нынешнего нашего поколения семьяне совратилися от пути благих примеров их под предлогом, будто бы наследственные наши земли могут быть обработываемы не общественными нашими силами. Некоторые, провождают дни в праздности, занимаяся токмо чтением книг; другие же проливают пот на нивах. Некоторые бросая заступ и плуг, рисуют, или играют на музыкальных орудиях. Женск наш пол изнежился, небрежет о хозяйстве, требует, чтоб семьянки их шили для них одежды, сами же не умеют взять иглы в руки, разве токмо для каких нибудь мелочных своих нарядов. Тягость работ упадает на одних, прочие же тунеядствуют. Последние недовольны тем, что стали бременем для первых: взыскивают всего лучшего себе... Чтоб домоначальники отличались получением лучших зерен хлеба, лучших земных плодов, сие есть достойно и праведно; ибо особами своими предоставляют целое наше семейство, и беспрестанно обязаны к издержкам для общих нужд, даже и во внутренности домов наших; щедроподатливостию своею и гостеприимством долженствуют [150] проявлять властительство свое над всеми нами; чтоб немощные, престарелые, младенцы, имели покойнейшее жилище, лучше были одеты, лучше питаемы, прежде бы всех иных оказывалась им прислуга: сие есть должность, оставляющая полезные следы для всего общества нашего. Бессильных, от природы слабых сложением, с дарованиями к чему либо особенно, справедливо освобождать от работе суровых и тяжких; на сие с радостию соглашаемся. Но чтоб общие питатели взаимный труд проливали пот свой для тунеядцев; чтоб плоды рук их доставалися паче последним, ибо хотят жить в неге и праздности; отвлекалися от должностей своих, наскучивалися ими, имея пред глазами обидное для себя зрелище праздности. Ты, Государь! праведен, не попустишь сему. Мы, смиренные твои подданные прибегаем к благосердию твоему, к твоей премудрости, которые соделывают блаженство Империи твоей. Ниспошли помощь семейству, ощастливленному благодеяниями твоего предка”. Император Ши-Тсонг отдал прошение сие рассмотреть Совету; и когда донес оный ему мнение свое, указал, дабы каждый член упоминаемого семейства, который не за старостию или болезньми отречется разделять общие труды, лишен был всякого участия в плодах, приносимых общими землями; дабы никто не занимался ни чем иным, кроме земледельства, разве с воли и дозволения всех прочих, когда оное принято будет за нужное, или полезное. Первый Министр, выслушав таковое изречение Ши-Тсонга, произнес: “...Империя, Государь! есть одно великое семейство: сам ты себя обвинишь, естьли когда либо не будешь поступать по правилу, предписанному тобою [151] для Маево семейства”. Да испытует теперь сочинитель подобное вычисление: разумели и разумеем мы его непогрешительным.

Примечание сорок пятое. “Художества остаются в Китае, как и у иных восточных народов, в вечном младенчестве. [Страница 252]”. Как! сочинитель не делает никакого изъятия, различения, ниже смягчения в решительном своем приговоре, столь жестоком и подавляющем?... Надобно, чтоб глубокое его знание о состоянии художеств в Китае принудило его не хранить никакой умеренности. Надобно, чтоб противу воли заставлял с толиким жаром Европу презирать нас и насмехаться нам. Но да позволит представить себе, что художествам, необходимо нужным: земледельству, ремеслу ткачей, плаванию по рекам, и тому подобным, все восточные народы, за две тысячи лет уже назад, учатся у нас. Да и сама Европа непрестанно присылает к нам вопросы, дабы учинить себе известными бесчисленные те открытия в оных, до коих достигали мы множеством веков. Доколе не почитала она полезные сии художества предметами учения и размышлений своих, не думывала тогда осведомляться, какими средствами находим мы пособия толико легкие, обильные и беспрерывные. Но после поняв, что художества сии входят во благоустройство состава политического, и суть тоже самое, что желудок, варение пищи и питание тела человеческого, тем с большим тщанием приступила к доставлениям себя познаниями, чем более просвещение жителей ее умножилось и стало чистее. От полезных художестве прибывают нужные вещи; качества оных [152] приводят в лучшее совершенство: множатся общим и частным употреблением. Трудно далее распространиться им, нежели каковы суть ныне в Китае. Всякого рода хлеб в зернах, овощи, травы, плоды, коренья, какие токмо могут произрастать на землях наших, сеются, садятся, имеют за собою присмотр, и со успехом награждают труды. Сверх шелка, хлопчатой бумаги, пеньки, из коликих иных растений ткут у нас полотна? Горная наша наука, ремесла плотников, каменщиков, столяров, делателей ценинной посуды, горшечников, обмазывателей деревянных домов глиною, красильщиков, бумажных заводчиков и работников на их мельницах, каретников, почти не находят, чтобы перенять у других народов. Образовательность и простирание в сих ремеслах суть толико просты и удобопонятны, что чрез ухищрения не столь бы может быть учинилися полезны. Прежде нежели начнем отвечать в рассуждении художеств приятных токмо, роскоши, прихотей, неги и своенравия, хощем приступить ко исследованию политически и нравственно, не паче ли то вредно, чтоб оные усилились в народе, занялися бы ими множество рук, истощалися бы в жертву им множество жизней, и наконец превратилися бы в необходимость ничтожные мелочи. Валовую смету вещей нужных для великого государства соразмерять должно с валовою же сметою жителей оного, принаравливая то к годам урожайным и неурожайным, прикидывая, так сказать, на весы с трудами и работами, коими снискиваются в них успехи числом упражняющихся в оных, дабы дело рук их не превосходило их силы и не учинилося бы возовою скотиною для подобных себе. [153] Валовая смета, повторяю, вещей нужных, когда так изведана будет, не чураемся, не многих ли надобно вычернить в именном списке тех, которые, говоря сколько можно пристойнее, существуют и общежитии для размножения токмо пороков богатых, нищеты бедных людей. Увы! какая смета! ибо толико твердят о вычислениях. Колико дней, недель, месяцов, годов, целых жизней жертвуется... На что же? Дабы одному токмо человеку от колыбели до гроба; одной токмо женщине дать роскошную жизнь и вспомоществовать им пользоваться всеми благами мира сего, который и которая ни на что оному не надобны! Превознесем выше таковую смету, и начнем уравнивать жизни сказанного человека, сказанной женщины, с жизнию простых поселян, простых ратников, матросов, ремесленников, домочадцев и всех иных истинных членов общежития. Кто читывал летописи нации, видел, что Китай испытывал толикократные потрясения, погребавшие и воскрешавшие науки и художества Европейцев. Слишком много было бедственных веков, в которые суетные вкусы общественные возводили умы и соревнования художников наших превыше вечного младенчества. Естьли сказание наше в ухищрениях их, вымыслах и разборчивостях, не послужило бы сетию для Европы, то согласилася бы сия, что далекий ей предлежит путь к достижению той бедоносной, оплакивания достойной и бесполезной степени роскоши, какая некогда зрелася у нас в Китае. Существуют и еще остатки, о коих не имеют понятия на западе. Пример тому камни Юэвы, сады в домах, гробницы, лакированная черепица, надписи и резные изображения [154] на выдавшихся камнях у зданий из разных цветов и прочее, и прочее, и прочее.

Примечание сорок шестое. “Не можно точно отличить открытие Китайцев от тех, которые научили их выделывать хлопчатую бумагу, [Страница 253]”. Но кто сей, который того отличать не может? Конечно нечитавший наших коренных книге, наших выписок из старинных же сочинений о художествах, больших наших словарей и тому подобного. Естьли в оных не означается точно, когда и как всякое ремесло вымышлено и началось, ибо за утратою многих древних наших книг не отваживалися сочинители повествовать неосновательно: многие же книги, уцелевшие до их времен, или не столь уже были старинные, или достоверны недовольно. И для того ссылаются токмо на них, положив меру их достоверности. Писатель, коего на примечания мы ответствуем, столь препятствуется и стесняется разногласием Европейских книг в рассуждении художеств, что часто принужден бывает употреблять непогрешительное свое суждение. Такой высокий Философ должен взирать на вещи с большим хладнокровием. Европейцы, повествуя о наших Типографиях, ошиблись, и смешали вместе резные книги на таблицах с теми, которые выходят из тиснения. Ошибка простительная за малое вменяющим точность и несведущим в Истории. Первый род издавания книг был уже частию в употреблении во времена Тшеуев, повсеместно же начался при Ганах восточных; вторые при последних Тангах в девять сот тридцать втором году Христианского леточисления, как оное явствует в сокращении летописей [155] Гоэи-Ки-Тсеевой, у Таи-Гоэи-Яоевой и других. Мнения о сем Европейцев столько должно уважать, как наших земляков о том, когда изобретено печатание книг в Европе. Тот, кто сливает в одно резьбу и печатание книг, не имеет права утверждать, что искусство раскрашивать холстину переняли мы у Индейцев. Стихотворцы Тшеуской династии свидетельствуют, что крашеная холстина известна нам была прежде всякого нашего знакомства с Индиею. В рассуждении печатания книге, можно бы ему было сказать более, сиречь, что в древность снимались списки с Пеиев, или марморных камней, имевших надписи, полагая на них льняные, или шелковые полотны, а наконец и бумагу, после как она изобретена. Наши печати средней древности, равно как и новейшие, имеют на себе вырезанные же буквы; обмакивают их в чернила, и так тиснят на бумаге, или на чем нибудь ином. Легко понять, что сей образ тиснения распростерся и на книги, и вышло, что также мало видна другая половина страницы, как и другая же половина горы насупротив обращенной к глазам. Должно бы благодарить нашего сочинителя, что невоспользовался случаем хулить наши Типографии трудные и убыточные; ибо должно прежде всего вырезывать буквы целой книги пред тиснением, да и не можем, награждая убытки напечатанное поутру, печатать же вновь под вечере. В знак признательности нашей скажем ему, что Газеты у нас печатаются подвижными буквами, как и в Европе. Не печатаются же целые книги подобно ради безмерного множества букв, к сему потребных. В Сан-Тсаи-Ту-Гоеие объяснен лучший и удачнейший способ предотвращать самые великие в том неудобства. Многожды [156] приступали к попыткам последовать сему способу, напоследок обезохотились. Выбирать надобную букву более нежели из десяти тысяч букв числом, есть тоже самое, как бы кто принимался выпить море; как бы ни были первые расположены.

К слову стало о книгах и Типографиях: нечто упомянем мимоходом. Правила политики Китайской не пременились и не пременяются в рассуждении пределов, в каковых чтоб замыкалися науки и познания книжные; предпочиталось и предпочитается учение древнее, которое заграждает входы в книгохранилища наши сочинениям прошлых издателей, разумея оное ужасным нещастием и источником бесчисленного множества и иных зол же. Правительство наше недреманно назирает, дабы выходили из тиснения такие книги, которые нужны для школ, для наставления народа, а притом и дешевою ценою. Большая часть книг печатается во Дворце; целые их издания принадлежат Императору, который жалует экземплярами только мужей и областных Мандаринов отличных достоинств. Толпы мелких сочинителей учинилися бедоносны при Ганах, Тангах и Сонгах: “...Человеки, пишет Гин-Лиэн, не составили общежительств и великих государств на тот конец, дабы заниматься им розысками, состязаниями, толкованиями и спорами, надлежащими до наук; но дабы помогать взаимно друг другу, доставать нужное и простираться в доблестях. Простой народ не может иметь досугов прилежать к наукам, да и несовместно бы то было с должностию каждого простолюдина. Немногие одарены чистым умом, рассуждением основательным, сердцем, даже до [157] того чуждым развращения, что безошибочно бы различать могли ложь с истинною. Толпы врачей были бы вредны и бедственны. Политический состав государства подобен составу же тела человеческого: руки и ноги не имеют нужды глядеть”.

Примечание сорок седьмое. “Подделывают цветы, но ни одного нет, который бы не был как некакое уродливое чудовище. [Страница 254]”. Не ведаем, какие подделываемые цветы вывозят торговые люди в Европу. Большая часть таких цветов служат у нас для украшения волос женского пола. Ремесленники стараются только, чтоб краски были ярки, приятно бы было на них глядеть, имели бы потребную величину. Превеликой на цветы сии расход и дешевизна их почти неимоверны. Каждый стоит здесь меньше, нежели самой плохой естественной цветок во Франции, употребляются за щегольство: делатели их, истощив подражание природы, вымышляют новые сами от себя, угождая вкусу покупателей. Любопытные найдут, о чем размышлять, перебирая различие веществ, из коих они составляются: из шелку, волокон шелковидных червей, бумаги разного рода, соку из тростей, вареного и превращенного в тесто, по том же выделываемого листками. Сок сей, искусно выработанной, в самой точности походит на листки природных цветов: приемлет всякие виды и краски. Естьли бы не толь был ломок, можно бы было предпочитать его всем иным веществам. Весьма годился бы на единовременные украшения церквей и мест общественных пиршеств в Европе. За несколько лет придумано покрывать такие листки нарочно делаемым лаком, и получают некоторые особые цветы [158] отменно пригожий вид. Не давно также делают их из шелковых ниток и тонких прядей, красят и приуготовляют отменным образом: нравятся благородным Россиянкам и Немкам. Понравилися бы и прочим Европейским женщинам, естьли бы их привозили к ним. Весьма долго не линяют. Птичьи перья разноцветные, на которых краски весьма ярки, были бы ими предпочтены, подобно как разные же краски на фарфоре, агате, коралах, раковинах простых и жемчужных; ибо почти нет вещества, из коего бы здесь не делали цветов для головного убора женщин. Большая часть походят, как бы были из какой нибудь шелковой Французской ткани. Словом, стараются здесь только о том, чтоб легко выделывать и прельщать глаза. Цветков, уподобляющихся природным, за крайнею их дешевизною, никто не примышляет делать лучше. Обманываются глаза между природными и последними таким образом. Можно дать в том славу нашим художникам. Естьли бы приводимой здесь пререкатель наш видел покрытые цветами ветви древес: Му-Тана, персиковых, бертеневых, Гаи-Танговых; естьли бы видел цветы Лиэн-Гоа, маковые, маточной травы, туберозовые, коими украшают внутренности чертогов Князей и Вельможей наших: признался бы, что превосходим мы хотя сими мелочьми Европейцев, и что не льзя ближе подражать природе. Император Канг-Гиус показал Иезуиту Пареннину естественные и поддельные померанцевые деревья; в чертоге веселился некогда тем, что он не мог различить одни с другими.

Примечание сорок осьмое. “Отвратительная длина ногтей и ресниц Китайских женщин, [159] которые умеют они оттягивать. [Страница 256]”. Всякая страна имеет свои странности, свое смешное. Завивка волос, намащение их помадою, осыпание пудрою, столь же нам смешно, как Европейцам долгие наши ногти. Однако же здесь, рассуждая по званиям и состояниям людей, несравненно меньше с долгими ногтями, нежели в Европе пудренных и напачканных помадами. В первый токмо сей раз слышим мы, что оттягивают у нас ресницы.

Примечание сорок девятое. “Некоторые странствователи обманулись, присвояя Китайцам искусство живописи на голой кирпичной стене. [Страница 257]”. Не знать истории о живописи нашей простительно, но опровергать знающих оную недостойно Философа. Пусть раскроет наши исторические словари, особливо же Уэи-Нан-Тсеэ: увидит, что сей род живописи известен был в Китае за пять сот лет до рождества Христова. Обычайным было делом при Тсин-Шин-Гоанге и Ганах паче восточных: покрывалися его стены капищей. Пятое и шестое столетие были временами роскоши и пышности, и тогда-то сия живопись в самое наибольшее вошла употребление. Сказывают о живописце Као-Гиао, что изображенные кистью его мелкие ястребы на внешней стене Императорского Дворца, так казалися естественны, что не смели к ним приближаться мелкие птицы; увидев же производили крик и с торопливостию отлетали. О живописце же Янг-Тсее, что не было человека, которой бы не принимал за естественную лошадь, нарисованную им на стене также; а о Фан-Гиене, каждый, входя в некоторое капище, ошибался в дверях между, правскою и нарисованною. Естьли бы сие искусства стоило [160] того, могли бы мы осведомить Европу о произведениях старинных наших мастеров, которым бы она почудилась. Нынешний Государь наш в зверинце своем имеет изображенную кистью деревню Европейскую на голой кирпичной стене; хотели бы мы, чтоб Европейские глаза приняли ее не за сущую деревню, а притом и не удивилися услышав, чтоб работали сей предмет ремесленники под наставлением презренного растирателя красок.

Примечание пятидесятое. “Не имеют также Китайцы никаких древних истуканов. [Страница 258]”. Так вещающий мог бы прибавить: ниже новейших. Наше законодательство, наше правление и благоустройство общественное не попускают, чтоб были в Китае истуканы: толико-то оные держатся старины. Но для чего бы старина не любила истуканов? Отвечаем: не любила идолопоклонства, истуканы же мечутся в глаза. Ничто толико не доказует идолослужение в каком либо народе, как болваны и капища. Ныне же, по милости Европейских Философистов, позволялось ученым нашим людям и почти всем нашим землякам иметь у себя идолов Индии без предосуждения нашему единобожию. Однако же древний предрассудок еще у нас существует: еще запрещается иметь в домах истуканы; выключая находящихся в Миаоях наших, нет головою ниже нарисованных и в самых мелких рамах, по всем Императорским Дворцам, по площадям и общенародным зданиям, как в Пе-Кинге, так и во всяком ином городе Китая. Одни токмо истуканы терпятся, да и то за новость, частию оставшийся от последней пред сим, другою же появившийся в настоящей династии, а именно, лица двух [161] учителей, двух же опричных стражей при входе в кладбища некоторых известных Вельможей и Князей, при гробе же каждого сыновей Императора, и дочерей его во внутренности погреба со сводом где оные ставят; но народ не видит их и не знает об них. Можно сие разуметь обрядом домашним, или и суеверным Императорского семейства.

Примечание пятьдесят первое. “Ниегов однако же плыл по великому протоку из Кантона в Пе-Кинг. [Там же]”. Не легко сие нам кажется. Начало великого протока близь трех сот миль далее Кантона. О! как люди разно думают об одних вещах! Многие того мнения навыворот, что странствовать сухим путем лучше, можно видеть города, деревни, поля. Плавая же по рекам и прокопам, не редко окружаются горами, всегда же на местах низких, чувствующих скупость природы, по меньшей мере далеко внутрь Кианг-Сиской области. Чужестранец не знает языка береговых жителей; везут его с некоторыми обрядами, не допускают взирать на предметы близко, а притом и только мимоходом. Следовательно не дают ему ни времени, ни досугов наведоваться обо всем, какие бы ни имел способности и любопытство.

Примечание пятьдесят второе. “Да и не знаем, в котором году начата была. [Стран. 239]”. До ныне имеет Европа только сокращения сокращений летописей наших. Не мудрено, что мало находят в них подробностей. Летописи повествуют, как Князь Тшао, прозванный У-Линг, начал строить великую стену гориста третиего года до рождества Христова, провел ее от рубежей [162] Пе-Тшелиских до Гоанг-Го; после Князь же Иэн от Леао-Тонга до области Шен-Си; далее, Владельцы Тсинские от Кинг-Тао-Фуа, до первого входа в реку Гоанг-Го, или Желтую. Еще повествуют, что Тсин-Ши-Гоанг возобновил, достроил и соединил сии три стены, покорив себе Китай; что та часть, которая простирается с северной стороны от Линг-Тао-Фуа до Киу-Ю-Коана, на западном краю Шен-Сиской области, построена более двух сот лет после, при владении знаменитого Императора У-Тия, поколения западных Ганов. Тем хуже для людей, кому сие известно. Простонародные летописи мелочь для Философа. Смешно бы было означать годы, месяцы и дни, как эпохи великой Китайской стены, когда не могут подобного же делать означения в рассуждении пирамид Египетских.

Примечание пятьдесят третие. “Драконы, на знаменах Китайских Императоров, на одеждах придворных их служителей и их собственно, зовутся по Китайски Лю. [Страница 260]”. Лю на Китайском языке значит дракона, на каком ездил верхом Силен; по Французски же есть то осел. Достальное в розысках и примечаниях сочинителя соответствует такой первой его ошибке, достойной Витязей Цервантеса и Матаназиуса.

Примечание пятьдесят четвертое. “Кроме чучел, размещенных по капищам, всякой Китаец имеет их несколько у себя в доме. [Страница 264]”. Чучела в капищах конечно ставятся. Конечно обожают их и по домашним мольбищам столь же глупо, как некогда Греки, Римляне и все народы западной Азии (выключая Иудеев) некогда в [163] Европе, и до ныне в Африке; но не меньше правда, что многих Китайцев, хотя идолопоклонников, дома без идолов всякого рода.

Примечание пятьдесят пятое. “Европейские купцы должны давать образцы, без того же худо удовольствованы будут. [Страница 265]”. Когда наши лаки, фарфор и прочее вывезены были в Европу, с тех пор невидно, чтоб научилися там так скоро делать таковые же. Мы Китайцы заслуживаем лучших похвал за нашу вежливость, услужливость и скромность соглашаться с чужестранными вкусами, нежели быть хулимым зато, что не придумали понравиться Европейцам узорами тканей и камок наших.

Примечание пятьдесят шестое. “Не говоря о стеклянных вещах, коих делать не умели они до времен царствования Императора Канг-Гиуса. [Страница 266]”. Древний наш словарь Эульг-Я, сопричисляемый к малым нашим Кингам, упоминает об Лиэу-Ли. Тси-Ио свидетельствует, что делалися уже при нем бусы; а старинной толкователь Гиао-Кинга, что посредством некакой обмазки делали уже зеркала; летописи времен Гановых, что Император У-Ти имел Лиэу-Лиской завод: следовательно не льзя спорить, чтоб не было у нас Лиэу-Лиэв, или стеклянных заводов, по меньшей мере за две тысячи лет пред сим. Лиэу-Лиэм зовется род стекла. Из чего и как составлялось, не в состоянии мы толковать. Предки наши употребляли к тому род травы, именуемой Лиэу-Ли-Тсао, или просто Лиэу-Ли, не смеем утверждать; правде подобно однако же, что браны для того бывали в разные [164] времена весьма различные вещества. Стекло, ныне делаемое у нас, есть крайне тонко, упруго, пригодно ко всяким детским игрушкам. Станется, что не взирая на невежество, дикость и неспособность нашу в рассуждении сего ремесла, как описует сочинитель, не противно бы было Европе научиться делать Лиэу-Ли. Легко и скоро в руках наших художников могут выходить разные вещи: на пример трубы, виноград. Последний не прикоснувшись примут Европейцы за естественной. Нам случилось видеть большие кисти на лозах стеклянных же, на которых листья были шелковые. Всеконечно дали бы им место западные жители в хранилищах редкостей своих; о цене же, чего стоили, ради невероятной малости, сказать стыдимся.

Примечание пятьдесят седьмое. “Китайцы, напротив Египтян, имеют в великом употреблении печати; однако же у одного только Императора каменная, или агатовая печать. [Там же]”. Дабы повествовать сочинителю обстоятельнее, надлежало бы упомянуть о древних Китайцах. Всякой ведает, что печати были у весьма немногих, да и то у чиновников токмо государственных. О нынешних же печатях советовали бы мы ему лучше молчать, нежели плодить россказни. Никому не запрещено иметь печати, а запрещено подделывание оных под Императорские, судилищные и государственных чиновников. Из миллиона печатей у Китайцев едва найдутся ли две или три, которые бы не были агатовые. Род мягкого камня разных цветов, который начинают познавать и в Европе, есть вещество обычайное у нас для печатей; почему и [165] прозван печатным камнем. В самом деле, ради мягкости и чистоты своей отменно к тому удобен.

Примечание пятьдесят осьмое. “Хотя Иезуит дю Гальт отваживается опровергать сие. [Страница 267]”. Фарфор известен в Китае всеконечно не позднее времен Государей Ганского поколения. Таков ли был, как ныне? Судя по сосудам, хранимым любопытными, не имел толикой же прозрачности; но краски были живее и ярчае. Тщетно старалися в течении последней и настоящей династии достигнуть до сей степени совершенства: не равняются краски пунцовая, синяя и голубая противу древнего фарфора. Фарфор наш разделяется на разные руки, красоты и доброты. Рука первая идет вся во Дворец; за тем остающиеся продажные вещи довольствуют все части Китая, из коих ни одна вещь не бывает без пятен и пороков. Даже и между посуды Дворцовой есть недовольно чистая, выработанная и раскрашенная: такою посудою дарит Император, следуя установленному обычаю. И так сомнительно, чтоб в Европе видали когда либо фарфор наш первой руки. В Кантоне никогда найти оного не можно. Японцы начали привозить дань Китайскому Государю за пятьдесят седьмь лет до рождества Христова; Японцы, повторяю, были тогда народ дикий, без наук и художеств. Не взирая на дары их, не уважались. После, когда владычествовали Уэи, отпущено к ним множество книг; а при Тангах еще более. Императоры наши, поколения Сонгского, обходилися с ними дружественно. Иуэны, или Государи, происшедшие от Монжуских Татар в тысяча двести шестьдесят седьмом году, взыскивали от них засвидетельствования [166] данничества. Отправили сильное морское ополчение принудить их к тому, но страшною бурею было оное истреблено. Тот и другой народ замирились. Японцы, в царствование Мингов, прибыли самопроизвольно в Китай с данью в тысяча три ста семьдесят первом году. Как же бы научилися они делать фарфор, имея уже у себя оный во времена первого своего прибытия людьми еще дикими? По нещастию заразилися у нас лжеучением Фоевым, хотя чрез многое по том время после. Но у нас фарфор их в великой цене, так как и Саксонской; а еще того наипаче вывезенной из Франции недавно. Естьли исключить области Фу-Маи, Тше-Кианг-Нан, торгующие с Японцами; естьли исключить столичной наш город Пе-Кинг, куда присылается из оных редкий фарфор Японский в дар Императору и Вельможам: сверх дороговизны оного, наружный вид их посуды и живопись не на наш вкус. Разность самого добротного фарфора Японского и Китайского опознается токмо глазами. Во Франции доставлено несколько сосудов сквозных, в которые вложены другие; можно думать, что не легко сделают такие же в Европе, ученые люди томятся, толкуя многое в истории о художествах; поможем их розыскам относительно к фарфору. Мы теряли до пяти крат таинство делания фарфора. До минувшей пред сим династии, один только был фарфоровой завод в Пе-Кинге, на котором работали для Дворца. В смутные времена междоусобия и потрясений государственных, которые предваряли премены Правительства, работные люди рассеялись, завод разорялся обще со столицею нашею и был как бы совсем брошен. Основателю новые династии и первым его преемникам не о восстановлении завода сего помышлять было нужно. [167] Успокоилось наконец государство, во всем настал порядок, но сказанных работников уже нигде не находили. Надобно стало приступить к попыткам, основываясь на преданиях, по большой части недостоверных. И так каждая новая династия имела новой свой фарфор, иногда лучше, иногда хуже старинного. Сомневаются, такой ли выходит ныне, какой выходил при Сонгах. Вероятно однако же, что последний был прозрачнее и звучнее от прикосновения. А дабы читатели не приняли, что выдаем мы только одни догадки, сошлемся на летописи Сонговой династии... “По успокоении государства, нашли в кладовых, именуемых Фонг-Тшинг, две великие корзины с запасами для стеклянного дела; походили на ржавчину и железную руду, были в крупных и мелких кусках. Надзиратель сих кладовых не мог сказать, что сие такое, ниже откуда взялось. По прошествии нескольких лет сыскался художник, опознавший употребление сих запасов, и удалось ему составить разноцветные стекла”.

История о наших художествах наполнена подобными известиями. Все древние рукоделия нужные, возмогшие уцелеть по днесь, почти ни в чем не различаются с рукоделиями же нашего времени.

Примечание пятьдесят девятое. “Штатгалтер седьми соединенных областей, как уверяют, имеет ныне у себя самое наилучшее собрание картин, на которых изображены растения и животные, работанные в Азии. [Страница 269]”. Во Дворце у нас также есть некоторое небольшее собрание натуральной истории. Разделено на две части: в первой вещи [168] до Китая надлежащие. С трудом признаемся, что такие мелочи уважаются Правительством нашим. Здесь, на краю земного круга, разумеют необходимостию ведать все дарованное нам природою. За тем уже следуют древние памятники и прочие следы давно минувших столетий. Вторая часть разделена на многие степени, или, говоря по ученому, царства, и содержит наилюбопытнейшие вещи, поднесенные Императорам в течении не одной тысячи лет, из стран, смежных с нами и самых далеких. Безмерное количество таких редкостей, может быть, составляет главную их цену. Любопытные Европейцы конечно не откажут нам в похвале за старание и исправность в срисовывании оных. Жалеем, что Иезуиты Кастиглион и Аттирет, многое прибавя к тому кистьми своими, не оставили у себя списков с своих картине. Вышло бы полное собрание цветков, растений, древес, гадов, рыб, птиц, животных, раковин, камней, минералов и окаменелостей. Ныне владеющий нами Государь охотник до всех сих вещей, следовательно и получает вновь отвсюду и беспрестанно. Заметим, что обширные также хранилища редкостей натуральной истории, принадлежащие Дворцу, имеют книги с изображениями живописными: для всякого рода свои поставцы, и сверх того такие же точно есть в Татарии. В Европе без сомнения сего не ведают. Ведают, что собрание натуральной истории было бы весьма любопытно, наставительно и полезно, естьли бы вмещало в себе самые редкие и чрезвычайные вещи из бесчисленных почти областей Императора нашего. Разность климатов долженствует производить в оных различия. Без прекословия, многие наши Государи всех династий тщательно собирали редкости с мелких островов, [169] из Татарии и прочих смежных стран: умалчивая о пересадке растений одной области в другой, ближних и дальних. Да и сие-то поспособствовало отечеству нашему умножить плодоносие и обилие земель. Растения Американские из Африки и Азии, с толиким прилежанием и иждивением сберегаемые в Европе, никогда ей того не принесут, что приносит в Китае усовершенствование хлебных семян, плодов и животных в одной области из другой.

Примечание шестидесятое. “Китайцы, коих не исключаю от исчадия сего, к числу девяти припрягают еще сумозброднейшие умовоображения, нежели Египтяне к числу же седми. [Страница 27]”. Слово исчадие, под коим сочинитель в знак презрения своего нас разумеет, нейдет к нам: ибо происхождение наше неоспоримо доказано; а для самих нынешних Европейцев, про которых ведают все, что предки их были потомки того исчадия, которым разорена Римская Империя, превращена вся Европа от севера до полудня в иное состояние, возродившее со всех сторон мелкие области, большие вотчины и царства, существовавшие сколько и как могли. Напоследок же произошло от того политическое разделение теперешнего ее состояния. Размышление о числе девяти есть размышление глубокое, истинное и удобопонятное людям всякой меры разума. Но сочинитель, начав столь преизящное объяснение, жаль, что вдруг остановился: мог бы он рассматривать подобно и все числа, даже до ноля. Стоило бы ему только раскрыть книгу Сиао-Гио-Каи-Тшу, или мелкие плоды фиолетовые, засушенные в сахаре для лакомства ребятам: увидел бы, что во время, когда философисма намазала клейкою склизью все мелкие [170] пути и тропины, ведущие во храм наук наших, тогда всякие первоначальные познания смешались в некоторый род Энциклопедии числительной, весьма открывчивой, следовательно годящейся токмо для ребят. Естьли бы не морщил он носа противу числа девяти, сказали бы ему, коим образом Шао-Тсеэ, Тшеу-Тсеэи, Философы, всеконечно достойные названия сего, вспомоществовалися числом девяти и еще некоторыми другими, находя смысл в смысле о всем на свете. И в воле уже бы его состояло быть Стентором, или изобретателем всего надлежащего до философисмы. Впрочем буде не нравятся ему некоторые числа, просим по крайней мере пощадить 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 числа, не безважные в фиолетовых ребячьих закусках, силою своею относительно к вере, общежитию, народно и домашне, воински и мирно, ироически и простолюдимо, и так далее. Прискорбно будет, естьли повредятся об них умоотображения какими нибудь Философическими доводами.

Упомянув о книге, облегчающей первое учение ребят, не лишне дать понятие о некотором роде учебной Энциклопедии, напечатанной и изданной в тысяча семисотом году, в сорок девятое лето владычества Канг-Гиуса. Сочинение сие разделено на четыреста пятьдесят частей. Первые одиннадцать вещают о небе, звездах и воздушных явлениях. От двенадцатой начиная, о годе и оного отделениях, месяцах, весне, лете, осени и зиме различными образы, относительно к закону Божиему, течению и порядку естества, даже до двадесять третией части; и еще чрез двенатцать пишется о земле и водах, особенно же в Китае. От сороковой по пятьдесят шестую, изображаются в точном виде [171] Императоры, соответственно учению древних, яко главы, образцы, вожди, властители, отцы великого государственного семейства. Зрятся там их дарования, качества преизящные, доблести, красящие Царей; напоследок, как помрачили славу свою, как погрязли в пороках, навлекли общественные бедствия. За тем четыре части об Императрицах и семьянях Императорских. От шестьдесят первой до ста семьдесят одной, исчисляются в подробностях все государственные чиновники, Мандарины, судьи всех династий всякой степени при Дворце, областные близкие к Государям, члены судилищ по делам политическим, гражданским, расправным, хозяйственным, уголовным, надлежащим до веры и наук, военным. Далее, тридесять две Части суть как бы картина, или Философическое сокращение непреложных законов государственных, непременных правил правительства и правосудия. Великий Боже! сколь мелки Монтескюи, Бурламаки, Гроциусы, в соравнении сказателей наших о Князях крови Государей наших, удельных государственных деловцев и простых граждан! Показуют ясно, до чего простираться должно повиновение их к Государю, как должны жертвуя собою не изменять доверенность его к ним, как последний обязан избирать мужей достойных участвования во власти его, правительстве народном, бдениях его; как обязан понижать их, или возвышать, наказывать, или награждать; паче же надлежащее до благосостояния частных людей, разделения земель, податей, различных наград за дарования, заслуги, доблести; различных же и всякого рода казней за неустройства, злодеяния и проступки. Сто пятьдесят четвертая часть, даже до ста восемьдесят четвертой, содержит в себе Лии, или [172] обрядники, или чиноположения, яко важные предметы у нас в Китае. Три оных рода: относящиеся к закону Божиему, Правительству и состоянию гражданскому и семейственному. Европейцы, читая сие, коликих бы лишились предрассудков в рассуждении нас, колико бы мнимых ими мелочей приняли не за мелочи! Почувствовали бы, что составы народа неизреченную приобретают пользу от установления взаимственных должностей каждого лица, от взаимных друг друга уважений, ласковостей и учтивства. Еще восемь частей описывают музыку, все музикийские орудия, древние и новейшие, пляски, театры. Последние не хвалятся; видят их там сетьми к уловлению простодушия и непорочности. Далее, четырнатцать частей наполнены сказаниями о Кингах, летописях и всякой учености, мало известной Европе, следовательно и не может об ней она судить. Начиная двести шестою, по двести дватцать девятую, о войне и всем относительно к оной. Фоларты, Пюисегюры, многое найдут, чего не читывали в книгах Греческих и Римских, сам бы сочинитель Философических розысков, что все писанное во Франции о нашей Тактике, есть токмо детская азбука почти беспредельной сей науки. В следующих двенатцати частях о народах, с коими имеет сообщение Китай, более уже двух тысяч лет. Смело выговариваем: естьли бы ученым Европейцам и знатокам древности показать нынешние наши чертежи Географические разных народов, они бы коленопреклонно стали просить, чтоб ссудили их хотя одним из таковых чертежей, в каковых всеконечно недостаточествует их отчизна. От двести сорок девятой по три ста шестуюнадесять, о человеке, рассуждая об нем [173] во всех отношениях и ударениях на него очей; или, яко единицу, по телесному его составу; или яко семьянина, члена общежития и народа; или, яко способного снискивать познания, простираться в доблестях, и также вдаваться в пороки и беспорядки, понижающие достоинства его, навлекающие ему беды. Метафизика и наука нравов у Китайцев не умолкно вещают языком, который бы понравился Европейским сказателям Божияго Слова несравненно более тамошних глубокодумцев. От три ста шестойнадесять до три ста двадесять четвертой, о расколах Фоевом и Тао-Сеэвом, Бонзах обоего пола, и о всех родах суеверия, чародейства, волхвования, угадываний будущего, случайно ли, или нарочно. Не ведаем, а замечательно, что оканчиваются оными последние строки пишемого о человеке, где упоминается также о разбойничестве, мятежах и злодеяниях. За тем десять частей, о художествах, проворствах тела, образовательных и довлетворящих прихоти. По том две части надлежат до живописи, и сопримешиваются с последними довольно не к месту. Но умствования ученых наших Господ никто и никогда не переделает: почитают безделками все такое, чем не поспешествуется общее благо. За сим еще части описываемого здесь сочинения: оными, по предварительном показании правил политике нашей, о государственной столице, об истории, более нежели чрез три тысячи лет, изображается картина древней нашей Географии, сиречь трех первых династий; после же опыт о разных разделениях Империи на области, от времен Тсин-Ши-Гоанга. Видеть там можно все самое существенное, самое любопытное, династия за династиею по днесь. Еще пятнатцать частей, или особых книг, о надлежащем до мест [174] пребывания человека, городах, Дворцах, домах, садах, общественных зданиях всякого рода и капищах идольских. Желающие ведать о нашей строевой науке древней и новой, найдут подробности преизбыточные; удивятся, до коликой чудовищной и невероятной крайности некоторые Государи наши простирали великолепие Дворцов и садов своих. Без достоверностей памятников трудно принимать за истинну “дабы человек, который некогда доволен быть должен четырьмя только дсками, как говорит Гин-Ши, посмел загнать тьмы тем человеков же на работы несметные, едва небеспредельные, чтоб возыметь ему защиту от дождей и ветров”.

От трех сот пятьдесят пятой книги по три ста пятьдесят девятую, выводится как бы на смотр все нужные ремесла и знания, все нужные художества. Последние похваляются, но кратко; ибо все и каждый приемлет разумеющим важность и пользу оных.

От трех сот пятьдесят девятые до три ста девяноста четвертой, потребное человеку, относительна к одеждам и пище, необходимостям, спокойствию, забавам, выгодам частно и общественно. Бесчисленное множества появляется вещей, из коих некоторых токмо известны имена Европейцам, достальные же инако здесь употребляются: следовательно хотя бы и знали имена их, развратно бы понимали.

Примечание сие протяжностию своею столь скучно, что должны сократиться и сказать: в оставшихся еще пятидесяти седьми частях, или книгах, две вещают о разных родах хлебных и всяких [175] иных зернах; две о растениях врачебных, наипаче употребительных; одна о травах и кореньях поваренных; шесть о древесах плодовитых; три о садовых цветах; четыре о растениях сельских; шесть о родах древес, растущих по областям государства (сомневаемся, чтоб о пятой части оных слыхали в Европе); одиннадцать о шпицах; восемь о четвероногих животных, домашних и диких; восемь о животных же земноводных, раковинах и рыбах; шесть, напоследок, о гадах и пресмыкающихся.

Каждая статья, по мере важности и пользе своей, писана пространнее; вообще же разделены каждая на пять, шесть, седьмь, или восемь глав.

Юэн-Киен-Лен-Ган есть выписка токмо из других книг, то и приурочены последние, из которой что взято, и суть то в начале Кинги великие и малые; потом сочинения, вышедшие из школы Конфуция и иных писателей до книжного пожара; далее летописи и труды ученых всех династий, начиная временами Государей поколения Ганского; после слова, сиречь речения пословичные и многозначущие, на которые беспрестанно ссылаются, или их намекают в прозе, или стихах, приводя, по какому частному приключению возникли кем и когда выговорены в каковых обстоятельствах, подобно как некогда Иулий Цесарь произнес: пришел, увидел, победил. Или: и ты любезный мой Брутус!

В последних главах есть иногда целые сочинения славных Стихотворцев, негде же стихи всякого рода и слога; но примечательные или по [176] содержанию своему, или по силе мыслей, или по избранию слове и оных преизящности.

Творцы Энциклопедии сей не держалися никакой системы, никакого особенного мнения. Проявляется под пером их сияние Кингов и древности, но им собственно принадлежащее. Предоставляют читателю чувствовать истинну, красоту и превосходство произведения своего над книгами, на кои ссылаются, даже и когда противоречат им. Одного токмо остерегались, чтоб не написать слова противу благопристойности. 1) Укрощая взмерчивость и надежду на себя молодых писателей, не только представляя оным великую картину несметности наук, но с преобширными пределами каждой из них, коими промчатся от края до края, недостанет жизни человеческой. 2) Учиняя очевидными суетность, лжи, ничтожество мыслей каждого из земнородных, изображая невежества, ошибки, заблуждения, противоречия самых наиславнейших сочинителей, и какие особенные умствования имели люди в течении разных столетий, забытые ныне совсем и исчезнувшие, потом воскресшие, различно образованные, премененные, брошенные и принятые паки. 3) Удерживая в надлежащих рубежах все облегчающее во вразумлении сочинителей, показуя тех, которые отличились, которые праведно весили преподаванное в книгах их, и даже, до чего кто либо из них возмог углубляться, толкуя что либо. Однако же несовершенно во все входя подробности, дабы инако не избавить нужды к почерпаниям и самых источниках. 4) Угрожая ум множеством книг, на кои ссылаются с точностию, не означая однако же мест таковых книг, дабы каждый сам себя судил в знании своем; дабы каждый почувствовал, [177] что быстрота мыслей и разум не дополняют недостатков неизмеримый учености.

Мы собственно ту имели цель, пиша сие примечание, дабы сколько нибудь увидеть могли Европейские Философы, что далеко не им рассуждать, как приличествует знатокам, о Китае; ибо не имеют еще довольного понятия и об нашей Библиографии. Поможем им, дабы постигли истинну слов наших. Да знают, что Юэн-Киен-Леи-Ган есть то относительно ко Энциклопедии учебной, Кин-Тинг-Ку-Кин-Ту-Шу в шести тысячах листовых книгах, как преподавание о всех науках Буфиерово противу словарей Морерия, Тревуского, Мартиниерова и прочих совокупно; но и сии не увольняют желателей ведать досконально прибегать к первым источникам, из коих почерпали творцы словарей сих. Сего рода великие книги у нас лучше, нежели в Европе; ибо не жалеют здесь ни времени, ни трудов. Ныне действительно упражнены шесть сот человек наших ученых в сочинении одной подобного рода книги; более уже года трудятся в некоторой особой палате государственного училища, но ничего еще не вышло. Когда настоит дело рыться в двух, или трех стах тысячах листовых книгах, доказывать истинну всех справок, вземлемых из них: много к тому потребно четвертей часа.

Примечание шестьдесят первое. “Первый стеклянный завод в Китае начат в Пе-Кинге некиим Христианским монахом, в царствование Канг-Гиуса. [Страница 261]”. Нечто бы прибавя, речение не много бы было длиннее, полнее и ближе к правде. Два слова По-Ли, и буквы, коими пишутся, [178] суть весьма древние, в самые отдаленнейшие времена значили стекло, как же быть оному не прежде известну в Китае: как при втором Императоре двадесять второй династии. Можем доказать, что стеклянный завод существовал уже более, нежели за сто лет до рождества Христова, и делалася в нем разная посуда. Сближимся однако же с сочинителем: летописи свидетельствуют, что “в начале третиего века Царь Та-Тсин послал к Таи-Тсуу, Государю династии Уэивой, многостоящие дары из разноцветного стекла; что по нескольких годах некто из мастеров на стеклянном заводе мог превращать кремни в хрусталь, и научил тому же учеников своих”. Смотри Ниен-Эульг, статью Уэи-Шу. Ссылаемся же мы в том на большие наши летописи; ибо о стекле писано в них в седьмом столетии. Сверх того сочинитель может сильнее увериться свидетельствами людей, за долго прежде умерших до того. Как Монжуские Татары составилися народом, мы Китайцы стали иметь стеклянные заводы. Упадок сих заводов дает подразумевать, что стекло поставлялось вещию довлетворящею токмо любопытство, ничего же особливо незначущею для общего блага; ибо писатели с презрением упоминают о бусах, зеркалах, стеклянных шарах, окончинах, щитках, больших чашах, которые выходили с сих заводов при Императорах Ганского поколения. К слову о зеркалах скажем: “делали оные из кремней, вынимаемых с морского дна, превращая в золу; что огонь слабый для расплавливания золота был слабже для расплавливания и зеркал”. Остается у нас напоминание некоего большого сосуда, в котором также было просторно ишаку, как комару в кружке; что возили его во [179] Дворец, положа на сеть и привязав ее к четырем телегам. Император Таи-Тсу (вошедший на престол в шесть сот двадцать седьмом году до рождества Христова) говаривал по сему случаю возильщикам того сосуда: “...Могли бы вы поставить еще пятую телегу внутрь сосуда”. Ответствовано ему: “...Могли бы, но не могут катиться колеса”. Государи настоящей династии, согласно с предками своими, не уважают стеклянные заводы. Не приходит им на мысли послать в Европу учиться ремеслу сему, ниже вывозить стеклянной посуды из Кантона, где довольно ее много. Есть еще и по днесь в Пе-Кинге один завод. Выходит из него множество стекла, а притом и многотрудной работы; ибо не надуванием делаются там разные вещи. Великое нещастие, простой народ был бы у нас лучше одет, вкуснее бы ел, покойнейшие бы имел жилища, ежели бы стекло и хрусталь в большем был у нас употреблении; но везде свои недостатки, свои предрассуждения.

Примечание шестьдесят второе. “По днесь не добрались еще до источника обычая такового. Китайские Императоры в самом Дворце своем имели фабрики и мастерские. [Страница 222]”. Конечно не в Китае. Читаем в Шу-Кинге, что Императоры двух первых династий определяли чиновников над мастерскими всяких родов. Возьмем ближе время. Императоры поколения Тшеуского, более шести сот лет не имея в столице своей ничего иного, кроме Дворца их, дома Мандаринов и государственных Чиновников, потребных художников и людей торговых; по чему столица их была самое небольшое селение. То же разуметь должно о Князьях [180] данниках и о вотчинниках знатнейших. Владеющий Император был, можно назвать, один житель в городе своем, имея при себе великое множество домашних служителей. Следовательно необходимо имел же ремесленников для всяких домашних поделок, тем наипаче, что народ, подобно Евреям, вел сельскую жизнь, упражнялся в земледельстве, выключая кузнецов, колесников и иных необходимых мастеровых людей. Женск пол ткал полотна и шил одежды; мужеск строил вновь и починивал дома. Домашние приборы были простые и в малом числе. Каждое семейство почти могло без всякой посторонней помощи продовольствовать себя. Императоры, хотя жили весьма не роскошно, имели однако же при себе ремесленников, нужных для необходимого велелепия в выездах и на допусках к себе подданных своих; ибо связанные с ними кровию Князи, Владельцы поместные, знали назначенное им время являться ко Двору или для засвидетельствования зависимости своей, или для рассуждения по государственным делам, или для отчету в порученных им должностях. По сему ясно, что Императорам токмо нужно было употреблять на некоторые вещи золото, драгоценные камни, шелк и тому подобное; что рукодельствовали из всего оного только для них. Вдалися Государи в роскошь, размножилось и число ремесленников, и сообразно старинному обычаю, осталися придворными служителями. Внимательный читатель найдет то же самое и в рассуждении Иудейского Царя Соломона. Тсин-Ши-Гоанг, быв еще Князем, завел всякого рода мастеровых людей при доме своем; искоренив же династию Тшеускую и древний наш образ правительства, несказанно умножил их число. Императоры Ганского [181] колена, избавив Китай от его и семейство его мучительства, долго колебалися, оставить ли в таковом же состоянии мастеровых людей и содержать ли их из Дворцовых доходов. Мужи мудрые советовали оставить, для приведения в совершенство ремесл, для удерживания ремесленников неотлучно при Дворце, дабы не рассеялися по государству, где не было в них ни малейшей нужды; напоследок же, чтоб сами Императоры, естьли бы учинилися расточителями на наряды и выезды, довольствовалися бы собственными своими мастеровыми людьми и не развращали народ заведением оных. Сверх того легче было таить расходы, которые не выходят наружу в государстве. Могли бы мы также доказать, что громкие назвищи: “...Королевский золотарь, Королевский алмазных дел мастере, Королевский вышиватель золотом, Королевский каретник, Королевский шорник” и тому подобное во Франции, суть остатки таковых же древних обычаев. Ложно, совершенно ложно, чтоб ремесленник с особым дарованием непременно учинялся у нас волею и неволею Дворцовым служителем, кроме невольников Императорских. Ручаемся, что наши ремесленники тогда только работают на Дворец и покидают работать, когда хотят. Наш Тши-И производит то же действие, что во Франции слово: именем Королевским; но слышат его реже. По правам нашим, понятиям и предрассудкам, приемлем мы за худо отрицаться работать на Императора; начав же преставать, хотя бы и была причина к жалобам. Также как и во Франции, непристойно Дворянину отказываться итти на войну, или возвратиться в дом прежде окончания оной; ибо в том замыкается недостаток сыновнего повиновения ко [182] всеобщему Отцу народа. Лучшее в таком случае средство, всклепать на себя необходимость, подобно же как всклепывается оная и во Франции.

Примечание шестьдесят третие. “Улицы Китайских городов были бы пусты, естьли бы ремесленники имели, как у нас, мастерские в домах своих. [Страница 298]”. Приметили мы, быв во Франции, что улицы больших городов, на пример Бордо, Лиона, Парижа, полны народа; но вместо того инако в Тулузе, Пуатиере, Орлеане, Анжере, хотя ремесленники и тех и других имеют у себя в домах мастерские свои. Все большие улицы Пе-Кингские, как и прочих наших городов, с обеих сторон наполнены лавками и мастерскими всякого рода: на одних местах более сих, на прочих оных. Девки и замужние женщины из средней степени не показываются на улицах. Когда бы сочинитель сказал, что множится прохожих и проезжих число от продавателей в розницу и починивальщиков всяких домашних вещей, то бы он не ошибся. Однако же справиться бы еще ему надлежало, что мелочные торгаши и починиватели дополняют недостаток женщин на улицах. Соглашаемся охотно, что каменщики, кровельщики, плотники, не имеют по домам мастерских своих, ходят же, куда позовут, даже и к самым неимущим жителям. Увидят у кого вывеску на доме, означающую ремесло хозяина, сей не можете уже отказываться, и по первому призыву должен тотчас приниматься за дело, не навлекая чрез то себе презрения. Отменные дарования в ремеслах, отменная слава в искусстве, не напыщает у нас гордостию сей род людей. Не могут они никому сказать; посмотрю, [183] подумаю. Нравы наши обязывают их быть кроткими, чтить каждого и оказывать учтивство. Говоря, с кем бы то ни было, именуют себя: “твой последний, твой уничиженный служитель”. Но возвратимся на прежнее... В Пе-Кинге множество людей по улицам; ибо в Пе-Кинге более двух миллионов жителей. То же самое и по прочим городам на улицах теснота; ибо каждый с преизбыточеством населен.

Примечание шестьдесят четвертое. “Слыхали мы о богатых попонах, коими накрываются слоны Китайских Императоров... Но кто когда либо слыхал же о картинах и статуях у сих Государей? [Страница 300]”. Ведают в Европе, что Император наш столь умерен в обычайных своих одеждах и столь воздержен на расходы домашние. Славится однако же, подобно святому Лудовику, Французскому Королю, великолепием, когда должно являться ему пред народными собраниями подданных и чужестранцев. Попоны на слонах при всем том весьма в малом числе, да и употребляются токмо по трижды, или четырежды на году; годившиеся при предке его, годятся еще и при нем. Естьли читатели угрюмые будут укорять сочинителя, для чего он так глубоко молчит о законах наших, которые явственно установляют покрой, цветы, цену и украшения одежд государственных наших особе, и что роскошь не может растлить оных: легко ему отвечать, что проницание его не достигало того, равно как и многих иных вещей, о коих не говорит ни слова. Да и по чему же знать ему, что у Императора есть картины древнее всех Европейских; картины, привезенные к предкам его [184] оттуда еще во времена крестовых походов? Не ручаемся, чтоб известно ему было и то, коим образом Государь наш не ведает, что делать с картинами, присылаемыми несколько лет сряду из Кантона, изображающими сладострастия лжебогов Греции, и паче, нежели неистовых наглостей. Может быть должностию своею почитает молчать. Но куда удаляемся мы от пути сказания нашего ради статуй и картине! Резчики наши нашли способ пользоваться камнями и мягкими и жесткими, выделывая выпуклости на зданиях весьма высокой цены: следовательно и не может то быть на западе. Мелочи сего рода препровождены уже не однократно в Европу, и служат к понятию об украшениях Дворца, где во множестве таковые зрятся украшения. К выпуклостям на стенах надобно приобщить сосуды, чаши, цветки агатовые и из иных редких камней. Относительно к статуям, имеем мы только идолов. Хотя сонные, хохотливые, злоречивые, брюзгуны и прочие говорят глазам и всегда нравятся, однако же весьма ниже таковые изображения высокой резьбы, которой у нас нет, почему и упоминать об ней не отваживаемся. Естьли бы Китайцам оставалось досугов упражняться в сем ремесле, явили бы себя еще превосходнее, нежели в живописи. Сами художники Европейские так судят по разным выделкам руками Китайцев для украшения их церквей.

Примечание шестьдесят пятое. “Горестно при всем том взирать ныне на Философов, устрашаемых непрестанно повторяемыми усилиями самовластительства к окоренению оного. [Страница 303]”. Летописи наши суть достаточные истолкователи слов [185] сих. Сближимся с мнением сочинителя по своему. Объяснимся же. Существует Провидение, бдящее о судьбе народов; Провидение, коего лучи ярко проливаются от рода и род; проницают мраки заблуждения, невежества и лжей; обнажают нищету, слабости и ничтожество помышлений человеческих; Провидение, ведущее беспрерывно, чувствительно и непреодолимо единое поколение другим ко исполнению Божественных своих промыслов. Не здесь место предлагать, с каковым величием все наши Кинги воздают должное Божеской премудрости, Его правосудию, Его бесконечной благости. Но дабы рассуждать о Европе по вещаниям тех же самых Кингов, и правилам, на которые в том опираются, вот как бы мы говорить хотели: ...Когда основатели великих династий Тшеуевой, Гановой, Танговой и Минговой, установили жребии Китая успехами, коими Провидение оружие их благословило: пременилось все государство. Народ, томясь злодеяниями и неустройствами, причинившими ему злоключения, сам собою обратился на пути должности, повиновения от нижших к вышшим и миролюбия. Доблесть восприяла все свои права: начали чтить ее, послушествовать ей, в ней простираться и один пред другим наперерыв преуспевать в ней. Общая польза преклонила всех и каждого стать соотечником; Двор умерил свои расходы, занялся со рвением заботами Правительства; государственные деловцы, умудряся бедствиями и смятениями минувшими, начали поспешествовать общественному благу; гласы законов услышалися повсюду; земледельство наградило утраты прошедшие от края до края отчизны нашей; столько же вознебреглось ничтожными ремеслами, сколько нужные день от дня [186] усовершенствовалися торговля приведена паки в деятельность, сорастворенно с древнею своею взаимною доверенностию покупателей и продавцов. Напоследок, науки изникли из посреди хаоса, коим были объяты; разлили светлость лучей своих тем более; прочнее, чем более же оказалися робки, неудаляющимися от правил и воздержными в своих розысках. Не знаем, то же ли самое бывало и в иных народах; но сие не сомненно, что у нас на восточном краю Азии, ужаснейшие потрясения областей всякий раз преклоняли духи человеков к преизящному учению Кингов, или лучше сказать, к первому и наидревнейшему учению самых отдаленных времен. Сверх неизмеримого совоспоследования больших наших летописей Ниэн-Эульг, в книгохранилище Французского Короля находятся многие собрания всякого рода ученостей и почти всякой династии. Любопытствующие, естьли хотят успеть во опознании истинного, и первобытного учения Китайцев, да читают книги, выходившие при первых Императорах каждой новой династии. Почудятся, увидев, что потом ослабевало оное время от времени; в лучшем же своем сиянии было токмо тогда, когда первая тишина наставала после страшных потрясений: ибо общие виды принуждали каждого держаться истинны, воздавать, ей должное: отвсюду все и каждый стекалися внимать гласу Кингов, следовательно все династии, о коих выше упоминали, имели единое и то же учение: как обожать Тиэна, в чем состоят должности отца, сына, мужа, жены, Владетеля и подданного. Пойдем от сего начала, последуем за поползновениями разума человеческого и своевольству и беспорядку, под предлогом, аки бы учение сие древнее проявить в полном его [187] свете, дать ему всю возможную чистоту, взялися поправлять Кинги, исторгать погрешения, вкравшиеся в содержания оных, и установлять точные смыслы оного; развертывать, так сказать, раздроблять и доказывать. По сколько более таковое возобновление учености открыло поводы критике, розыскам и рассуждениям, тем наипаче пустилися в начале с некоторою робостию и предостережением, по том без всякой умеренности и пощады. Разность умов и познаний произвели разность же мнений и систем. Разность мнений и систем заставила враждовать ученых людей, разделила духи, но таким образом, что каждый ученый превозмогал искать над прочими. Сыскался третий род ученых, выдали себя примирителями, или судиями. Присвоил оный себе право рассматривать сочинения, как рассматриваются в приказах тяжебные дела. Между тем достохвальные попечения нового правительства, отмены злоупотреблений, восстановление устройства, предпочтительнее же сему успехи земледельства, торговли и ремесл, мало по малу отродили сладостное обилие, облегчили работы всякого звания жителей, умножились выгоды и приятности жизни. Имущественные люди приняли забавою занимать досуги свои учебными сварами; ученые же люди, чтоб сделать их опорами своими, понизили слог свой, дабы быть от них понимаемыми. Ученое простолюдинство возрастать начало приметно посреди вышней степени сограждан; далее же посреди средней, а наконец и самой последнейшей. Поелику распространялася атмосфера наук, столько же крепчало и мудрствование в неученых. Одно недоумение производило тысячу; ибо нравы стали уже не прежние: ибо должности стали уже казаться тягостны. Двор и [188] Министерство небрежениями своими, или ложными видами политическими, злу сему давали усиливаться с поспешностию. Древнее учение лишалось защитников своих, уже разномыслящих. Пристрастие общественное к мелочам, мало по малу приняло за достоинство презирать всякие умствования. Истинна престала уже быть целию всех и каждого: всякая ложь, красно высказанная, искусно распещренная, хитро запутанная, нашла подражателя к предосуждению здравой политики и наук, к предосуждению добрых нравов и Философии. Следовательно вольнодумство простерто вон из пределов; общественные нравы, удалясь от всяких правил, уязвились так называемым антоновым огнем, день от дни умножающимся. Всенародная власть, не возымев более столпами своими правоты, ревности и любви к отечеству в деловых особах, ниже помощи от чувствования, усердия и почтения к Государю, заставилась оказывать разделение свое, суровость и насильство; умолили законы. Гнусное самовластительство окружило престол, и учинилось распоряжателем всех движений Скиптра. Да совоспросятся с историями всех народов, увидят, что самовластие всегда начиналось забвением великих и первобытных правил правительства и развращением нравов. Но приближимся к мете нашей. Как философисма неутомленно трудится в рассуждении того и другого в Европе, то боязнь сочинителя о самопроизвольной власти, или самовластительстве, коим угрожается часть сей вселенной, есть извинительна и основательна. Правда и то, Европа имеет великую и непобедимую защиту, то есть веру; но западная Азия и Африка вразумляет нас, что Господь Бог изливает токмо милосердие и предпочтение свое к тем, [189] к коим отменно же пред прочими проявляет свою благотворительность; что лишает оные во зло употребляющих; что истинную веру преносит от народа в народ, и попускает страдать под игом мучительства тех, кои попирают ногами Отеческий Его о себе промысл.

Примечание шестьдесят шестое. “По странному расположению от природы зрения своего, любят только яркие краски. [Страница 307]” Благонадежность на себя и ошибки сочинителя странны. Всякий Философ, предлагая свое токмо мнение, не имея права говортшь столь утвердительно, столь резко, столь решительно, следовательно и еще осторожнее, когда противоречит он, известные свету дела. Не надобно иметь никакого понятия о нашей живописи, ежели кто не ведает, что знатоки наши любят картины бледных и слабых красок; только бы предметы были изразительны, соразмерны и делали бы честь составу оных вообще. Картины сколько нибудь ярких красок разумеют деревенскими; в комнатах, картинами украшенных охотников до живописи, противу ста картин отменных по меньшей мере есть по осьми десяти писанных одною краскою, или тушью весьма тонко. Люди искусные водят кистью едва только прикасаясь, наводить же краски посылают к красильщикам, довольствуясь изображением мыслей на бумаге, подобно великим живописцам Европейским в их рисовке. На долго бы задержались мы, открывая погрешности сочинителя в показаниях его о живописи нашей, которая, как кажется, знаема ему только по женским опахалам, вывозимым из Кантона. [190]

Примечание шестьдесят седьмое. “Остается одно уже только примечание о Китае. [Стран. 311]”. Слушая сочинителя, кто не подумает, что он видел, сколько ему хотелось, в областях наших, от Кантона до Пе-Кинга, все мастерские наших живописцев, или видел также всю работу рук их в Европе? Читатель, наименьше пред прочими осведомленный, тотчас сам собою заприметит, что для сравнения живописных работ Кантонских с Пе-Кингскими, должно прежде пересмотреть довольное число лучших и тех и других во всяком роде. Каждый ведает, что работы столичных живописцев не отпускаются в Кантон, да и отпускать не для чего: для того что не купят Европейцы; ибо никакая монахиня, взглянув на них, не опустит глаз. В рассуждении важного слова, климат, о коем из благоугождения молчали мы доселе, просим сочинителя быть уверену, что рассказы самые вертопрашные и смехотворные о том суть то же, как и о прививании оспы, вычислении государственных наших доходов, расположении народа, образах, как пользуемся мы климатом и прочее. Мы Китайцы первые научилися тому за множество веков прежде пред жителями западными. Леу-Лю, знаменитый писатель минувшей династии, объяснил все то, что наистраннейше повествовано было о климатах. Замечает он весьма благоразумно, что область Шен-Сиская, чрез длинный ряд столетий властительница над прочими, прежде всех населилась. Земли ее прежде прочих разработаны; более в ней пред ними цвела торговля; словом, яко вместилище Двора, имела множество пособий, в коих недостаточествовали другие области. Преимущество сие старалися относить климату Шен-Сискому, [191] будто бы удобен производить людей с превосходными умами, храбрых, украшенных дарованиями способностями, даже и самыми доблестями. Ссылаяся он на достоверные доказательства, опровергает глупую таковую систему, которая опровергается же нынешним состоянием сей области. В ней тот же самой климат и по днесь. Историею о всех прочих областях выводит, что почти столько же система сия сумозбродна и смешна, как пишемое о подобном же Монтескюем. Есть ли бы жили мы во времена, когда в самой вещи ищут люди научаться, то бы история же истинная наших ошибок наших принятий одно за другое, пристрастий к чему либо, систем, погрешений, развратных толков, более бы пользовала Европу, нежели торговля нашими шелками, нашими чаями; но прежде должно зажить ране и быть очищенной, которая еще видна.

Примечание шестьдесят осьмое. “Даже и не то, что зовется узорчатой фарфор. [Страница 333]”. Сочинитель наш может быть не скоро найдется в состоянии отвечать, естьли вопросим: “как проводят черты, пресекающие одна другую всячески?” Не угадает конечно, по какому случаю начат у нас делать сего рода фарфор. Физика его будет объясняться, как она может. Вода, замерзая зимою в некоторых известных сосудах, точно походит на узорчатой фарфоре, с тою только разностию, что черты пресекаются разнообразно и мало выдались на поверхности льда. Впрочем весь такой лед и внутри подобно же разделен, как и на поверхности; куски отстают один от другого, соответственно расположению сказанных черт. Так рассуждаем, как видят глаза наши. Легко же понять, что [192] взирая на воду, замерзшую таковым странным образом, пришла мысль делать фарфор узорчатой.

Примечание шестьдесят девятое. “Неправда, чтобы кто ни говорил, что первый опыт огнестрельного пороха учинен был на войне противу Мунгальских Татар, в тысяча двести тридцать втором году”. Кто усумнится, что сочинитель незнающ в языке нашем; что открыты пред ним таинства нашей учености; что осведомлен совершенно историею о наших художествах: возмог извлечь бытие, потерявшееся во мраке наших памятников, или в смеси мнений ученых наших мужей? Однако же не разумеет он ниже слова по Китайски; не раскрывал никогда ниже одной из наших книг. Общенародные летописи обширного государства не подпадают розыскам подобных ему. Летописи сии столь искренны в своих признаниях, что присвояют некоему Голландцу, в царствование Юнг-Лоа, научение нас Китайцев снабдевать корабли пушками. Повествуют, что до тысячи пять сот тридцатого года имели уже мы одно огнестрельное оружие под именем Французской победы, как оно привезено к нам; ибо Французы не странствовали еще тогда на край сей земного круга. Но прежде, нежели начнем опровергать сказуемое о тысяча двести тридцать втором годе, доказать должно: 1) ошибочно пишется в нашей истории, что во времена Ганского поколения Государей бывали уже различные составы минеральные, коими пользовались на приступах к городам и окопам. 2) Летописи ошибаются же, означая явственно, что в девять сот шестьдесят девятом, во второе лето Каи-Тао, царствования Таи-Тсуа, основателя Танговой династии, поднесли сему [193] Государю некий состав, от коего зажигалися стрелы, и быв пущены, летали далеко; что в тысяча втором надесять году преемник его Тшин-Тсон употреблял железные стволы, изрыгающие огненные шары и горящие стрелы на седьмь сот, до тысячи шагов. Естьли верить ученым нашим, то изобретения таковые восходят далее осьмого столетия назад. По свидетельству Киэу-Фуна, известны учинилися Татарам в конце тысящного года. Не худо бы может быть добраться, не от них ли заняли и Европейцы во времена крестовых своих походов. Естьли бы непресекающееся никогда человекоубийство на войнах не столь ужасно было людям нашего состояния, вошли бы мы в подробности, коими бы доказали, что огнестрельный порох употребляем уже был в Китае противу неприятелей более трех сот лет прежде изобретения пушек на западе, образами страшными и истребительными для последних. Отсохни прежде, отвались рука моя, нежели когда либо произнесу одно слово о том!

Примечание седьмидесятое. “Иезуиты описывают Китайцев страстными Химиками. [Страница 259]”. Причина дешевизны золота есть также плоды проницания сочинителя Философических розысков. Писали ли нечто похожее на то Христианские Проповедники веры, или что нибудь такое сверх показания летописей наших, многажды повторяющих о пристрастии, посмешища достойном некоторых наших Императоров и ученых людей, которые верили, что можно найти лекарство от всех болезней; что деланы им были тысячи возражений, возражений столь упорных, на которые обязанными себя почли ответствовать целыми книгами, означая точно, что не [194] ведали еще тогда на западе ни таинства превращений металлов, ниже имели понятие о лекарстве от всех болезней вообще. Чаятельно, есть в книгохранилище Короля Французского сочинение Таи-И-Пиен. Оное свидетельствует, что творец, писавший за полтора ста пред сии лет, выводит земляков своих из заблуждения, и заставляет признаться, что Химия прежде их известна стала Европейцам. Нужно ли знать более для мыслящих, как мыслит приводимый здесь сочинитель, тех отсылаем к летописям Сонговой династии, к статьям о Янг-Киаие и Тшанг-Ионге. Они повествуют во-первых об умствовании, что можно превращать черепицу и камни в золото. [Гоа-Уа-Ше-Уэи-Гоанг-Кин.] Один оставил все сбои должности общественные и домашние, дабы единственно прилежать к великому сему делу; другой же выдавал себя видевшим “как пременяют сребро в золото, помощию дыма из некоего состава”. Примечательно, что Тшанг-Ионг хвастал древностию сего таинства. В самой вещи читаем в старинной книге Тсаи-И-Ши, что некто из предков наших превращал коренья в золото, сожигая то в сосуде, имевшем вид птичьей головы. Приобщим нечто достойное внимания. На месте, пожалованном Императором Канг-Гиусом под строение Иезуитам, внутри первой ограды Дворца, в минувшую династию стоял дом, нарочно отведенной для так называемого Химического великого дела. Старинные стены и подземные погреба со сводами, послужили им самыми добротными строевыми запасами для их церкви... Сочинитель наш, вероятный и первый из всех писателей на свете, означает раскольников наших Тао-Сеян, Бонзов и Иезуитов под сими словами: “сии разные монашеские братства”. Мысль, [195] далеко превосходящая всякие иные благопристойности и вежливости. В настоящие дни, некоторый известный род людей почитает себе самым главным правилом ничего не щадить, бесчестя и ругаяся всякому понятию о вере; приучать чернь разуметь за равную глупость и поклонение Иисусу Христу и идолам. Но да позволит нам он представить: естьли кто хочет слыть законным и послушным сыном, добрым отцом, добрым супругом, добрым братом, добрым свойственником, добрым соседом, добрым другом, добрым гражданином: тот на многое здесь отваживается, произнося подобные слова. Обиженные попросят Мандаринов, дабы разведали, как живет таковой человек, каковы суть нравы его; и хотя несколько найдут зазорными, издадут в свет письменные опровержения таковых его слов. Так точно поступает и самое Правительство. Мятежнический писатель разумеется здесь уже довольно наказанным, когда приказным порядком обнаружат поведение его жизни, начиная с ребячества. Откроют, что или он не принадлежит ни к какой полезной обществу степени жителей, или что он причинял оскорбления отцу и матери своей, не призирал и не призирает в старости их; ибо уверены мы Китайцы, что все, вещаемое бесчестным человеком, заслуживает токмо презрение.

Примечание семьдесят первое. “В безумном таковом суеверстве наследовали предкам своим Татарам. [Страница 357]”. Чем более углубляемся в древности; или, как думает сочинитель, чем ближе подходим ко мнимому им происхождению нашему от Скифов, по тому наипаче безумное таковое суеверие долженствует быть всеобще и [196] явственно. Но к нещастию Кинги наши, старинные наши писатели, не говорят о том ниже слова. Шан-Гаи-Кинг, Куан-Тсеэ-Лиэ-Тсиэ и другие книги писателей средней древности, коснувшиеся о сем, упоминают о некоем восхитительном саде, в котором полагают одни древо, другие источник жизни, третьи некую губку, нарастающую на древесах; четвертые некое же растение, имеющее в себе силу продлить человеческую жизнь. Тсин-Ши-Гоанг, пожелав не умирать никогда, тщетно совопрошался со всеми Географами: ни один не мог ему назначить места, где находится таковой сад. От сего возникла причина, что отчаясь отыскать оный, прибегли ко Алхимии, дабы составить напиток заменяющий незнание о саде. Сближимся с умствованием сочинителя о последнем: без всякого недоумения Татары с равнин Сенаарских, первобытные наши предки, оставили нам таковое предание, толико после поврежденное и обезображенное Тао-Сеэм.

Примечание семьдесят второе. “Были ли более, нежели за тысячу три ста лет до рождества Христова, род монахов у Татар, под именем Ламов. [Страница 358]”. Китайцы прежде всех спознали и возымели сообщение со старинными Татарами, которые обитали между Каспийским морем, Персиею, Индиею, Ша-Моем и морем Корейским; но они не упоминали никогда об их жрецах, об их Бонзах. Летописи Ганов западных, распростерших завоевания свои далеко к северу и даже до Каспийского моря и Индии, свидетельствуют, что сей народ покланялся Духу небесному под изображением некиим из золота. Лжеучение и идолопоклонство Фоэво вникло в Китай при Минг-Тие, Императоре поколения [197] восточных Ганов, воцарившемся пятьдесят осьмого года по воплощении Христовом; но не видели еще тогда Бонзов: появилися не прежде Тсинские династии, которая началась в двести шестьдесят пятом году. Некоторые усердные защитники раскола Фоэва отведывали доказывать противное; но сверх глубокого молчания о том истории, опровергается изданным от Престола указом, коим осуждалися ко взысканию пени люди не вступающие в браки. Указ сей впрочем не говорит о Бонзах и Бонзихах; ни того, чтоб исключаемы были от такого взыскания, ниже сопричисляемы к прочим. К слову; в подаванных челобитнах против Фоя изымем нечто, послужившее ссылкою Киэу-Суну в двести сорок четвертой книге сочинения его, Уэн-Гиен Тонг-Као, страница 2... “Великое учение Конфуциуса есть истинное и существенное. Вразумляет обожать Шанг-Тиа. Есть ли иной дух, который бы мог быть превыше Шанг-Тиа?” Было бы помещение Римских Весталок в Троянский Дианин храм, когда полагать Ламов у древних Татар. Надобно вовсе невежествовать об истории Тибета и всех тех стран, кои нами зовутся Тсанг-Ли, находя там Ламов чрез многие столетия по рождестве Христове. Сего рода раскольники, в желтых шляпах, [Гоан-Мао-Тши-Киао] как именуются они в Географии и Тонг-Шуг, появились в династии Минговой. Не входим далее в подробности; ибо из тысячи читателей Европейских едва найдутся двое, в состоянии опознавать достоверность ссылок на древнее наше писание.

Примечание семьдесят третие. “Японцы ведают несомненно, что не Китайцы суть прародители их. [Страница 361]”. Какое имеет тому [198] доказательство сочинитель? Что говорят о том сами Японцы? Дюгальд, человек слабоумный; но не все читатели таковы. По меньшей мере надлежало бы ему хотя дать дознаваться, как, по чему, и с коего времени “ведают Японцы несомненно, что не мы Китайцы предки их”. Прибыв они к нам в первый раз в пятьдесят седьмом году Христианского леточисления, были дикими людьми. Глава народа сего еще и Царем не назывался. Чрез многие столетия научилися писать и возымели книги. Буквы их, по днесь употребляемые, суть наши. Самые старинные одежды их, когда стали просвещаться, нашего покроя, и прочее. В книгохранилище Французского Короля есть Тонг-Тиэн, Тонг-Ши, Уэн-Гиэн-Тонг-Као и прочие сочинения, уважаемые в Китае, изданы весьма за долго пред прибытием Христианских Проповедников веры. Отсылаем к оным разумеющих Китайский язык, и уличатся древними нашими памятниками относительно к Японцам, за долго же прежде того, как известна им стала грамота. Увидят, что нам паче, а не Японцам верить должно об их происхождении. Япония и Японцы почти ничего не значили от четвертого до седьмого столетия по Христе. Время, к которому приурочивается их происхождение, доказывающее истинну летописей наших, которые полагают сей народ древними Китайскими поселенцами.

Примечание семьдесят четвертое. “В обширной сей стране нет почти ни одного ратника, которой бы был природный Китаец. Войско все составлено из Татар. [Страница 369]”. Раскрывали мы книгу Гоэи-Тиэн; нашли статью Пинг-Пу, то есть судилище воинское. Прочли там, что ратники [199] природные токмо Китайцы, размещаются по укрепленным местам, порубежными, по выдавшимся далее оных плотинам, ущельям гор, и прочее. Из разных наших областей, не считая чиновников, которых, как известно, несравненно более Европейского, посылается такое же воинство в походы до осьми сот миль расстоянием. Войско земское, стрельцы, и так называемые у нас полуратники, состоят в ведомствах Судилищ и государственных деловцев. Прилежно просим сочинителя заглянуть в шестидесятое отделение книги Гоэи-Тиэн, чем может Китайский ратник заслужить вышшую степень в войсках? Сколько надобно ему оказать мужества, проворства и способности во всяких воинских приемах и телодвижениях? Военный Мандарин должен иметь крепкое и сильное сложение тела, дабы мог сносить всякие беспокойства и труды; отваживать жизнь в случае нужды, дабы не растроивалось здоровье его голодом, жаждою, стужами и жарами, дождями и пылью; знал бы основательно по правилам, как ему производить волю и исполнить веления Полководца, а иногда и заступить его место. Взирая очами, как требует настоящая наша Тактика, на воинские приемы и телодвижения в коих успехи доставляют степеньми Магистров, Бакелавриев и Докторов оруженосного ремесла; суровая жизнь, которую провождать обязаны; гибкость тела, которую беспрестанно умножать должны; оказания силы, суть пособия их в деле воинском. Так заранее приуготовленные ратники, выдерживают неприятельские огни и устремления до конца битвы. Храбрость их исчезает вместе с последним их издыханием; не чувствуют тягости оружия на себе, не чувствуют беспокойства от седел. [200] Нравы наши заставляют воинского нашего чиновника быть грубым, суровым и даже неучтивым в обхождении; но нежным и мягкосердым никогда. Есть у нас пословица: “...Одежде всякого Мандарина должно быть всегда взмоченной дождями и потом; надобно высыхать токмо на нем”. Да и малого стоит труда привыкать к таковому роду жизни; ибо каждый военный Мандарин только что не родится в поле. Вся жизнь его с ребячества и до смерти протекает в трудах и в беспокойствах. Звание простого ратника есть щастливое состояние для подлого человека; и для того с охотою вступают в оное, ибо получают жалованье. Выбирают годных, обязуют корыстью оставаться в войск и с радостию исполнять все повелеваемое. Татары у нас есть тоже, что во Франции Королевские опричные и старые полки. В привычке у них соперничествовать с природными Китайцами в храбрости и терпении. Опыт тому видели мы в последнюю войну по ту сторону Ша-Моа. Те и другие ходили на Элеутов. Претерпенное ими на сем поход истребило бы всякое иное воинство, начальствуемое Цесарями, опрысканными пахучими водами, окуренными благовониями; да и послужило сие им к успехам.

Примечание семьдесят пятое. “Не льзя поверить, с коликою простотою производят свои работы. [Страница 370]”. Подлинно заслуживают ремесленники наши хулу сию. Как возвратилися мы из Франции, удивлены были приуготовлениями Дворцовых наших Архитектов к самым огромнейшим зданиям; не увидели ни столпов, ни подмостков, а только предлинные пихтовые шесты, [201] об которые не ударял ни единожды топор, не было в них ниже одного гвоздя, и которые употреблялися на подобное же дело множество поколений назад. Вот из чего устроены были подмостки, во сто пятьдесят фут вышиною, и служили к ношению вверх руками человеческими всякого рода строевых запасов, подобно как бы поднимаяся на гору. Работные люди ходили по таковым подмосткам, как обычайно ходят по улицам, не мешая друг другу. Самое превеликое здание довершается у нас так, что никогда не бывает слышно о упавшем, не только убившемся человек. Удивление наше и еще увеличено было, когда увидели в Уан-Шеу-Шане разные надобности к тканию камок; в Ионг-Го-Конге большие литейные дворцы. Медные куски, в дватцать футов длиною, брошенные на огонь, расплавливались и кипели с утра до вечера в таком месте, в котором бы никакой Европейский литейщик не взялся бы плавить меди на комнатный позвонок. А для того и удержимся от повествования, как возят великие глыбы мармора, целые каменные холмы, превысокие и претолстые деревья с кореньями и с мочками на последних. Естьли бы описать одни только выри, или водовороты, сколь с достойною смеха простотою, хотя и с совершенною безопасностию и крайне плавно действуют лошадьми. Испытывать запрягая человеков, как двигаются блоки такие, которые едва могут быть приведены в движение четырьмя, или пятью стами лошадьми. Какая странная мысль! Верят здесь за довольное число лет, что работных людей должно разуметь государственными членами, гражданами, по получаемой от них великой пользе всеобщей; что нужно то для обширной Империи, дабы тщательно платила им [202] за труды, доставляла им выгоды приятности и спокойствия жизни, предоставляя им на волю способствоваться снастьми, какими хотят сами.

Примечание семьдесят шестое. “Не знают здесь ни крепкой, ниже так называемой Королевской водки. [Там же]”. Естьли разумеет сочинитель о поселянах, ремесленниках, торговых людях и тому подобных, сие правда. В десяти тысячах на силу найдется один, или двое, которые о том слыхивали; прочих же степеней Китайцы столько же ведают про обе сии водки, сколько не любят, чтоб их у нас делали. Естьли бы Европейские Врачи пожелали обременить себя заготовлением оной для Дворца, с радостию бы уступлена была им сия честь, что и ни единожды предлагаемо им было.

Примечание семьдесят седьмое. “Остается к желанию доказать достоверными памятниками, что в древности у Китайцев те же самые употребляемы были ткани, какие ныне. [Страница 372]”. Когда разуметь древностию время, предварившее второенадесять столетие до рождества Христова, то имеем памятники о крайней простоте одежд предков наших. Следовательно всякие ткани были же самые простые и дешевые. Чрез долго по том, знатные женщины и девицы долженствовали ткать оные сами себе на платье. По свидетельству Ли-Кия и Тшеу-Лия, постыдно было жене ученого человека, чтоб муж ее носил одежду не из ткани рук ее. Девки, подобным же образом готовили себе брачное платье. Признаемся, подобное домашнее тканье не могло инако приходить в совершенство, как мало по малу; однако же не зрелося еще тогда ничто хитро [203] примышленное; ибо общественное благочиние назирало, дабы не вдавался никто в роскошь с сей стороны, предоставляя только различие степеней и состояний. Когда древностию разуметь времена, в кои проявилися Греки, летописи наши доказывают, что тогда уже тщательно вымышлялись ткани шелковые, паче и паче кидающиеся в глаза, и употребляемы были по крайней мере при Дворе Императорском и при Дворах же знатнейших Князей данников, которые более имели на мысли, как бы им жить удовольственнее, нежели добре править подвластными им. Преизлишество сие превратилось наконец, так назвать, в казнь народу под Государями Тшеуской династии; превратилося в гонение и утеснение всеобщее при Тсин-Ши-Гоанге; в разорение отечества при Ганах, которые нашли себя обязанными поспешить на помощь запрещениями вывозить и продавать золотом вышитое. Такое шитье зовется у нас Кин. Пишем мы его сложною буквою, которые порознь значат золото и ткань. По древности буквы сей судя, надобно, чтоб вышивание золотом известно было в Китае далее, нежели за седмь сот восемьдесят один год до Христа; ибо пишется об оном в Шу-Кинге. А некоторые ученые мужи относят изобретение таковое временам Тшеу-Конговым, сиречь за тысячу сто лет прежде Христианского леточисления. Ибо думают, что при нем Мандарины носили уже на одеждах своих особые некакие знаки, вышитые золотом, по коим различалися в старшинствах и степенях своих. Ши-Тсеэ говорит: “Девки выработывали шелк и шили прекрасно в пяльцах, на одежды мудрым мужам Дворца Государева”. Тсеэ-Сеэ замечает: вышивное платье на Мандарине, без достоинств, не учиняет его почтенным. Далее, [204] народ заразился роскошью: вышитые одежды стали носить люди частные. Гаи-Тсеэ принял оное гибельным для отечества. Далее, восхотели иметь еще нечто драгоценнейшее: последовала живопись разноцветная на шелковых тканях, начали примешивать к основе и утоку птичьи перья, имеющие краски, подобные радуге (слова историка), и унизывать узоры столь мелким жемчугом, чтоб мог держаться между прядей ткани.

Примечание семьдесят осьмое. “Художества не столь еще далеко усовершенствованы были, как после завоевания Монгольских Татар. [Стран. 373]”. Сверх упомянутого уже нами, сколько еще появилось вновь вещей в течении протяжных династий Гановой, Танговой, Сонговой и Суиэвой! Китай пространством своим равняется целой Европе. Имел потрясения всякого рода; имел отличные века свои, как и на западе: век Александров, век Августов, Карла великого, Льва десятого, Лудовика четвертогонадесять. Естьли бы не было столь бедоносно открывать народу, какой век оказывал некогда роскошь, пышность, велелепие, негу, ухищрения во всяких родах ничтожных ремесл и художестве, довлетворивших токмо вкусы и прихоти: то бы завели мы Философию сочинителя нашего в такие пределы, в коих бы остолбенели предрассудки его. Сближает он нас со Скифами чрез наши сады; но когда бы узнал, что еще в начале седьмого столетия были у нас древеса с шелковыми листьями и цветками, окуренными благовониями, цветы из всех стран света, каждого годового времени завсегда раскинувшиеся; что были у нас здания из сандаловых бревен, окна из горного хрусталя [205] разноцветного, кровли под золотыми бляхами, украшенными финифтяною работою, и прочее. Пускай мы Скифы, пускай бестолковы, как угодно ему именовать нас, однако же не льзя инако ему думать, что Императоры наши, обладатели наиобширнейшей страны света, конечно могли иметь некоторое сношение с чужими народами, и осведомляться об их художествах, перенимая и вводя в употребление угодные их вкусу. Летописи наши входят о том в подробности, и на все отвечают. Не помечтается ли сочинителю, что то вставлено нарочно в них и ему на смех? Книги нравоучительные, полезные народу сказки, стихотворцы и прочие сочинения того времени, подпирают свидетельства летописей; а того наипаче челобитные государственных ценителей нравов, начиная сто девяностою книгою до ста девяносто шестой; изражаются они о вредностях и гибельных действиях роскоши, день от дня усиливавшейся; что серебреники, мастера золотых дел, вышиватели золотом и тому подобные, превозмогают над ремесленниками необходимо нужными для жизни, особливо же земледельцами, яко главным основанием общественного благоденствия. К слову о стихотворцах наших не худо заприметить, что сочинения их содержат пространную роспись художестве, равно как и всех частей натуральной истории. Двух, или трех столетий было довольно ко исчерпанию всего льстящего страстям, всех изгибов сердца человеческого, так что принуждены были писать дело, дабы писать что нибудь новое. Но ныне и сие последнее исчерпалось. Могут сочинить нарочито забавную натуральную историю о разных родах стихотворства, паче же кои простираются о цветках, растениях, врачебных травах, четвероногих, птицах, рыбах, [206] гадах, окаменелостях, древесах, словом, о всяких веществах, подобно как во Франции сочиняются же стихи на пуки цветков любовницам. Будет время, что также писать станут и там.

Примечание семьдесят девятое. “Нет нашего намерения извлечь ученых Китайцев из замешательства их. [Страница 374]”. Не опознаем милосердой и великодушной благотворительности сочинителя, в словах, столь мало обязательных. Тшу-Гио, есть краткое вступление пред первоначальными уроками для юношества, конечно упоминаешь в статье Тши [бумага]. В древность книги писалися на шелковых листах, на холстинных и дщицах бамбуевых, длиною и шириною различных. В царствование уже Го-Тиа, Государя поколения последних Ганов, в средине седьмогонадесять года владычества его, [сиречь во сто пятом году Христианского леточисления] выдумана бумага, по днесь употребляемая. Все книги, содержащие в себе ученость нашу, критику, словесные науки и древнюю историю, свидетельствуют, что нарочные для того были деланы ткани шелковые и льняные; что отысканные книги по сожжении при Уэн-Тие имели шелковые и холстинные листы; что древнему таковому обычаю, писать на шелковых листах, долженствуем мы нашими Киуэнами [или длинными свертками]; да и ныне еще в обычае таким же образом исписанные лоскутья вывешивать при гробе погребаемых. К тому же самому относить должно происхождение Пиэна и Туи-Тсеэв [большие полотнища из шелковой ткани, на которых пишут стихи, пословицы, символы и тому подобное. Первые долги и широки по произволу, другие же узки, обычайно по [207] два висящие один на другом], коими украшаем мы наши храмины; напоследок, длине же и широте таковых листов можно присвоять безрассудный обычай Ганов, иметь таковые листы, или лучше сказать полотнища до сорока футов в длине, пяти футов шириною. Но что сие все в соравнении одного слова из уст западного какого либо Философа?

Примечание семидесятое. “Пристрастие его к числу пяти, по мнению нашему, проистекает от достопамятного оного заблуждения козмографического, будто бы вселенная была четверобочна. [Страница 385]”. География в Китае была точно таковая же в прибытие Христианских Проповедников, какова была в Европе в девятом, десятом и некоторых иных последовавших за тем столетий. Для тогдашнего невежества не существовали еще знаменитые века Рима, а далее и Папы Льва X. Также разуметь надобно и об Китае нашем с разностию, что во времена сии омраченные ученые мужи боролися с невежеством всеобщим, и дерзали защищать древние наши книги, как то свидетельствуют сочинения их. География наша имела свои времена, мрачные, освещающиеся, а наконец и систематические. Проницание сочинителя не касается первым. Прежде, нежели Греки и Римляне возымели самое наималейшее понятие о странах, коих не видывали, Китайцы провозвещали уже, что земля шарообразна, висит посреди, воздуха; что таковой шар продолговат от востока к западу, короче от севера к югу. Измерения, к тому приобщаемые ими, доказуют, что рассуждали о целом земном шаре; а некоторые немногие отваживалися умствовать, что сей шар, а не солнце, коло вращается. Слишком [208] стали бы мы пользоваться преимуществами нашими в том, естьли бы взялися за ссылки на летописи династий Гановой, Тсиновой, Тсуиэвой, Танговой и иных. Любопытный найдет их в книгохранилищах Французского Короля; пусть сами за себя и отвечают. Для нас довольно заприметить... Научилися мы от Скифов, первых наших праотцев, сочинять особые статьи о географии отечества нашего и всех других народов, кои чем либо связуются с нами. Таковые статьи в летописях самых отдаленнейших династий найдены Христианскими Проповедниками, во время прибытия их к нам. В них-то покойный Иезуит Гобиль черпал подробности о народах, вовсе неизвестных Европе. Да раскроют токмо Тсиэн-Ган-Шу, увидят географические измерения в довольной точности при Ганах; найдут довольно любопытное об оси земной, как думали об ней жившие в глубокой древности. Глобусы, небесный и земноводный, умели делать с нарочитым искусством и исправностию; льзя было находить восхождение и захождение звезд, долготы дней, затмение солнца и луны, различие климатов, и прочее.

Примечание восемьдесят первое. “Географическая карта, без помощи которой древние Китайские Императоры не знали даже и собственных своих областей. [Страница 377]”. Первая глава Ю-Конг книги Шу-Кинга, есть может быть наидревнейший памятник географический на земном круге, выключая токмо пятикнижие Моисеево; и содержат землеописательное показание Китая времен Яоэвых и Шуновых. Не смеем уверять, что приложены же были к оному и карты, хотя стоит в самых [209] древних наших книгах слово Ту; однако же при Тшеуях несомненно, более нежели за тысячу сто лет до рождества Христова, каждый из поместных Мандаринов имел сокращенные карты в саженях земель ведомства своего, по коим на всякую весну, как пишется в Ли-Кие и Тше-Улие, мог поверять рубежи дач всех частных владельцев. Князи данники имели подобные же области своей; а Императоры Дворцовым вотчинам, всем областям и Княжествам в государстве. 2) Обычай сей никогда не повреждался; карты тщательно были всегда сохраняемы, так что первый Государь новой династии более старался получить их в свои руки, нежели государственные сокровищницы, не прежде почитая себя одержавшим престол, как уже получив оные. 3) В следствие древнего и непеременного такового обычая, первое дело Министерства состояло, по завоевании какой либо страны, сочинить ей исправную карту. Иезуитам Спигуте и Роге не задолго пред сим поручено было снять карту Тургутских и Элеутских улусов, даже до моря Каспийского. 4) Сидя за работным нашим столом, видим мы пред собою шкафы с географическими книгами времен Минговых, а по сторонам их карты всех областей наших, порядочно расположенные; сверх того все надлежащее до древней и новейшей географии, размещенное по династиям, начиная Гиаями, и две валовые карты государственные, самая старинная и самая новая для взаимного сличения в случае нужды. Проповедники Христианские, искусные в сей науке, почти ничего не нашли к пременению в первых, как оное удостоверяется Атласом Синенсиским Мартиния, напечатанным прежде новоизданных у нас карт, и прочее. Так точно изражался Господин [210] Фререт, тридцать тому уже лет, быв несколько раздражен Дюгальдом, оказывавшимся иметь ученость Китайскую, которой на имел. В своем месте простремся о сем более, как скоро получим в руки некоторые письма Иезуитов Пареннена, Демайлы и Гобиля. Впрочем, Атлас Мартиниев есть токмо перевод большей географии Мингова поколения Государей наших. 5) Цель намерения Императора Канг-Гиуса в сочинении новой карты всего Китая, не в том наипаче состояла, чтоб получить сведения географические, в коих всеконечно не было ему нужды, как чтоб получить способ верный, легкий и скорый обозревать места по всем областям, на которых не претерпели от потрясения, возведшего его на престол, упадка земледельство, и не приведено стало в хуждшее состояние; расположение народа, личная безопасность, общественный порядок города и крепости, и прочее.

Примечание восемьдесят второе. “Китаец, который ныне предприимет странствие в Египет, удивится пирамидам. [Страница 6 второго тома]”. Но сего не довольно: опечалится он, будет устрашен и поражен. Пусть воспитан бы он был в деревне, проводил всю жизнь в тяжких сельских трудах, от коих нагибается тело к земле, душа же стесняема бывает грубыми впечатлениями, чувствиями. Общие понятия, свойственные всякого состояния человеку, заставили бы его вопросить со удивлением: “...В какие бедственные времена Государи употребляли во зло священную власть свою, дабы мучить толикие тьмы подданных своих работами, и долговременными, и тяжкими, и бесчеловечными, и безрассудными равно, взваливая [211] камни на камни... коими бы образами ни были созидаемы таковые громады чудовищные, сказал бы они, миллионы дней, отнятые у упражнений нужных, общих и частных. Человеки для того ли совокупясь подвергнули себя Скиптру? для того ли составили общежития гражданские и политические, дабы токмо увеличить бедность состояния своего, или во облегчение взаимное, разделяя между собою попечения и труды, работы и беспокойства, от коих зависит их пропитание, их безопасность, их спокойствие малого числа дней, составляющих век их? Надобно, дабы Шанг-Ти крайне был прогневан злощастным сим народом, когда давал им Государей, столь скотски во зло употреблявших отеческую власть свою, и поставлявших славою удручать подданных, коим долженствовали доставлять благоденствие ценою покоя своего. Кии, Тшеуи, которых имена не произносим мы не содрогнувшись, добрые были Государи в соравнении чудовищ сих”. Мудрые наши мужи, философы, государственные деловцы, долго прежде боровшиеся со свидетельством собственных их глаз, вдаются рассматривать со всех сторон под разнообразными ударами очей своих, углубляяся сколько могут во учинение древности; распаляются любовию к отечеству, пригвождают всех души к непреклонной решимости жертвовать паче тысячекратно имуществами, семействами, добрым именем и самою жизнию, на такой конец, дабы воспрепятствовать Государям нашим измерять священную власть свою неправосудиями, могущими завлекать их в излишества, естьли не посмешища достойные и безрассудные, по меньшей мере плачевные и бедственные всему великому государственному семейству. [212] Кто не одарен проницанием, подобным сочинителю, тот не может разверзать уст о пирамидах Египетских без возрыдания. Испрашивать у людей, чтоб тому удивлялись, есть понятие новейших времен о человечестве, дабы все нефилософы наполнились отчаянием.

Примечание восемьдесят третие. “Преемники его, начиная Яоэм, естьли то правда, что Яо когда либо бытствовал. [Там же]”. Забавно, ежели и не хуже что нибудь, видеть людей, которые совершенно ничего не ведая о первых столетиях вселенной инако, как по преданиям от Греков и Римлян, народов, ставших народами и лишившихся прежние своей дикости, когда уже тьмсчисленные народы Азии восточной и западной, издревле просвещеннее, богознающие, послушествующие законам, считали многие минувшие столетия в истории своей. Забавно, повторяю, что ради молчания Греков и Римлян, столь поздно озаренных науками человечества, столь долго пребывавших во мраке и невежестве, отваживаются решить, было ли что либо в древности, или нет! Того забавнее, что когда идет слово о Вавилонянах, Египтянах, Финикианах, а по том и Скифах, всякой сочинитель Аравлянин, Перс, Грек и иной, разумеется сочинителем классическим; всякий текст, исправно и худо переложенный, приемлется за основание, особливо когда можно как нибудь связать оный с Моисеевым Пятикнижием. Отрывок, какой бы ни был, таких переводов, становится достоверностию, пред коею все уступать долженствует. Смело можем спорить с Европейскими малолетками, что не могут они наименовать истории, не исключая и о жизни [213] Волтера, толико провозглашаемого, хвалимого, славимого, превозносимого, помещаемого между святыми, или, даже обожаемого, как отрывками же от так называемой Саншониоцион, что едва только остается к понятию. Господа Европейские Философы да разумеют сие как им угодно; но мы держимся того мнения, что естьли, разве кто хощет приводить род человеческий в скептическое, или сумнящееся обо всем умствование, верх сумозбродства, не льзя не верить древней нашей истории. 1) Основывается на памятниках отдаленнейших времен и самых достоверных, перебывавших под всякою строгостию критики. 2) Не находится в целом свете столь же древних и столь же важных свидетельств к предоставлению оных. 3) Ученые наши мужи никогда не разногласили, никогда не колебалися, относительно к главному разделению между Кингов и всякого рода преданий, приключений, повествований от второго, или третиего лица. 4) Общенародное исповедание веры, законы наши, нравы, обычаи, продолжают событиями своими Кинги: толико правде подобно, впрочем, в рассуждении всего несомненного и удовлетворительного о первобытных веках мира. 5) Во всем, что ни есть иное, как токмо леточисление, точно означали и означают они более уже тысячи девяти сот лет назад, что не можно ничего раздроблять, ниже выдавать истиннами до воцарения восточных Тшеуев, которые начали владычествовать в Китае в семь сот тридцать осьмом году до воплощения Христова. Так изражается знаменитый Тшин-Тсиао, живший в Сонговой династии, в своем Тонг-Ши, напечатанном вторым изданием по велению нынешнего Императора Киэн-Лонга, в тысяча семь [214] сот пятьдесят шестом году... “Нет ни одного достоверного памятника, над которым бы неможно было рассматривать число и совоспоследование годов западных Тшеуев. Далее же углубляться в древность не льзя Тшеуев восточных”. Тонг-Ши, книга двадцать первая, страница вторая... Некоторый приятель наш недавно прислал к нам из Европы нарочито длинные записки (Напечатанные под заглавием: Опыт о древностях Китая; в одном томе.), в которых предложение о древности народа нашего розыскивается основательно, праводушно. Опровергают многие предрассудки, дают почувствовать ученым людям, что кроме придержащихся каким либо системам, единомыслиям, пристрастиям, ничто не может равняться с нашею ученостию, нашими книгами, нашими системами; что все бессильно к пременению мыслей великих наших мужей первой степени учености, и чтоб можно было разуметь их также, как разумеются Греки и Римляне, о коих столь уже различно мыслят Европейцы в последние двести лет. Да и продолжают умножать таковое разногласие не только относительно к леточислению, но и ко всем вообще углубляющимся в древности. Естьли бы в сих записках держался сочинитель более причин приличествования и вероятностей, нежели ссылок и достоверностей, которые бы легко ему было собирать и размножить; ибо верил он, что причины приличествования, вероятия, суть те же в Европе, каковы и в Китае; но ссылкам не можно давать истинный их вес, за недостатком учености; не можно критиковать оные без глубоких знании, до коих никогда не достигнут ученые Европейцы. Теряют [215] важность свою, как скоро предпоставлены им будут равносильные (Смотри выше сего письмо Иезуита Амиота, коим доказывается древность Китайцев памятниками.).

Дабы обнаружить, что не предрассудок вводит нас, когда вещаем об ученых наших мужах. Войдем в некоторые подробности. Естьли сие будет удалением от черты пишемого нами, и в таком случае не бесполезно для любящих опознавать человека в человеке, народ в народе; любящих рассматривать и чтить самих себя в подобных себе, и которые хотят давать отчет самим также себе в помышлениях своих.

Во всем, что есть свойственно наука, или критика, или справедливая разборчивость, ученость, красноречие, стихотворство, так называемые высокие и легкие науки; хотя мысли наши во многом разнятся с жителями запада, однако же уверены мы, что не возможно устремляться на великих наших ученых мужей, ниже порицать их чем либо важным и основательным. Каждый правомыслящий опознает ясность их слов, точность понятий, здравый ум, правоту и искренность рассуждений, какие проявляются их критическими розысками о самых запутаннейших вещах. Достоверностям они не дают более веса, нежели должно, не колеблются в изречении истинного текста, не ценят дешевле какое либо затруднение ради того, что оное увеличено; не выдают имоверность, правдоподобие, сходство, подразумевание, да и самые основательные доводы, не точно, каковы суть. Доказуемое ими с очевидностию, не требует, чтоб разумеемо было также, [216] как разумеют они сами; а довольствуются предполагать все в точном том виде, в каковом приемлют, и не выводить иных заключений. Критика их меньше устремительна, меньше сопротивляющаяся. Их ученость не столь величается сама собою, не столь пышна; слог их не там приятен и жарок, как некоторых ученых в Европе, но не уступает оному в резкости, мудрости и тонкостях рассуждения. Коренное правило есть для них всегда тоже действие, ими описываемое, каким ему быть должно. Логика, или словесница их, хотя не столь распещренная и убедительная, имеет в себе приятную простоту, овладевающую умами, и которая толико же не медлит достижением к цели своей. Сего-то ради не обинуяся скажем, что в случае, когда все наши памятники и древние книги будут в руках Европейских ученых мужей, будут подобно же нам понимаемы и ценимы, то последние не более успеют в изыскании истинн и в преподавании оных. Когда идет слово относительно ко всякому учению, начинать корнем от мочек оного, ветвями от корня, сучьями от ветвей, или нисходить от сучьев до ветвей, от ветвей до корня, от корня до мочек оного. Самые знаменитейшие наши писатели, надобно признаться, не могут быть равняемы с таковыми же Европы. Острота ума сих тмится посреди яркости собственных лучей своих; подаются назад, выдавшись уже вперед, опровергают удостоверенное уже прежде; коловращаются, дабы связать истинну с другою таковою же; теряют себя в рубежах едва приметных, которые делят зло с благом; запутываются и не находят стезей к выходу из колец цепи должностей. Тщетно поспешают к ним на помощь некоторые сильные [217] места Кингов; другие вопреки, в коих не находят себя в силах увидеть связь и строй, низвергают их в новое замешательство. Стараются все сообразить, но не знают как. Вязнут в противоречиях, которые со всеми уловками метафизики их напоследок отъемлют у них все их предрассудки. Три наши Канга, сиречь взаимные обязанности отца и сына, мужа и жены, Государя и подданного, напрасно предполагают пред ними помощетворную нить к извлечению из лабиринта их колеблемостей о порядке первобытном и непременном должностей человека; о сражении властей, естественной с общежительною, которое став посреди наилучших их правил, предаст их ношению волн обуревающегося моря, не имеющего для них брегов. Сказав на пример соответственно Кангам, что союз брачный есть союз нерушимый, узы взаимные, соединение единства, уставы естества: в некоторых особых падениях случаев приводят священные сии книги в нерешимость и опровергают имя предписываемое. То же самое и в рассуждении сыновнего повиновения к отцу, повиновения подданного к Государю, когда оное нарушает справедливость, или противоборствует законам земли. Тако рассуждая вообще и приемля в валовом смысле правила, которые изложили сами для себя ученые наши мужи некоторой известной степени во всех династиях, рассматривая преподавания их о некиих вещах особенно, исключая оные от всех иных преподаваний же, можно быть не только нарочито довольну их метафизикою их, нравственницею, но и удивляться им.

Но прикидывая на весы правил их следствия, производимые ими от оных, или сличая корни и [218] мочки с ветвями их систем, или взвешивая же их гирями, то одну, то другую: должность человека оказывается, что их наука, их глубокое знание, их метафизика и логика обращаются к ним спиною, и раздувают светильник, ими же зазженный. По предрассудку ли, легкомыслию ли юности, или иной причине, какую бы кто ни придумал, долго не печатлелось в нас понятие, когда нашлися в силах чувствовать истинну. Невозможность отревать ее, не преклоняла нас и к утверждению ее. Князь Иоанне, поступив далее нас, розыскивал, для чего превосходный разум, мудрость, ученость, высокие познания, непреодолеваемая твердость духа изрекать истинну без всякого смягчения, избавляли знаменитейших наших ученых мужей от общего нашего несогласия. Князь Иоанн, повторяю, положил конец недоумению нашему, доказуя, что не инако он заблуждал, как не умея увидеть в Кингах окроме, что истинны, касающиеся до веры и богослужения, связуются с истиннами же нравственными, законодательными, политическими и самой вышшей метафизики; что первыми токмо последние сцепляются, толкуются и ограничиваются. Такое рассуждение мало по малу поставило нас на ту точку, от коей множество предметов подпали под меру зрения нашего, о которых не к месту вещать здесь. Да позволится нам однако же заприметить, что не с сей точно точки не можно смотреть с довольным вниманием. 1) Естьли наши ученые мужи более имеют духа твердости, паче непоколебимы и согласнее между собою, относительно к великим правилам закона естественного, нежели Греки и Римляне просвещены Кингами. Просвещение, в каковом недостаточествуют другие, да и они бы далее могли достигнуть без [219] затмевающих разум их предрассуждений, общественных и частных. 2) Они, в рассуждении истинного и первобытного учения Кингов за множество уже столетий, подобны Лютеранам и Кальвинистам, в рассуждении догматов Римского исповедания Христианские веры. Столь же несправедливо выдавать за злочестивых, или безверными и суеверными, или идолопоклонниками систематически, как и умствовать об них яко опровергающих искупление и Божественность Иисуса Христа; ибо некогда могут быть выведены из заблуждений своих. Подобно же неправедно отметать вещаемое ими о благости, премудрости, правосудии, провидении Господа Бога, за то только, что худо объясняются о прочих Его свойствах, или и сами себе противоречат в следствиях первых. 3) Всякое пристрастие к отчизне в сторону, не по превосходству умов, не по успехам в науках и способностях, Европейцы берут верх над всеми иными народами, преподавая естественные истинны, первобытные должности и коренные основания наук светских; но потому, что озарены светом воплощения Христова, который отводит их от бесчисленных заблуждений, предрассудков, сомнительств и несоответственностей. ученые Европейцы не довольно чувствуют, сколько должны они Пророку Моисею и воплощению Спасителя мира. Когда проявилось сочинение Иезуита Рицци, под именем Тиэн-Шу-Ше-И, нашли они в нем резкость, изразительность, совоспоследование причин и рассуждений, о коих он молчит, подобно как и мы молчим же о несвязностях, противоречиях, глупостях философических розысков.

Примечание восемьдесят четвертое. “Деревянные столпы без всякой соразмерности. [Там же]”. [220] Больше, нежели на двух стах страницах малой книжки, под заглавием Деревенский Плотник, не находят ниже однажды слова соразмерности. Сочинитель довольствовался, грубо показуя толстоту столпов, соответственную высоте их. То же самое пишет он и о прочих частях здания. Но вот что еще удивительнее, в превеликом собрании из пятидесяти Томов Императора Ионг-Шинга, отца ныне владеющего нами Государя, как строить общенародные здания, следовано тому же правилу. Столп двух футов в корне поперег, надобно чтоб имел высоты четырнатцать футов, и так далее для всяких иных частей строения... Витрув, Паладио, Виньоль, не писали и не говорили ничего столько о мерах и взаимосоответствии, как законы нашего благочиния в рассуждении Дворцов, больших и малых домов. Входят в самые мелочные подробности, какому быть надобно Фу, или дому Князя первой, второй и третией степени; Графа, свойственника Императорского; Вельможи; первого Председателя какого либо великого Судилища; Мандарина, мужа ученого; какому либо общественному зданию в столице и иных городах, соответственно их величине и знатности. Крезус естьли бы жил в Китае, имел бы у себя все Перувианское золото; но не имел бы государственного чина, должен бы был обитать в доме мещанском. Хощет ли кто строиться вновь, не только обязан дать снаружи вид строению своему, сходственной с законами; но обязан же убегать всего того, что проявляет степень, коей не имеет. Может украшать внутренность великими издержками, дабы не ругался неимущим согражданом; да расточает сокровища свои, сие ему невозбранно, на домашние внутренние уборы; никто ему [221] не мешает соперничествовать таким образом с самыми знатнейшими нашими Господами и прославиться такого рода глупостью. В части города, где он живет, останется никому неприметен. Никому не приходит на мысль вопросить его, кто его предки и как разбогател. Правда, что общество чрез оное лишается множества острых и замысловатых слов; забавных приключений; сатир разнообразных, коими приятно занимаемы бывают Европейцы о людях сего рода. Богач у нас не имеет и того удовольствия, чтоб видеть пред собою Философов, уничижающих нравоучение свое, теряющих степенную свою поступь, забывающих самохвальство свое, сидя за лакомым столом у милионщика, который ссужает деньгами, который ставит себя человеком преумным; ибо все бедные люди кажутся ему дураками. Закон не запрещает имеющему чин в служении отечеству издерживать деньги на выгоды жизни и забавы, только бы не выходили оные за порог дома его. Но естьли будет обвинен в роскоши, должен оказать две вещи: 1) что расточаемые им деньги есть благоприобретенные; 2) что ниже один из свойственников его не нуждается.

Примечание восемьдесят пятое. “Верят, что развалины великого храма Фивского будут существовать долее, нежели самые великолепнейшие здания наших дней в Европе. [Страница 7]”. Довод и против нас Китайцев. Надлежит начать, запасшися премногими познаниями, премногими правилами, прежде, а по том уже приступать к решению вопроса, сколь долго существовать может какое либо общественное здание. Да проникает, кто может, мысли мудрых наших мужей. Вещают они: 1) [222] все трудное к предприятию многоценно в исполнении, случайно в успехе. Полезное обществу долженствует быть созидаемо прочно, на множество столетий впредь. 2) Здания, украшающие город, великолепные, пышные, долженствуют быть, чтоб стало их на некоторое токмо число поколений, инако же разрушилися бы древние здания, или бы воздвигнуто их было слишком много, естьли бы могли существовать чрез длинный ряд столетий. 3) Обычайные здания для обычайных же суть потреб общежития. Новое поколение граждан, не имея что строить вновь, ломает старинные здания и делает новые, или примышляет распространять их прибавлениями, или лишиться пользы, получаемой повсягодно обществом от работ и издержек строевых. Какой же вред в мыслях неумеющих мыслить! они обсеменяют землю единым разом на многие столетия вперед. Вопрос, относительный к махинам, имеет многие стороны; но кто их видит?

Примечание восемьдесят шестое. “Ведают ученые Китайцы, что страна их населена выходцами с Татарских гор. [Страница 8]]”. Утешно усиливание сочинителя, как он сам себя обманывает. Тем начнем, что его изобретения есть, помощию падения ртути в барометре, что мы Китайцы происходим от Скифов. Наши ученые мужи, говорит он, то ведают; но не выходило из уст их, не начертывало перо их не только одного о том слова, но ниже намекания.

Примечание восемьдесят седьмое. “Увеселительный дом, построенный токмо по прихоти без всякой же нужды Императором Канг-Гиусом. [223] [Страница 9]]”. Самодержец, по разуму наших Кингов, есть человек по сердцу Тиэна, хранитель Божественной Его власти, относительно к правительству народа. Император Канг-Гиус следовательно достоин, чтоб мыслить и говорить об нем с большим почтением; разве хвалы сочинителя разуметь поношениями, злоречие ублажениями. Мы Китайцы, ради ли происхождения нашего от Скифов, ради ли наших предрассудков о сыновнем повиновении, поставляем Императора общим отцом всего народа. Примеры ли всех столетий, единогласие ли нравов наших, но привыкли мы чтить наших Самодержцев, даже и порочных. Стараемся меньше бесславить, нежели вразумлять их преемников, говоря об них завсегда словами, приличными высочайшему их сану. Да позволится нам заметить: естьли часто приводимый здесь сочинитель природою Француз, о чем однако же сомневаемся: то долженствовало б уважать сего нашего Государя. Не говорим, ради отличных милостей, коими взыскивал Французских Проповедников веры, которые жили у него во Дворце, которым не возбранил строить церковь и которых облагодетельствовал великими дарами; но ради высокого его мнения о Лудовике четвертомнадесять. Скажем просто, Государь стал мощный, каков был Канг-Гиус; Государь, с толикою неусыпностию пекшийся добре правительствовать народом страны наиобширнейшей на поверхности земной, построил для себя сельский дом для отдохновения от трудов: простительно ли пререкать его за то? Воздух в городе не здоров летом, паче же во Дворце, находящемся по средине города. Удивительно, что мужу толикого проницания, каковым выдает себя сочинитель, не известью, что сей великий Государь [224] всякое утро провождал в большей допускной палате, всякое послеобеденное время присутствовал в Государственном своем Совете, исправлял сам собою все великие обряды богослужительные, политические и домашние; выслушивал, никогда не откладывая вдаль, чужестранных владельцев и Мандаринов областных, приезжающих к нему в Пе-Кинг; подавалися ему чертежи всех намереваемых общественных зданий в Китае, просматривал всякие важные бумаги, отвсюду присылаемые; председательствовал при свидетельстве успехов учащихся в Ганлине; отдыхал от трудов, сочиняя что либо, читая, или разговаривая с учеными; даже делал себя учеником некоего Французского Проповедника в Геометрии и Астрономии; входил в самые мелкие подробности, надлежащие до благочиния, расходов казны, устройства Дворца; собственно сам собою назирал учение и воспитание сыновей своих. Сочинитель есть ли би обмыслил все сие, всеконечно слова его об нем были бы не столь дерзки. Естьли бы он не не знал, что тот же самый Великий Государь точно предписал, дабы увеселительный его дом, о коем теперь слово, был построен просто, нигде не раскрашен, нигде не покрыт лаком, ниже под цветною черепицею, хотя есть то свойственный знак жилищ наших Императоров? Естьли бы не не знал же, что любил он, дабы пред глазами его производились опыты всяких хлебных посевов, для дарования обилия области своей Пе-Тше-Ли; что умел располагать местоположениями всякого рода, и узнавать, где удобнее разводить какие либо особенно растения и древеса чужестранные, дабы опытами умудриться; и что замышлял уже сочинить и издать земледельческие книги в наставление и пользу всего государства. [225] Читатели некоторого известного просвещения разума, да позволят заметить, что Канг-Гиус был природою Князь Татарский; что был искренне привержен к великим правилам династии своей; что искал менее прохлад в понимаемом здесь доме, сколько преклонять вельможей и знатнейших людей вести жизнь ко древнему Татарскому обычаю, даже и при Дворе, ради необходимости не отвыкать от всадничества денно и нощно, и быть готовыми мчаться, когда бы ни востребовала того нужда; ибо пребывание его на сем месте призывало их к отправлениям в Пе-Кинг, где имели они общественные должности; где жили их семейства. - Великий сей Государь служил им примером, даже не щадя престарения своего. Последняя болезнь, низвергшая его во гробе, началася на ловитве, когда возвращался он в сердце зимы при самом резком северном ветре с оной. Киен-Лонг, внук его, тех же держится правил. За несколько дней пред сим, постяся трои сутки, обночевав в Тиэн-Тане, приносит великую жертву первенцев плодородия, при восходящем солнце совершает путь, трех миль расстоянием до Версалии своей; укрепляется пищею на оном, и в седмь часов по полуночи уже его увидели в столице. Щастливы придворные его, что приучены сносить ветры, дожди, стужи, жары, не сходить с коней при солнце и без солнца; не страшиться трудов и беспокойств; инако же на один бы месяц их не стало.

Примечание восемьдесят осьмое. “Способ сей не известен Китайцам; стены зданий их ни довольно прочны, ниже толсты. [Страница 10]”. Сказывать вообще, что простой народ не довольно заботится строить дома свои так, чтоб выдерживать [226] могли землетрясение, сколько нибудь простительно. Хотя употребление столпов, на которых утверждается кровля, есть полезно в стране, где дома у жителей низкие; но столпы не суть надежные подпоры для Дворца Императорского и жилищ Вельможей, без предосторожностей, приемлемых строя таковые здания; предосторожностей, по которым за три ста уже пятьдесят лет великие храмины имеют столпы. На кладбище Ионгло девять рядов столпов, и остается цела, претерпев столь ужасные, а притом и многие землетрясения, случавшиеся в области Пе-Тше-Ли. Не вопрошаем сочинителя, сколько деревянных зданий в Европе, которые бы стояли столько же лет; но то нам чудно, как не приводит он себе на память последние землетрясения в Лиме и Лиссабоне; как не понимает, что нет предосторожности от такрвых происшествий в естестве, все опровергающих. Последнее землетрясение у нас, за несколько пред сим лет, началось страшным треском и звуком, который шед от одного края города к другому, при самом сильном ветре, предшествовавшем ему. Колыхание поверхности земной возобновлялось многократно. Звонили сами собою колокола на городских часах, пролилась вода в сосудах: небольшее однако же последовало разорение; ибо колыхание сие было порядочно и единобразно.

Примечание восемьдесят девятое. “Некогда Нан-Кинская колокольня упала от тягости колокола и камней. [Страница 11]”. Но от какого колокола?... Коего ни больше, ни тяжелее нет в свете.

Примечание девятидесятое. “Строевая наука в Китае подобна всяким иным художествам их [227] без правил, а только производится по навыку. [Там же]”. О какой строевой науке хочет говорить он?... О надлежащей до зданий ли священных, или гражданских?... О домах ли простых жителей, или зданиях общественных?... О военной ли архитектуре, или морской? В полуденных ли наших областях, или в северных?... Может быть не лишнее бы для него было, прежде столь легкомысленного его утверждения осведомиться, нет ли у нас книг, преподающих сию науку; в одних ли состоят оные показаниях навыка? Примышления, правила, способы, соразмерности, расположения, вкусы разнообразных наших зданий, ничего не заняли от Греков, а принадлежат нам собственно. Может быть не столь превосходны, как в Европе. Но достохвальное в науке строевой одной какой либо страны, равно как и во многих иных вещах, не может нравиться всем земнородным. Дворы Императоров наших достойны сего названия. Провозвещают величие обитающего в них почти неизмеримым пространством, взаимосоответствием частей, вышиною, порядочным расположением, сиянием и богатством бесчисленных зданий, составляющих оные. Весь Лувр поместится в каждой Дворцовой Пе-Кингской ограде, коих много от первого входа до внутренних чертогов, не сопричисляя к тому эдакие побочные. Не было ни одного Христианского Проповедника веры, который бы в первый раз увидев сей Дворец, не поражен был удивлением; не было ни одного, которой бы не признавался, что разные оного отделения прельщают очи, подобно как самые наиславнейшие высокой Европейской архитектуры; что все совокупно учиняют зрелище, какого они не ожидали, Пе-Кингской Дворец протягавшей на двести тритцать шесть [228] сажен от востока к западу, на триста две сажени от севера к югу. К тому надобно прибавить, что три передние дворы, хотя окруженные зданиями, пространнее прочих дворов, не имеют места в мере сей. Толикие тяжести кровель [кровли Китайские в десять футов вы тиною] имеют на себе везде башни, переходы, предвратии, великие храмины и иные наипространнейшие жилища. Вид оных извне различен, соразмерность простая, благорасположенное взаимосоответствие; словом, все проявляет единый намерения конец строившего Дворец сей; ибо чем ближе к палате, где помещен престол, и ко внутренним Императорским чертогам, тем наипаче становятся предметы и величественнее, и прекраснее. Побочные дворы не могут равняться с средними, ниже средние с самыми внутренними. То же разуметь надлежит и о всем прочем. Последние конечно не устланы фарфором, не вызолочены, как читаем в баснословии; но везде зрится ценинная грубая глина, расцвеченная желтою цитроно-подобною краскою; везде выпуклости и прикрасы. Все разные возвышения сходятся куполами, или остроконечно. Молчим о краске, подобной позолоте и лаку, производящей сияние: дабы инако не подумали о великих наших зданиях, будто бы походят они на табакерки и досканы уборных столиков Европеек. У нас строятся совсем по инаким правилам, нежели на западе. Должно видеть сравнение между теми и другими. Род покрытых на столпах переходов в Лувре есть всеконечно лучшее произведение архитектуры в Париже; проявляет царствования Лудовика четвертогонадесять. Рассуждая же по нашему, есть пристройка новая и не у места. Столь прекрасные и великолепные переходы приличны жилищу [229] самого Государя; а Государь, как мы думать обыкли, не должен прогуливаться по переходам при самом вступлении во Дворец. Его врата, и все под оными, безобразит их. Ряды столпов нижних зданий Дворца имеют основанием своим помост бедой марморовой, над коим едва возвышается на несколько строение: но сей помост в высоте и ширине своей расположен соответственно нашему навыку. Всходят на него тремя великими лествицами, марморовыми же. Средняя шире, побочные же не много уже; одна от другой отделены перилами из мраморной решетки; а посреди оных полки, на них же великие чаши бронзовые, и таинственные изображения. Но целые листовые книги потребны к описанию разных Дворцов в Пе-Кине по окрестностям столичного города сего, по областям и за великою стеною. Некоторые жаркие умовоображения легко распаляются и от искры производят пожар: для тех скажем, что Дворы сии не походят один на другой; что хотя виды политические заставляли созидать их соответствующими величию престола, дабы могли вперять понятие к наимощнейшему Государю во вселенной; но те же самые виды политические прочие Дворы побудили строить не столь пространными, великолепными и украшенными, как Пекинской; а есть из них построенное и весьма просто. Не будем также упоминать о древней архитектуре нашей, дабы противу воли не расставить сетей Европе и к заразить ее сумасбродным вкусом велелепия, могущим стать со временем столь же бедственно для ней, как было тоже самое для династий Суиэвой, Танговой и Сонговой. Государственные деловцы и граждане да не забывают никогда преважного сего изречения [230] праотеческого: “...Когда у зажиточных более храмин, нежели потребно для размещения семейств их, тогда неимущие живут тесно в своих хижинах. Поелику домашние утвари богатых многоценнее, многочисленнее и великолепнее, по стольку последние нуждаются и в самых крайних необходимостях”. Лиэу-Ши вещает в прекрасных стихах своих... “Неисчетные лампады богатых людей пожирают масло, освещающее хижины поселян. Человеки, соединясь в общежитие, трудятся тщательно, не теряя времени, изнуряя силы, но едва доставляют необходимостями чернь: весьма же малое число избытком и обилием. Все, что слывет свойственно роскошь, пышность, нега, отрывается от нужде, самых неминуемых простого народа. Тщеславятся ныне в Европе, твердя о философии, человечестве, любоотечественности, вычетами всякого рода; да рассматривают основательно, колико труд и нищета простого народа увеличились сладострастною и праздною жизнию тех, которые ничем иным не принадлежат церкви, государству и общежитию, как токмо по видам собственного своего личного благоденствия. Что же они? Граждане; вытные граждане, богатые граждане; да и все тут”.

Примечание девяносто первое. “Думаю, что дерево сие есть рода листвицы, или сосны. [Там же]”. Нанмуй есть дерево мягкое. Мы различаем многие оного роды, или вовсе, или мало известные на западе. Нанмуй в больших наших зданиях заслуживает тоже описание, что и Ливанские кедры в священных книгах. Естьли бы ученый муж Бошард мог справляться с нашими книгами, многих бы избежал [231] излишностей, и насказал бы больше. Нещастие, что обстоятельства принудили некоего Христианского Проповедника оставить толкование первой Моисеевой книги книгами же нашими древними. Китайцы предпочитают Нанмуй другим древесам: 1) ибо некоторое не имеет бревна столь прямого, толстого и высокого. Свидетельством тому служат столпы Мингова кладбища, в седьми милях от Пе-Кинга, есть шестнатцати футов в обхвате. 2) Чем становится старее, тем более крепчает. Чрез четыре, или пять сот лет, получает приятный запах. 3) От долготы времени не гниет и не расщепляется. Находят у нас такие столпы старее тысячи лет, которые может быть простоять еще столько же. Естьли бы рещики, делатели цветных полов, столяры Европейские, могли доставать Нанмуй, без сомнения воспользовалися бы им охотнее иных древес. Сверх благовония, цвета бледно-желтого, мягко, не повреждается от воздуха и перемены погод.

Примечание девяносто второе. “Странно, что имея такие понятия Китайцы, никогда не могли решиться выделывать камни и мрамор. [Страница 1]”. Прежде бы изречения слова, никогда, может быть не лишнее бы было протолковать, что разумеется большая храмина Иэва и Тшинг-Тиева. Каменные палаты пятицветные Гианг-Тиэвы? Стены, облепленные мрамором Дворца последнего Императора поколения Тшин-Гокого? Мешало нам Китайцам употреблять на строение мраморе и камни не то, чтоб жалели мы убытка: ибо Император Кинг-Тсон династии Танговой, который вступил на престоле в восемь сот дватцать пятом году, издержал восемь [232] сот тысяч унций серебра, на привлечение одного только бруса из некоей отдаленной области; не то, чтоб отвращали нас трудности препровождения столько ж и больших глыб мрамора: ибо сады наших Государей полны превысоких каменных холмов, Дворцы же их построены на бесчисленных глыбах алебастра; ступени лествиц все из белого мрамора, каждая из одного только куска, сколь ни долги и ни широки; не недостаток в камне и мраморе: ибо все наши области обилуют оными, даже улицы некоторых городов устланы разноцветным мрамором, коего там больше, нежели простых камней. Не неискуство обрезывать камни; ибо толико таковых употребляется у нас на общественные здания. Все на многих кладбищах каменное даже и полотнищи врат и калиток. Не льзя сомневаться, чтоб работавшим в Юйском Дворце самые мелочные украшения жестокость мрамора была препятствием. Строятся у нас не из камней и мрамора не по страху от землетрясения, но ради того, что в областях южных жары и сырости воздуха учиняли бы нездоровыми такие жилища; в северных же не льзя бы было обитать в них большую часть гада. Как же Европейские философисты, утверждающие, что качества климатов действуют над душами, умами, способностьми и нравами человеков, забывают собственную свою физическую систему? Подробности, надлежащие до качеств климатов нашего конца вселенной, до премены во временах годовых, до невероятных различностей и странных действий, ими производимых, учиняют нас не вразумительными едва не всем западным жителям. В Пе-Кинге, на пример, дождей бывает мало: принуждены мы там устилать небольшие мраморные лествицы [233] войлоками во Дворце. От сырости воздуха взмакивает все. Зимние стужи так велики, что не льзя открывать окон, обращенных и северу; льды чрез три месяца на полтора фута толсты. Легко дознаться, что таковым же неудобствиям подвержены здания во многие жилья: во втором и третием несносно при летних великих жарах и при зимних великих же стужах. Хотя Пе-Кинг не далее от равноденственной черты сорока градусов, и есть севернее всех иных мест в государстве: Управа городского благочиния обязывает лавочных сидельцев стать на свободном воздухе под навесами, дабы инако не задохлись от жаров. Видевшие, как чистят на острове Бургонском погреба, выливая ведрами воду на песок, коим усыпаны улицы, поймут сие лучше; а пребывавшим неисходно из Европы трудно себе представить действия больших летних жаров по южным нашим областям, для обитающих в первом и втором жилье. То же разуметь должно и о зимних стужах. Правда, что храмины, в которых живут и спят, так жарки, как бани от беспрестанного огня; но при всем этом едва выдерживают стужи при северных ветрах. Возвратимся к тому, как мы строимся. Здания о многих жильях были в обычае довольное число столетий, когда Двор находился в южных областях. Все небольшие Дворцы Императоров имели многие жилья. Вкусы, пременяясь год от года, напоследок произвели части главные Дворцов от ста пятидесяти до двух сот футов в вышину; кровли же на них, или башни, более трех сот футов прямою чертою вверх. Однако же все, не соответствующее климату, не может, оставаться надолго. Миновал таковой вкус прежде пренесения [234] Двора из южных областей. Для сохранения ли памяти, или по великолепию, или для разности в образах строения, есть еще и по днесь о многих жильях в зверинцах Юэн-Линг-Юэн, Га-го-Гулоге, и в большом саде Дворца Пе-Кингского не мало подобных же по великим улицам и в городах Кианг-Нане и Тше-Кианге. Сказали уже мы, да и не можем довольно повторять, что Китай обширностию своею не меньше целой Европы. Области оного хотя под одним Государем, обитаемый одним и тем же народом, однако жители разных мест всеконечно не походят одни на других во всем. На пример, в Сеэ-Тшуэне большая часть домов построена из Бамбуевых бревен, каковых головою нет в области Пе-Тше-Ли. По силе древнего государственного закона, действующего со времен Тшеуэв, явствуемого в Ли-Кие и Тшеу-Лие, число дворов, высота насыпей, на коих построены погреба, длина таковых зданий, возвышения кровель, прибавляется, начиная от простого мещанина до Мандарина, от Мандарина до Князя, от Князя до самого Императора. Как скоро низ дома поднят на несколько футов, пред ним должно быть переходам от пятнатцати до сорока футов с потолоком. Как же можно настроивать вверху еще жилье, или два? А совершенно сие не возможно во Дворцах Императора и Князей: главные их здания на заднем конце дворов. Вельможам к чему бы служили многие жилья, когда и у них по пяти дворов же, окруженных строениями? Не меньше бы беспокойны были и для простого народа; ибо каждому из них нужен отдаленный двор для женского пола. Сверх того, небольшой семье к чему иметь дом о многих жилах? Не спокойнее ли и не [235] здоровее ли, когда одно токмо жилье низменное, на возвышенной насыпи, имеет дворы к южной и северной стране? Чем красивее города с высокими домами по улицам, тем сгущеннее воздух, особливо же когда они узки. Кто ведает, не были ли бы мы инако подвержены заразительным болезням и моровой язве, свирепствующим в Европе? Город, составленный из домов низменных в одно жилье, на возвышенных насыпях, в коем улицы широки, дома разделены дворами, должен иметь столь же здоровой воздух, как и в поле; ибо ничем не преграждаются оного движения. Прибавили бы еще много подобных же безделиц, однако довольно и сего: ...ветры северные и дожди летние заставляют нас иметь совсем инакие кровли, нежели в Европе.

Примечание девяносто второе. “Здания Китайские паче неприятны глазам наших Персидских и Турецких; ибо не имеют соразмерности. [Страница 12]”. Всеконечно сочинитель говорит, не зная сам что... укорять нас относительно к постройкам нашим, всего более не льзя за несоразмерность. Дворец Ионг-Го-Конг, на пример, почитаемый едва ли не везде верхом искусства строевого, ради величественной своей простоты, паче бы еще нравился глазам, как кажется, естьли бы входы к оному, врата, дворы, боковые здания, беседки, переходы, пространные подобия храмов, и прочие красоты, расположенные с толиким вкусом и приличностию, не самую крайнюю точность имели в соответствовали своем. По одному боку сего здания можно дознаваться о другом; видев его половину, можно поставлять, что видел все. Книги наши строевые всему предпочитают соразмерность. Одна [236] сторона чтоб во всем походила на другую. Самые названия Сианг-Фанг, которые полагаем мы крыльям здания и пристройкам, явствует оное; ибо значат здания взаимнопохожие. Что же надлежит до мелких строений, рассеянных по садам и зверинцам Императорским и Князей крови, те нарочно делаются без наималейшей соразмерности. Вкус, произведший долины, междугорий, пустыни, пещеры дикие, у тесной кручи холмы, леса, насажденные непорядочно, гряды бугров, из посреди коих выходят речки, воды, скрывающиеся под землею и показывающиеся по местам, текучие и стоячие, расширенные и сжатые, столь многоразличными образами являют умышленную несоразмерность зданий малой важности, дабы тем наипаче уражал порядок увеселительных между ими домов, для коих, как сказал некоторый Европейский художник, недостает у нас только футляров, или влагалище. Не задержимся повествованием о Дворцах Князей наших, домах вельможеских, судилищных и зданиях общенародных. Естьли некоторые храмы Миаои, идольские капища, построены не по правилам строевой науки, относить надобно суеверию, покорившему оные себе по причинам оплакивания достойным, которые однако же объяснить нам не позволяется.

Примечание девяносто третие. “Вымыслили двойные кровли. [Страница 13]”. Вещать о вкусе, который имеет Ли-Тши, или Мангусто, тому, кто не отведывал сладостных плодов, равно как бы и выговаривать пред ним слова, или чуждые всякого смысла, или подающие ему смыслы развратные. Душа спознавает вещи посредством чувств, слова же изгаживают вещи токмо известные. Ум тщетно [237] силится постигнуть вещи неведомые чувствам. От того происходят призраки, даже и в рассуждении самых простейших, как например кровель Китайских. Рисуемые в Европе на стенных обоях наши сельские красоты, резьбы на наших кровлях, столь нелепы и развратны, что не льзя инако было их примыслить, как нарочно на смех нам. Желающие справедливо знать оное, да взирают на картины, посланные отсюда к некоему известному государственному деловцу, любителю и покровителю художеств; но и те слабое подают понятие о величии и сиянии Дворцов Государей наших. Разность их высот, украшений, красок, познаются токмо зрением. Возразят может быть нам, что все таковое предоставлено у нас храмам и главнейшим зданиям, но сия есть похвала хозяйственной политике нашей, а не укоризна нашим Архитектам. Мало мы заботимся о славе их, и не хвастаем, сколько превосходят они относительно ко кровлям и Греков и Римлян. Те, кои подобные мелочи ставят достойными предметами прилежного рассматривания своего, для чего предпочитают кровли плоские и уступами?... Для того конечно, что глазам несколько тяжко рассматривать красоты здания на высоте; лакированная же черепица, на какой бы то кровли ни было, величество отличает пред оными. Двойные кровли никакой искусный Архитект не будет хулить; ибо придают зданию сугубую красоту и суть приличны жилищам Государей. Лакированною черепицею крыть дома частных людей, было бы не к месту и разорительно: пристойно же, дабы отличалися оным кровли Дворцов, равно как и кровли же церквей. О! естьли бы верою Христианскою когда либо просветился бедный наш Китай, законы бы наши [238] без всякого сомнения уставили украшения храмов, внешние и внутренние, по которым бы отличалися от всяких иных зданий! Да судят о том по великолепию Тиэн-Тана: Дворцы Императоров далеко с ним не сравняются.

Примечание девяносто четвертое. “Китайцы однако же не всегда употребляли сие, созидая мосты свои. [Страница 18]”. Различные у нас мосты: мосты по нужде, мосты для спокойных проездов, дорожные, для украшения города и иных селений; мосты для устроения на них домов, мосты временные, мосты по прихотям и такие, которые бы казалися редкостию. Каждый род строится особыми правилами. Трех первых столь великое число; понеже в южных областях, где толико рек и протоков, что не излишно скажем: “в Китае более мостов, нежели на всей прочей поверхности земной”. На одном так называемом Императорском протоке, сколько их? Достойны величия престола наших Государей, прочностию своею и удобностию для путников. Некоторые каменные, другие марморные, третьи на кирпичей, четвертые деревянные, пятые на судах. Изобретение последних есть самое древнейшее. Читаем об них в летописях первобытных времен, под названием Сеу-Киао, или мосты плавающие. Много их на реках Желтой и Кианге. Беспримерно лучше Руанского и по реке Сене. Не поверят нам, естьли упомянем, сколь они высоки, широки, долги, многочисленны, и что стоят многие уже столетия. Такие мосты пред самым Пе-Кингом двести шагов длиною и широки до соразмерности. В первой раз проезжающий оным Проповедник Христианской веры, взирая на него, не верит глазам своим. Высота кажется ему [239] безмерна, большая часть каменных дугою сводов кажутся ему лишними; но скоро переменяет мысли, когда представляется ему весьма посредственной широты река Гоа-Го, разливающаяся на великое расстояние от дождей, так что воды ее подъемлются до самых верхов сказанных дуг. Судя о том, как приличествует Архитекту, надлежит ведать, в какое время и по каким обстоятельствам строены мосты наши. Повествуется летописьми о многих в древних наших столицах. Приятно бы удовлетворяло любопытство Европы; паче же о тех мостах, которые начались строиться в царствование Канг Гиуса, когда Христианские Проповедники по его велению снимали валовую карту всего Китая. Самые погрешности строителей имеют свою пользу, и свидетельствуют глубокое их знание, обилие вымыслов, отважность и усилия превосходнейшего разума их. К нещастию, у помянутых Проповедников требовалися токмо мелочи учености их, бесполезные для наших ученых людей, ибо не понимают оных.

В рассуждении же мостов великолепных, они доказуют, до чего дошло было тщеславие Китайских Императоров, которые распростирали владычество свое по берега Каспийского моря и по Индию. Следовательно и не чему дивиться мостам их мраморным, шириною сажен по двадцати, украшенным разнообразно резьбою и выпуклостьми до самой поверхности вод; мостам, обсажденным с обеих сторон двойными рядами древес со столпами, по обеим же сторонам от края до края имеющим подобие переходов с плоскою крышкою, и прочее. Некий Император, поколения Сунского, построил сорок таких мостов в одном только городе Су-Тшеу и [240] ни один не походил на другой. Мост железный и медный, отделанный по велению Минг-Гоанга, династии Танговой, в осьмом столетии после рождества Христова, хотя есть здание и не столь сумозбродное, как пирамиды Египетские, однако же плод единой суетности. Мосты в самом деле полезные, заслуживающие обстоятельное описание, суть те, которые удобны даже к прехождению целого воинства, и к сокращению пути провозимых запасов. Читающие о мостах под названиями радужных, подъемных, висящих, блочных, с окнами, с проточными скважинами, цыркулем, на якорях, брущатые, на опрокинутых больших ладьях, утвержденные на растянутых канатах, и прочие, конечно не смех, а удивление произведут, когда в точности истолнуется простота их и польза. Есть умы столь от природы острые, что по названиям токмо сих мостов оное постигнут. Да и для них-то особенно рылися мы в наших летописях; прочим же предоставляем на произвол рассуждать о мостах, построенных не сообразно общим правилам, и давать имена важных предприятий безделкам, имеющим цену в одних только украшениях, каковых бесчисленное множество по садам и зверинцам Китайских Императоров: Леангского, Суйского и Тангского поколений. Злоупотребление искусства строевого! напрасное расточение государственной казны! Коликое число потребно занять работою ремесленников, подавая случай к усовершенствованию их дарований, способствуя притом коловращению денег в народе! Танг-Ши по сему случаю сказал некогда Янг-Лию, Сарданапалу нашему: “...Поелику множатся ни на что ненадобные мосты в садах твоих, старинных и новейших, по той самой мере оскудевает [241] нужное и необходимое в твоих областях. Несметные толпы ремесленников, стекающихся от всех краев государства, не составят из себя ратников противу Татар, угрожающих нас; настроив мостов более всех твоих предков совокупно, ни один из сих мостов не послужит тебе к уходу от победоносной их руки. Я смиренный твой подданный сохну от печали, открываю пред тобою праведные мои страхи; ибо очи твои окружены лжами и лестию: видят только цветы, кои готовы уже посещися ядовитым серпом. Помысли, Государь! что престарелый твой чиновник вещает пред тобою истинну, отваживаяся потерять жизнь. Твоя смерть более его страшит, нежели его собственная”.

Примечание девяносто пятое. “Сим протоком ходят почти все суда внутренней торговли. [Страница 21]”. Отсылаем желающего совершенно ведать к географической карте Китая: увидит, что тоже самое значат слова сочинителя, когда бы сказал он: “Лангедокским протоком производится почти вся Европейская торговля”. На какой конец учинен проток, так называемый Императорский? Для какой общественной пользы?... Отвечают летописи наши: дабы повсягодно и безопасно приходили в Пекинг большие ладьи с сорочинским пшеном и податьми из областей. Торговля по сему протоку есть преизбыточество полезности его, однако же торговли токмо частной Пекингской. Естьли бы сочинитель одумал, что стоит оный под льдами от Ноября по Март; что десять тысящь больших ладей, поспевающие в столицу к некоторому известному сроку, задерживаются долго на порогах и шлюзах; что в [242] случае недостатка дождей, препятствует им мелководие. Все сие уличило бы его в ошибке, и признался бы, что не вся Китайская торговля производится сим протоком. К тому же, сверх ладей с сорочинским пшеном, ходят и с солью; еще иные возят военных людей, шелк, всякие шелковые ткани, чай, фарфор, кирпичи; словом, ничего не оставляя нужного для Дворца и государства. Не можем мы понять того, как летописи династий Гановой, Леанговой, Танговой, Сонговой, будто бы повествовали токмо басни о тогдашней процветавшей торговле, ниже, как сей проток содействовал же в том и в следовавшие столетии; ибо находится оный на краю государства нашего, досязает токмо до области Пе-Тше-Ли, которая всегда была и ныне есть самая неплодная и убогая пред всеми прочими. Но Китай и история Китайская довольно известны на западе, следовательно и не развратит никого нелепым вещанием своим сочинитель.

Примечание девяносто шестое. “Неизмеримый сей проток рыли Монжуские Татары. [Страница 22]”. Сочинитель дает ли оному шесть сот миль протяжения, или хочет сказать, что и по рекам прежде вступления в проток, по тем и другому плавают шесть сот миль. В первом случае безмерно прибавляет сие расстояние, ибо проток начинается от Желтой реки в области Кианг-Нане; во втором же полагает весьма мало, ибо можно оным плавать от края государства до противолежащего края же, делая на пути великие излучины чрез все области. Но дабы сократить плодословие его, скажем: 1) до прибытии Монжуских Татар в Китай преприемлемы и оканчиваемы были проколы для судохождения, [243] труднее Ю-Гоа. 2) Ю-Го, или великий проток, произведенный по начертанию Монжусцев, обратился паче в наказание, нежели помощь Китаю; нынешний же Ю-го совсем в ином состоянии. Когда есть и книгохранилищ Короля Французского Гинг-Шуи-Кин-Киэн, или история о реках и протоках государства нашего в сороке-листовых томах, с чертежами и рисунками, то отсылаем к ней любопытных. Наши летописи, географические и земледельческие книги, даже карманные для детей, послужат же к тому. В опровержение слов сочинителя, займемся между тем некоторыми мелочьми.

Кто сколько нибудь понимает земледельство наше, каково было при древних Тшеуях, тому известно, что за долго прежде, нежели Греки престали питаться дубовыми желудьми, вырыты у нас по областям Шенсиской, Шансиской, Гукуанской, Гонанской, Шанг-Тонгской, бесчисленные пропуски вод на ручьев и рек на поля. Книги наши: Тшеу-Ли, Ши-Кинг, Куан-Тсеэ, Тшун-Тсиэу, Куэ-Ю и многие иные, повествуют о том с толикою точностию и столь подробно, что оспоривать оное не можно. Да и доказательства к оному существовали еще, когда похитил престол мучитель Тсин-Ша-Гоанг. Образ народоправительства нашего столь прост, столь краток, щадящ человечество, поспешествуют благу общему, что нет ему нужды в мореплавании; ибо все и каждые необходимости жизни находят у себя дома. Зажиточные же люди рделися бы проискивать для себя излишнее. Ладьи с хлебом ходили из места в место, когда требовалося оное где либо неурожаями. Находим в сих книгах, что государственные подати обычайные и чрезвычайные, привозили на [244] ладьях издалека. Когда Тсин-Ши-Гоанг начале философствовать и все подавлять мнимою любовию своею к человечеству, когда принужден стал выдерживать войны внутренние и внешние, чрезмерные расходы столичного его города, который был в области Шенсиской, сиречь на самом краю государства, и общенародные работы, начатые по необходимости; возка хлеба из отдаленных пределов, паче же в Тшанг-Ган. Государь сей заставил народ носить на плечах милионы мешков с хлебом, без коих не льзя было ему обойтися. Носили денно и нощно от деревни до деревни, все пути наполнилися неимущими поселянами под тягостию ношей, как возовой скот; да и точно так с ними поступали. Государи наши, поколения Ганского, содрогнулись, взирая на мучимое человечество. Повелели рыть протоки, дабы возить водою в столицу с рубежей государственных всякого рода хлеб. “Многие тысячи Уанов пишут летописи [Уаном называется у нас десять тысяч человек]” упражнены преважною сею работою. В половине второго столетия по рождестве Христове, престала вовсе такое ношение тягостей на плечах по всему государству. Реки связалися судоходными протоками. Преемники У-Тиа усовершенствовали великое сие дело, а чрез то восстановили упадок земледелия. Земли оставленные по нужде руками поселян, и превратившиеся в болота, начали по прежнему давать жатвы. Со времен Ганов до Юэнов Монжуских, государственная столица перемещалася из области в область. Всякой раз нужно было примышлять новые расположения, смотря по тому, как бы удобнее приходить было можно ладьям с хлебом в область Шенсискую, Шансискую, Гонанскую, Гукангскую, Шекиангскую и иные: ибо [245] старинные протоки учинились или узки, или неудобно расположены. Настали работы при всех реках к северу от реки Кианга бесчисленные: особая об них есть статья в летописях каждой династии, все же совокупно составляют знатную часть истории нашей. Раскрыв книгу, увидим Янг-Тиа поколения Тсинов, который начал владычествовать в Китае около шести сот пятого года Христианского леточисления, и был на престоле тридцать лет: как он повелел вырыть новые протоки, как расширить прежние, дабы ладьи могли ходить из реки Желтой в реку Кианг, а из оных по рекам же Тсию, Уэну, Гану и другим. Некоторый вельможа, именем Сиао-Гоай-Тсинг, подавал ему доклад, коим образом учинить все реки судоходными и связать их взаимно протоками; что и исполнилося самым делом. Вдруг появились более, нежели на тысячи шести стах милях, новые судоходные воды. Важное таковое предприятие стоило несмешных трудов, которые разделены были между людьми ратными, ремесленниками гражданами и сельскими жителями. Каждое семейство воздолженствовало дать работника между пятнатцати и пятидесяти лет от рождения, на пищу же им выдавано было из казны. Ратникам прибавлено жалованье; ремесленникам оставлялся известные дни трудиться на себя. Некоторых из таковых протоков берега отделаны камнем. Проведены к столице, или точнее сказать, от северного пребывания места Двора до южного. Возымели сорок сажен в ширине своей, берега же обсажены вязовыми древесами. Некто из писателей минувшие династии замечает, что Сарданапал Китайский, Император Янг-Ти, предмет омерзения потомства, по неслыханным преизлишествам роскоши и расточениям, заслуживает [246] однако же от оного благодарность; ибо при нем учинены многие судохождения, частию и по днесь существующие. История Тангов и Сонгов обнаруживает нам ощутительные подробности: могли бы не умолчать и об них, когда бы было то надобно; но умолчать не льзя, что Леаои и Кины, Цгри северных стран Китая, понаделали же многое к поспешествованию и облегчению внутреннего мореплавания, связав протоками моря Корейское и Леао-Тонгское. Смеем приобщить проявленное таким образом в роды и роды для учинения рек судоходными, или для взаимного оных сообщения, не может равняться как в рассуждении трудов, так расходов и предприимчивости, с плодами таковых же стараний У-Тиа, Тшин-Тиа, Ганов и Тсонгов, Шин-Тсонгов, которые обратили течение реки Желтые и пустили оную в залив Леао-Тонгской. Река Желтая совсем не то, что Рейн и Дунай. Производителям дела сего нужно быть нечто более, нежели философам. Впрочем проток Ли-Ми еще существует, и служит свидетельством, что Ю-Го, или так называемый проток Императорский, в рассуждении стремления вод своих, шлюзов и запруд, насыпей и тому подобного, дошел до нынешнего своего совершенства более нежели за шесть сот лет до прибытия Монжуских Татар в Китай. Государи династии Сонговой, разорив некоторые оного места, наградили сей упадок проведением оного областьми Го-Нан, Кианг-Нан и Ше-Кианг; превратили болота в сады земледельческие; достойными явилися уподоблены быть бредням о древнем Египте: великая оного Дельфа, о! сколь мала противу не только целого Китая, но и некоторых наших провинций в особенности! [247]

Юэнского поколения Императоры избрали напоследок столицею Пекинг, дабы ближе быть к северным Татарам, коих боялись; но не могли без них обойтися, и с которыми не легко было ужиться им, по неудаче в предприятии противу Японии; а притом, и как морское дело тогда еще было не известно, рассудили подвозить в оную свою столицу всякие разные запасы не морем, а повелели вырыть проток для плавания судов безопасного и спокойного. Сверх того не давно они завоевали народ почти бесчисленный, завоевали внезапным нападением, и по слабости бывшего над оным правительства: следовательно мог оный сбросить с себя иго Китайцев, которые, находяся в толико малом числе, почти сами себя теряли в неизмеримой многочисленности побежденных. Благоразумная политика обязывала наисильнейше обращать внимание всеобщее на какое нибудь важное дело, и подавляя чернь трудами, заставить оную видеть в них пользу свою. Да рассматривают мудрые, довольно ли сих убедительных причине ко извинению Монжусцев в мучительствах их над природными Китайцами, учиняя состояние их тягостнее своих лошадей; производители такового великого предприятии, признаемся, не имели взятых в точности мер. Продолжали оное, можно сказать, ощупью; принуждены были многажды покидать начатое, удвоили издержки и работы безуспешно, окончали дело полное недостатков и погрешностей, следовательно и немогущее быть прочно. Летописи наши свидетельствуют сие очевидно. Юэны, или Монжусцы, считая от входа их в Китай, владычествовали девяносто только лет. Пятьнадесять прошло в окоренении их. В самое то же междовремие начались [248] потрясения, причинившие упадок, а наконец и уничтожение их династии. Прочие семьдесят пять лет есть весьма недовольное время к восстановлению мореплавания и торговли. Знающий историю их, имеющий некое понятие о войнах их внутренних и внешних; кто читывал, как они царствовали, и каковы были по большой части Императоры династии сей: тога всеконечно не будет опровергать, что истребилися при них торговля и мореплавание.

Примечание девяносто седьмое. “Китайцы паки вознебрегли там называемым Императорским протоком, который уже в тысяча шесть сот сороковом году был в упадке. [Страница 23]”. Ю-го тогда только избыточно награждать будет несметные убытки на содержание и починки свои, доколе Двор Государей наших оставаться будет в Пе-Кинге. Основатель династии Минговой избрал местом для пребывания своего Кианг-Кинг-Фу; проток сей учинился ему почти бесполезен, равно как и внутренний государственной проток. Шан-Тонг и Пе-Тше-Ли, коими проходит, суть области меньше прочих плодоносные, а притом и на краю всего Китая. Не можно в оных ни производить мен товарами, ниже служить им хранилищами оных на некое время. Ю-го бесполезен же стал и для Правительства, которое не имело что посылать в сии области, а притом и получало из оных почти ничего значущее. На все сие мы отвечаем: 1) писатель истории о проводе вод (Шуй-Гинг-Ки-Киэн) целые двадцать семь книг наполняет, показуя год за годом, что учинено было при Императорах Минговой династии, относительно к содержанию в исправном состоянии, укреплению и [249] усовершенствованию несметных работ великого сего прокопа. Не смеем сказать, чего все то стоило; ибо не поверят, да и поверить не могут в Европе. 2) При Тан-Тсуе, основателе Минговой династии, начаты починки с тысяча триста шестьдесят девятого года, сиречь чрез один год после завоевания им Пе-Кинга; потому что Юэ-Нан, как стали претерпевать разные нещастия, было не до Ю-Го. По повелению первого проявились многие другие судоходные воды, на пятом, шестом, третьем, четвертом, пятом и седьмомнадесять, двадцатом, двадцать четвертом, двадцать девятом и тридцать пятом году царствования Таи-Тсуя. 3) Император Гонг-Ло, перебравшись со всем Двором своим в Пе-Кинг, увидел нужду в протоке Ю-Го; решился учинить оный таковым, каким ему быть должно. Не отвлекли его предначинания предвидимые трудности. Преодолел их, и дал Ю-Гоу совсем инакий вид, исправя все старинные недостатки его; ибо прежние строители не примыслили, коим образом воды имели всегда потребную глубину и во времена разлитий. Дело сие производить избрал искуснейшего между всеми тогдашними учеными мужами; вложил в него, там сказать, способности свои, открыл пред ним государственные сокровища, и посредством новых проводов вод, новых запасных водоемов, премен в черте течения оных, напоследок пошли суда до самого Пе-Кинга, не заимствуя никакого способствия с хлебом и всякими иными запасами. 4) В тысяча шесть сот семнатцатом году, когда уже владела престолом настоящая династия, в четвертое лето Шун-Тиа, первого Императора оной, “дожди шестой луны повредили плотину Тшанг-Го; воды выступили из берегов; потом чрез десять лет не [250] последовало ничего подобного; но также, как в конец Манговой династии, законы, изданные для содержания сего прокопа во всегдашней исправности, в крайнее пришли небрежение: насколько шлюзов и весь прокоп во многих местах повредились.

Прибавим к тому, что также точно означено: “...Десять тысяч больших ладей с пшеном сорочинским приходят обычайно в конце лета ежегодно”. Достальные дела Шун-Тиа чрез все его царствование, подобно же и Канг-Гиусовы, по пятидесятое лето царствования же его, в рассуждении починок и предотвращений всяких неудобств для судов по сему протоку. Назвали мы историю таковую странною; ибо едва ли имеет похожую на себя в свете. Возвещает она потомству раздробительные здания, попытки, предприятия, погрешности, успехи, противные приключения, превратности, новые изобретения, обычаи старинные, издержки, образ работ и прочее. Так-то составлена история наша о проводе вод более нежели чрез две тысячи восемь сот лет. Естьли когда нибудь возлюбит Европа пещися, относительно к самым важнейшим предметам общенародного блага, то бы сокращение из оной несравненно полезнее ей было всякого рода ученых розысков о реке Ниле, толика размножающей число книге, коих не читают, да и ничего достойного к прочтению всеобщему не замыкают в себе. Истинные ученые мужи да не оскорбляются сим. Никто более нас не чтит их глубокие знания. Но чем наипаче ценим мы их, тем труднее понимать нам, для чего предпочтительно прилежат к вещам наиосновательнейшим. Чего хотят, на пример, ища простерть сколько могут далее неизмеримые свои розыски о древней [251] Географии толиких царств и империй, коих уже почти память исчезла? Мы совсем инаковы в рассуждении древнего нашего Китая. Есть у нас подлинники, сочиненные праотцами нашими о том за двадцать столетий пред сим. Запасами к таковым сочинениям служили им предания и розыски же на местах. При всем том, и не взирая на все оное, доказано сказанными старинными подлинниками, что критика не нужна, относительно к самым любопытнейшим подробностям первобытных наших писцов. Не безделица ныне исследовать, какой именно реке припрягать которое либо из старинных назвищ. Лучшие наши критики трех последних столетий способствовалися в том пременами, произведенными трясениями земли, наводнениями, великими государственными работами для обращения вод в иные стороны по желанию; но как история молчит о подробностях, кроме токмо немногих, то что чрез сие приобретается? Для чего бы не признаваться, что протекшее долгое время запутало сие в памяти человеческой; что остается токмо посредственная имоверность; что и в случае бы очевидности никакой не могло произойти уважения достойной пользы. К слову заметим здесь: желающие поверять повествованное нами выше сего о починках государственного протока, основателем Минговой династии, прочтут в летописях, что царствовал они не более тридцати одного года: как же успеть ему окончанием таковых починок в течении одного токмо тридцать пятого года царствования своего? Всякой Европейский сочинитель, сколько нибудь проницательный, может разуметь нас или обманщиками, или невеждами: ибо ссылаемся на книгу, печатанную во Дворце; изобличит нас многими же нашими книгами, и в Дворце же [252] напечатанными прежде и после того, что Таи-Тсу владычствовал токмо тридцать один год. Однако не причастны мы ни обману, ни незнанию. Надлежит ведать, что Шуи-Гинг-Кин-Киэн составлен из многих подлинников, ссылается на древнюю историю времен Таи-Тсуэвых, которого владычество считается от лета, когда признан он Императором в Кианг-Нане, до совершенного истребления Юэнов. Колико находим подобных сему разногласий в леточисленных записках! однако же легко бы получить желаемый свет, естьли бы выдали, для чего и по чему в том недостаточествуя, выдаются единые догадки.

Примечание девяносто осьмое. “Город Пе-Кинг построен в тысяча двести шестьдесят седьмом году по Христианскому щету. Ку-Блан-Кан... В примечании значится: часть Пе-Кинга, зовомая городом Китайским, построена уже в тысяча шесть сот сорок четвертом [Страница 26]”. Великой вопрос между учеными нашими, что Пе-Кинг под Государями древней Тшеуской династии, малой ли, или большой был город? Справляйся с летописцами и Географами отдаленных и новейших времен, ясно видим, что был уже оный великий город, начиная Императорами Ганского поколения, сиречь за полтора века до Рождества Христова. Гоанг-Ю-Пиао раздробительно показует различные имена, потом и различные же премены состояния его. Татары Ки-Танские, начав свою династию, прозванную Ле-Ао, в десятом столетии по Христе, избрали Пе-Кинг пребыванием Двора южным; ибо достальные области, владеемые Государями их, находились к северу от Леао-Тонга, по свидетельству Ти-Ли-Шиэ, или [253] малой тогдашней леточисленной географии. Пе-Кинг имел в окружении тридцать шесть Китайских лиев, или несколько по больше трех с половиною Немецких миль, и было в нем шесть врат. Под Государями племени Кинов был же столицею; окружение состояло уже в семидесяти пяти лиях, или семи с половиною Немецких милях. Юэны наименовали его прежде среднею, после и главною столицею. Около его считалось шесть миль и одиннатцать врат. По выстройке, последовавшей в тысяча двести семьдесят четвертом году, родоначальник династии Минговой разломал двои врата южные, в наказание сему городу. Ионг-Лу, в тысяча четыреста девятом, возобновив городские стены, дал Пе-Кингу окружения четыре токмо мили, каковым и поднесь остается. Так слывущий Китайский город обнесен стенами при Шин-Тсонге в тысяча пять сот двадцать четвертом году; но как государственные ценители польз и обрядов общественных нашли неудобствия, угрожающие бедственными следами в чрезмерном пространстве столицы, то Китайский город, хотя уже был выстроен и населен, престал быть причисляем к старинному Пе-Кингу. В тысяча пять сот шестьдесят четвертом уже году, в шестую луну, почтен честию возыметь стены, каменные мосты: сиречь точно за сто лет прежде того, как разумеют в Европе уже его существовавшим.

Примечание девяносто девятое. “По размышлении о таковой странности. [Страница 27]”. Древнюю Бактриану не легко отыскать. Школа Балкова, карта Г. Д’Анвиля, сказание Аравлянина Эбн-Санда, запутывают токмо размышления самые простейшие. Самые естественные и ближе к здравому разуму [254] суть всегда лучшие. Раскроем наши землеописательные карты: увидим, что Каи-Фонг-Фу, столица Императоров Сонгова поколения, немного выше тридцать шестой степени широты места. То же показуют подобные же карты Мартиниевы. Монжусцы искусны были в Астрономии: не трудно понять, что овладев они Кай-Фонг-Фуем, и истребив династию Сонгову, унизили достоинство Пе-Кинга, яко столицу оной, перенесши все украшения ее в Кианг-Нан, памятниками победы родоначальника династии Минговой. Имоверствуя летописям нашим, приемлем правдою, что то же учинили и Юэны, покорив Кинских Татар же, украсили Пе-Кинг башнею Астрономическою. Что же надлежит до того, в каком состоянии Монжусцы нашли у нас в Китае науку сего имени, на сие довольно пересказать слова некоего Христианского Проповедника веры, Астронома искусного, начитавшегося книг; что в книгах Тшу-Тсеэя содержались уже многие вещи, кои известны стали в Европе весьма недавно, паче же относительно до движения солнца. В Европе, повторяю, не имеют никакого понятия о том, какова у нас была и каковою быть долженствовала наука Астрономическая после государственного потрясения кроволитных междуусобий, возведших простолюдина на престол. Овладение столицею, в которой одной находилась башня и Астрономы. Заведение новой столицы всякой род необходимо или возраждало, или приводило в упадок науку сию. Наставало ли время удобное упражняться в ней, но или прежних Астрономов уже не было в живе, или укрывалися они бегствуя, и не хотели послушествовать врагам Государей своих, или подозрительными почитали знаки милостей их к себе. И тако оставался единый способ заискивать людей ученых, [255] заставлять их начитываться книг, коих никогда не читывали. Но и таковые книги не легко было отыскивать, а довольствоваться токмо наличными. Потрясения, в Европе бывшие, лишили ее на множество столетий сведений Астрономических, которые начали возникать не прежде уже тысячи двухсотого года по Христе; но и тем воздолженствовала Аравлянам. Да изочтут жители ее, сколько надобно было у них лет Астрономии к возрождению, приращению и достижению до нешуточного токмо названия сего: и уверятся, что долгота сего времени более была всякой династии нашей по Рождестве Христове. Таковая медленность не уступает нашей медленности же, особливо по тому, что в Европе по разным государствам и странам наблюдались и наблюдаются течения небесных светил; а у нас одно токмо место, где сие происходит, то есть в Судилище Математическом. Кому не известно, что Астрономические книги пользуют токмо одних ученых мужей? Европейцы новейших времен колико писали философических розысков в рассуждении Страбонов, Диоскоридов, Плиниев и премногих иных! Поступается с ними на ровне с нами бедными Китайцами; ибо мечтают себе, что суть то плоды глубоких размышлений.

Примечание сотое. “В Китае памятники древности суть неоспоримо одни токмо гробницы Императоров [Страница 29]”. Услужим сочинителю. - Поместим здесь пишемое в летописях наших, в году тысяча двести девяносто пятом, при родоначальнике династии Юэновой... “Повелел он разломать гробницы и истребить все признаки кладбищ Государей минувшей династии”. Далее: “...Тот, которому поручено сие было, не удовольствовался разрушением и истреблением оных, но извлек гробы, [256] раскрыл их, трупы ограбил, забрав себе все украшения, состоявшие в золоте и драгоценных камнях. Трупы сии, или уже единые кости, брошены были на распутиях; из черепов понаделаны питейные чаши. Император за то наказал его темницею; но по немногих днях освободил...” Бесчеловечие таковое происходило в мирное время. Весь Китай уже был покорен; но и всему же Китаю во веки ненавистна будет память основателя Юэновой династии, коего столько прославляет приводимый нами сочинитель Европейский. Сорок листовых книг о памятниках наших, как то сосудах и иных многоразличных вещах, имеет Франция; следовательно не льзя ей думать, чтоб все наши древности без остатка истребились. Медали и ходившие некогда деньги чужестранные, в тех же книгах явствуемые, могут служить Европейцам признаками первобытных наших времен, и уверить о сообщениях наших со многими странами западной Азии. Естьли бы льзя было доставить ей большее наше собрание, под именем Me-Юэн-У-Гоа, и другие сочинения того же рода: то бы тысящи вопросов произведены были удивлением и любопытством; тысящи бы решений Европейских ученых мужей и критиков сами собою опроверглися. Получая отсюда уведомление, что остается у нас мало древних памятников, или ни одного головою, надобно принимать оное в смысле, соответствующем вопросам сказанных ученых людей. Правда, нет у нас памятников в зданиях, мраморах, медалях, монетах и тому подобном, которые служат истории ясными свидетельствами, приурочивают заметы времячислительные назвищами и сказаниями, какие имеет Европа, относительно ко многим частям [257] истории Римской. Нет у нас нарочито немалых памятников, приметно уцелевших, дабы по оным узнать вкус и вежество древних времен, в которые были воздвигнуты; чем более тщатся у нас сохранить таковые, поддерживать починками, тем наипаче ослабляют имоверство чужестранцев; производят противное желанию нашему. Кто может ручаться потомству, чтоб после сооружения таковых памятников прикасавшиеся когда либо к ним руки человеческие не прибавляли чего нибудь, или не убавляли. Далеко от того, дабы каждая династия старалась об уцелевании памятников, остававшихся после минувшей пред нею. Империя, продолжающаяся чрез тридцать пять столетий, имевшая Государей, жадничавших переживать здания, которые видели толикократно раздел областей своих между разными посторонними владельцами, Империя, которая столь часто пременяла столицу свою, имела оных многие в одно время, сверх сил бы отяготилась хранением всех памятников славы, суетности и великолепия своего, беспрестанно возникавшие от рода в род. Благоразумие заставило учинить выбор. Сей замкнулся в памятниках, коих требовали или общенародная благодарность, или величие Государей. Книги наполнились выписками из других книг. Кто не верит повествуемому, или и раздробляемому, тот всеконечно не верит же, что существовали некогда памятники, издания подозрительные даже и по их надписям, или когда един которой либо писатель сомневается о существовании их. Крайне полезно земле, чтоб Государи попускали разрушиваться самым прочным признакам тщеславия, дабы ветшали, напоследок же разваливались, не обременяли поверхность земную ненужною для ней тягостию, превратились [258] прежде в безобразные кучи, а потом в прах... Единое токмо есть средство даровать бессмертие престолу... учинить народ щастливым. Чтобы сталось с Китаем, естьли б сберегали взваленные камни на камни, кирпичи на кирпичи, древеса на древеса громадами, кои слыли Дворцами, башнями, торжественными вратами, пирамидами, гробницами и толикими иными следами тщеславия человеческого! Нам живым не оставалось бы лоскута земли под пашни, под селения, ниже для умирающих могил! Земля есть достояние живых: мертвые не имеют уже на нее права... Европа смутится, внемля таковое наше вещание воскрикнем от ужаса; но мы говорим ей пред лицом Небе и земли!... Нужды человеков безмерны; необходимости тьмочисленные; подавляются они бедствиями и нищетою; к чему же прибавлять трудов их, коих едва достает на пропитание, одежды, созидания жилищ и исполнение взаимственных должностей их? Работы, коими чтоб сохранялись ни на что ненужные памятники, прозванные лживо памятниками славы и превосходных разумов; памятниками злоключений и слепоты праотцев наших. Земнородные в старину превосходя нас в мудрости, трудолюбии, непорочности нравов, следовательно и блаженнее нас братственно разделяли труды, для всех их нужные, не размышляя о бесполезном приумножении оных. После, когда человек стал тигром противу ближнего своего; когда сильные возложили на слабых участки трудов своих и посмели примышлять роскошь, пышность, гордыню и тому подобное! Вот замета во временах развращения такового. Возвышенные умы начали заниматься умствованиями о свободных художествах, грудных и цельных статуях, памятниках на вечность, инако же как бы льзя было напасть на мысли столь [259] разногласных с первыми рода человеческого понятиями о благотворительности, человеколюбии? Кто не ведает, что все народы древние, не исключая Греков и Римлян, заразились призраками памятников, потеряв уже первобытную свою непорочность, житие воздержное, сию любовь в сердцах, которая делала неоцененным благоденствие и самого последнего соотечественника? Кто может даже до того притворствовать, что Европа не лишилась ничего, потеряв вкус к изобилию и блаженству всеобщему, вместо же того возымев оный к древним истуканам, грудным изображениям знаменитых мужей, медалям, резным камням, к их собирание толиких стоило и стоит ей издержек?... “Сколько поселян, людей торговых, ремесленников, ратников, говорил Лин-Ши-Юэн-Тсонгу, которые жертвуют благосостоянием своим и самыми необходимостями обидным для них расходам на мраморы, украшения гробниц, человеков, ими пропитываемых, от них имеющих жилища свои, коих они содержат, снабдевают не потребностями токмо, но и преизлишествами; коих защищают, за что же?... За то токмо, чтоб беспрестанно умножать нищету их”. Постыдно припрягать славу к памятникам общенародным. Всякий памятник, не изражающий общественные благодарности за важные каковые либо заслуги, превосходные доблести, суть срам Царя, при котором воздвигнуты. Да хвалят в стихах великих стихотворцев; живописцы великих живописцев; одни государственные особы долженствуют иметь право на памятники общенародные. Некое поколение рода нашего, ослепясь тщеславием, поставит ли знаки памяти его на вечность: последующее за ним поколение поспешает разрушить. И прочее. [260]

Приводим мы сие в показание, что Китайцы некогда пристрастны были к памятникам всенародным. Число их так была велико, что находим особые статьи в частных Географиях областей и городов. В рассуждении же большей Географии, под названием Ку-Тси, 1) стены пространной храмины можно уставить книгами, содержащими подробности о памятниках наших, естьли бы подражали мы Европейцам. 2) Каждая династия имеет свою историю своего времени Ку-Тси, коею собраны все оставшиеся еще следы оных от династий минувших. 3) Свирепствование междоусобных браней и замешательства государственных потрясений испровергли многие древние памятники внутри и вне городов; естьли по том и были некоторые возобновлены, однако не по прежнему их начертанию: или сберегая расходы, или образ строения уже был не таков. 4) Существующие еще признаки древних памятников находятся у нас по горам, местам, обнаженным от жителей, и к коим пути непроходимы: состоят в торжественных воротах, башнях и гробницах, по большой части превращены в капища идольские и Миаои, или храмы. Истории всех таковых древних зданий; похвалы обожаемых истуканов в оных; преимущества, коими снабдены от Правительства; обычайно высеченные на мраморе при входе в сии капища, или храмы: естьли же не на мраморе, то на стенах, могли бы служить к розыскам самым любопытным и довольно важным”. Можно бы было добраться, какой имянно толк раскола Фоэва начат был Христианами, ослепившимися оным по недостатку в учителях Христианского закона, смешав с тем, что еще остается у них от прежней их веры. 5) Ныне владеющий Государь, пятнатцать уже тому [261] лет, повелел срисовать на местах древние памятники по всему государству: из сего составятся в свое время книги с надлежащими примечаниями; но ради многотрудности и медленности в трудах подобного рода долго еще ожидать должно издания сих книг. 6) На древние наши памятники взирая глазами ли знатоков, или ученых токмо мужей, или рассматривая различные свойства правил, по коим воздвигнуты, или украшены: во всяком таком случае Европейцы наших дней не обрящут существенные для себя пользы знать оное. Убедительная причина слабое однако же обуздание для их любопытства: умериться разве беспредельностию их сведений, невоздержанием, или точнее назвать, жадностию преуспевать паче и паче в науках. Сочиняют уже они сокращения, словари, таблицы: еще несколько шагов вперед, то всеконечно уподобятся нам, и вразумятся опытами, что науки могут быть временем сверх сил, когда мало казаться будет прилежать токмо к нужным, как делывали люди первобытных веков. До крайности углубляющиеся в размышлениях не щадили ничего, только бы доставить от нас описания древних наших памятников. Сыпалось и сыплется поднесь золото и серебро в Кантоне: все таковое, что могло токмо быть отыскано, отправлялось и отправляется Христианскими Проповедниками в Рим, Париж, Лондон и Вену; Россианами, живущими в Пе-Кинге, в Петегбург. На какой же конец в самой вещи?... Дабы найти какой нибудь кусок мрамора, коим бы льзя было противоречить Библии; но намерение сие еще ни единожды не удавалось; ибо все следы древностей Китая подтверждают напротив того священное Христианское Писание. Не трудно протолковать, для чего некоторые приемлют баснею, [262] подменением, обманом сказанных Проповедников сданные те мраморные куски, коими неоспоримо доказуется, что закону Христианскому учили уже в Китае в начале Танговой династии. Как Проповедникам Христианским, плохо знающим Китайский язык, выдумать от себя длинную надпись, будто бы найденную ими в буквах и слоге седьмого столетия по Христе? Но достоверность надписи сей утверждается от нас от всех вообще; имеем мы ее в почтении; никто из ученых наших не воставал противу книги, изданной Янг-Ма-Ноэм в Пе-Кинге, с которою любопытные справляться могут в книгохранилище Французского Короля.

Примечание сто первое. “Иезуит Дюгальд мог бы превозносить Китай с большим остроумием, а не столь грубо льстить оному. [Страница 32]”. Не все мы защищаем писанное Дюгальдом об отчизне нашей; а скажем только... Очевидно и ощутительно, что сплетатель так названных Философских розысков от края до края сочинения своего является не имеющим ниже малейшего понятия о Китае. Дюгальд виновен разве, что с крайнею точностию помещал присылаемые к нему известия. Сами извещатели ответствовать должны за исправность переводов из книг наших. Описание гробницы Тсин-Ши-Гоанга не есть вымысл Дюгальдов, или тех, с коими письменно он сносился. Да раскроют книгу И Ше, содержащую собрание исторических памятников даже до династии Гановой: на конце сто сорок девятой главы на страницах шестнатцатой и семнатцатой увидят слова древних сочинителей: Сан-Тсин-Киа, Тши-Тше-Ган-Иа, Шу-Кинг-Тшуа, Гоанг-Киэна, Сеэ-Ма-Тсиэна, занимающие от гробниц [263] Тшин-Си-Гоанга немалую часть летописей своих. На сей раз не имеем мы сочинения, под названием Тонг-Киэн-Канг-Муа, дабы и подтвердить сказуемое нами; но или мы много обматываемся, или можно оную найти там же в примечаниях, в которые времена жили древние ученые мужи, упомянувшие о надписи сей. Согласилися ли они выдать басню за истинну? Как взирают прославившиеся науками и критики на небольшие разноречия в сказаниях их? Как думали по большой части о единообразном сном великолепии гробницы Тсин-Ши-Гоанга? Ответы, на все таковые вопросы учиняемые здесь, суть вещи посторонние в розысках философских. Описание гробницы Императора сего переведено из наших книг; тем для них хуже, естьли они лгут, естьли они достойны осмеяния. Но чтоб винить Дюгальда, предварительно надобно иметь доказательства, в чем из всех писавших о Китае он беспрекословно заимствовался: записками надежнейшими и в достаточном числе. Правда, видел он Китай только из комнаты, в которой трудился над бумагами; однако же не выдавал никогда своих чужими мыслями ясно и основательно. Вот ради чего сочинение его, поелику будет стареться, по стольку же возрастать будет имени его слава, и даст со временем почувствовать удивленным читателям, что Монтескюи, Волтеры и премножество иных во дни наши ощутительно ошибались, повествуя о Китае, противореча токмо даемым от него понятиям. Правота наша обязует нас воздавать сию ему справедливость. Естьли бы побуждениями хвалить его были почтение наше к нему, уважение, благодарность: то вещали бы мы токмо об его доблестях, коим удивлялись, о неутомленности в трудах [264] изнуривших все его силы в предпоставлении со всех сторон щитов для Христианской веры: веры, единого его неоцененного предмета, единого утешения в печалях и болезнях его.

Примечание сто второе. “Да и не есть то сочинение Китайское. [Страница 35]”. Слово башня значит многие вещи у Европейцев: 1) Таи, или возвышенные у древних Китайцев, для наблюдения небесных светил; места таковые же для прохлады в приятную погоду и для удовлетворения глаз предметами сельскими. 2) Гу, или здания во множество жильев пустых, круглых, четвероугольных, шестиугольных и осьмиугольных, из камней, кирпичей, глины, или деревянные, учинившиеся знаменитыми со времен, в которые Тсин-Ши-Гоанг понастроил их великое число одни великолепнее других. 3) Та, род башней кладбищных, обычайно пирамидою, вкуса дикообразного: таковые-то башни подлинно не Китайские, как в прямом, так и в иносказательном смысле; а присвоять должно их Ламам. Некоторые писатели утверждали, что Кины имели на себе Таи; однако же никто у нас ныне не сомневается, чтоб Императоры Иуэнского поколения не были первые строители таковых зданий, по совету Ламов, в великой при них находившейся силе.

Недавно препровождены отсюда во Францию многие рисунки трех родов башен, о коих слово. Описание башен второго рода составило бы немалое число листовых книг. Су-Ши-Па изражается в Оде своей далеко прежде Рождества Христова... “Когда возвожу взоры на Гу из камней, то глаза мои ищут кровли оного в облаках...” Ту По вещает о [265] подобной же башне, столицы Тангов... “Разноцветной лоск кирпичей спорится с сиянием золота, красотою пурпура; отскакивает в глазах смотрящего, и лучи солнца, ударяяся о каждое жилье, или ярус, отскакивают же в виде радуги, досягающей до города. Таковая же в Ло-Янге, прозванная И-Фонг, была в двенатцать ярусов, из коих каждый имел по шести боков, на всяком по четыре окна. Стекла в них как бы были покрыты золочеными листами растения внутрь-речного. Башня Тшанг-Нган-Пан-Тшинг именовалася полугородом, ради безмерной своей величины и пространства: проявляла и бесполезность свою и во что стала. Жрец Те-Ли, говоря об одном из сих зданий в пять сот футов высотою, довольно надивившись в первых своих строках замыслу и работе столь великой громады, окончавает тако: “...Боюсь одышки, и для того не восхожу на самую последнюю перемычку, с которой люди на земле кажутся муравьями. Восходить туда предоставлено только юным Царицам, носящим на перстах своих все доходы множества областей”.

Есть Гуи из белого мрамора, золоченных кирпичей, бревен кедровых; есть все медные, или некоторые токмо оных части. Ярусов имеют по три, пяти, седьми, девяти, и до тринатцати. Внешний их вид многоразличен, равно как и внутренние украшения. Находим с выдавшимися перилами и переходами, которых всякий ярус вверх противу ширины последних к нему переходов. Другие с лествицами вокруг, начиная от подошвы до верха, пресекающиеся для отдохновения. Третьи построены посреди вод на утесной крутизне каменных холмов, где искусство и прилежание человеческое произвело древеса, цветы, водоемы и водопады. [266] Ступени к верхам оных высечены грубо в материке, коловращаяся по внешности сказанных холмов. Касаются иным таковым же холмам, или проведены сквозь их сводоподобно по пещерам, также висящим над глубокими пропастьми. Восшед на плоский верх сего рода башней, видят восхитительные сады, посреди коих стоят Леуи великолепия чрезвычайного, кажутся жилищем бессмертных. Инде же представится зрению островерхая каменная гора, с подошвы до темя своего покрытая кустарником, с рассеянными по местам лужайками под дикими цветами... Когда угодно кому либо от изыскателей редкостей Египта исчерпать столь любопытную и полезную часть истории натуральной, того в состоянии мы снабдить не только надписями всякого слога, но и превеликим собранием прекрасных стихов, коих размысловатость, строй и вкус облегчат труды его, и уверят, что нам хотя не известны Парнассы Бактрианский и Фивинский, однако же имели нарочитых Пиитов в каждом столетии, начиная царствованиями Императоров поколения Ганского. А из того следует, что были уже у нас Леуи, прежде нежели начались Монжусцы, чихая не глядеть на солнце. Все, что можем сказать о Таях, есть сие: ...Монжуские Татара, восприяв веру от Ламов, разорилися суеверием сего народа. Башен понастроили разных высот на многих местах, вменили себе в закон повиноваться предписаниям их, чая снискать тем блаженство на земли; сиречь: дабы учители их, имея от них прибыток, жили в удовольствии, владели их умами по видам Двора, и пользовалися доверенностию беспредельною над Татарами за великою стеною, которые хотя суть данники, но суть же орды преопасные в случаях отречения их платить дани. [267]

Примечание сто третие. “Великая храмина, где Император Канг-Гиус допускал пред себя Российского Посла. [Страница 41]”. Слова достойные Европейца, который думает о Послах и допусках у нас по своему; который с почтением имоверствует рассказам, полным лжей. Праведно вещаемое здесь разумеется совсем инако в Европе. Хвастовство, увеличивания, призраки таковых известий, не заслуживают внимания нашего, даже и сочинителей Голландских, забавные пишущих повести для тех, кои совершенно знают вещи, описываемые ими. Однако же бумажные окончины не ложь, хотя и многое надлежит убавить из приобщаемого проницанием сочинителя. Заметить надобно, что много домов около зверинца Юэн-Минг со стеклянными окончинами, а в Кантоне и из стекол точеных; что ненарочно попалася нам в руки книга, изданная в десятом столетии по рождестве Христове, по велению Императора Таи-Тсонга, в которой стоит: “...При Ганах западных оконницы великой Дворцовой палаты, именуемой Тшао-Янг, все имели Лиэу-Лии столь прозрачные, что можно было находить на полу волос”. То же упоминается в описании Дворца Императора У-Тиа, восшедшего на престол за сто тридцать лет пред Христианским леточислением. Украшения тогда Дворцов даже до того простирались, что были вместо стекол на ококницах белые агаты, выделанные бляхами, так тонко, как древесные листы. Смотри Таи-Тинг-Го-Киэн, книгу сто восемьдесят седьмую, статью первую. Европа есть Европа, Китай есть Китай; все у нас дома обращены на полдень, все полуденные стены в окнах. Как бы ни тонка была бумага, служащая вместо стекол простому народу, конечно [268] случаются ветры, от коих не уцелевают. Для чего же не отменится таковой обычай?... Для того же самого, что не употребляют вместо бумаги стекол и слюды, которая у нас столь прекрасна и столь дешева. Застарелые привычки на местах, качество климата, образ жизни, нравы, или обязуют у нас к наблюдению, или препятствуют в употреблении вещей, о коих не имеем понятия.

Примечание сто четвертое. “Страшно видеть Китайских Архитектов, как они подделывают каменные холмы в так ими называемых садах [Страница 42]”. Подобия садов Бактрианских пустынь древних Скифов, не можем мы представлять глазам нашим. Выше упомянули уже мы нечто о великолепии, и разорительном и безрассудном равно в садах предков наших, которое было во времена их, можно назвать, наказанием для всех и каждого. Всеобщая польза напоследок превозмогла над ослеплением и происходящими от того бедствиями минувших столетий. Сады начали чем далее, тем ближе подходить к приятной простоте природы, самых наилучших дней поколения Тшеуского. Ныне могут выдерживать взоры мужей мудрых, и служить образцами для всех стран и Народов. Видим в них единую природу, красящуюся свойственными ей токмо беспритворством, бесхитрием, нерадением, выказывающуюся беспорядком и несоразмерностию, каковые суть на полях и лугах наилучших положением места, и которые всегда, а притом и равно нравятся. Нарушают правила художественные, производят ропот и предрассудок, оскорбляется ими ложный вкус, но восхищаемо бывает зрение. Одобряет их здравый рассудок. [269] Чувства, самые притупленнейшие, получают вперения радости, удовольствия, роскоши. Лучшие Китайские сады суть места, где красоты страны, приятности положения, различие предметов, украшены смесью взаимно соответствующих частей, а притом и уподобляющимися природе. Пригорки, холмы, дома и равнины, воды текучие, и так назвать спящие, островки и заливы, рощицы, и как бы сами собою выростшие древеса поодиначке, растения и цветы, беседки и пещеры, уюты на веселых высотах и дикие пустыни, как бы отдаленные от всяких обиталищ человеческих: строители таковых садов не имели нужды в цыркуле и правилах, не меряли ничего саженьми, не принаравливали вещи к вещам; а что еще и того похвальнее, мысли их тогда не заражалися пышностию и гордынею. Пользуются в таковых садах прелестьми сельскими, выгодами каждого времени года. Печальное зрелище беспрестанных работ не возмущает удовольствие. Князи крови, и вельможи познали, что долженствуют они подобною жертвою сердцам своим; делают прибавки в садах, но крайне наблюдая, дабы не удалиться от подражания природе. Каменные пригорки, пещеры и ущелья, толико горячащие рьяность сочинителя, действительно требуют великого искусства, дабы обмануть зрение и представить вещь, как бы никогда не прикоснулась к ней рука человеческая. При всем том ошибка его ощутительна, когда вещает, что одна токмо статуя, один токмо сосуд из мрамора стоит более, нежели все дикообразные каменные холмы в садах.

Примечание сто пятое. “Ниже в Китайской, ниже в Татсуской части города нет капищ, кои [270] бы в чем либо разнствовали от общественных зданий других городов. [Там же]”. Следующие за сим слова толико полны клевет, лжей, и едкости, что не льзя миновать в молчании, особливо же когда идет дело о законе Божием. Но что скажут упражняющиеся в науках Философу, неимеющему и самого слабого понятия об истории нашей? Что скажет Китайский Проповедник веры Европейцу уже и без него крещеному, что надлежит до нашей строевой науки, яко мнимого предмета отделения сего в розысках Философских, и о которой сочинитель немотствовал токмо, как младенец, начинающий намекать слова невежественно и развратно. Довольно остаться нам при том, что 1) твердят обычайно. В Пе-Кинге и окрестностях оного десять тысяч Миаоув, или идольских капищ, большая часть находящихся внутри первой Дворцовой ограды, красивы, а некоторые великолепны. По всем иным местам государства нет ни единого, которой бы мог сравняться с ними. Миаои по всем прочим местам города и окрестностей строены разнообразно. Есть чрезмерно пространные внутри и проявляют вкус строителей; есть посредственные, есть и мелкие. Можно именовать их часовнями. Те, в коих обитает великое число Ламов, или Бонзов, или Тао-Сеян, или Ки-Куэв [так зовется женское общежитие, раскола Бонзов] обычайно суть великие здания, избыточно содержимые. Ежемесячные торговищи Пе-Кингские происходят в разных частях города, всякий раз около какого либо Миоа. Обширные и многочисленные ограды с переходами вокруг подают к тому удобность. 2) Тиэн-Таном и Ти-Таном должно начинать рассуждение о строевой нашей науке. Сии-то здания вмещают все красоты [271] искусства сего, все богатства и великолепия. Естьли бы приводимый нами сочинитель хотя несколько строк прочел, и выбрал одну из множества книг, повествующих об оном, признался бы сам, что хулить строевую нашу науку может тот, кому вовсе не известны соразмерности и правила ее; равно как бы кто стал говорить о солнце, что темно и не сияет. Закон первобытных времен, значущийся на многих местах Кингов наших, был внемлем всеми столетиями; послушествовали оному все династии чужестранные и Китайского происхождения. Ни который Император не мог иметь равного великолепия во Дворце своем с Тиэн-Таном. Тот же самый закон простирается и на все зримое и слышимое, даже на музыкальные орудия: дудки, бубны, кины, хеи, и прочее, употребляемое при жертвоприношениях. Праведно говорится, что самая наилучшая наша музыка в Тиэн-Тане. Падение ртути поможет проницанию приводимого нами сочинителя извлечь из сего доказательство, что предки наши были Скифы. К облегчению трудов его в розысках философических, да ведает он, что различие между Тиэн-Тана и Ти-Тана не известно было в древности; что произвело споры и бесконечные возражения; что замолкали и те и другие, и паки многократно возобновлялись; что раскрыв законную книгу настоящей династии и сочинения Императора Канг-Гиуса, находим оба сии храма посвященными равно Шанг-Тию, но под разными именами. В одном обожается Дух превечный в другом Духе Создатель и Хранитель вселенной... Улицы немощенные, имеющие по обеим сторонам большею частию дома в одно жилье, которые сколько бы ни сидели широко и отдаленно один они другого, [272] долженствуют составлять паче большую деревню, нежели город. Ощутительно понимается оным, что такой образ постройки есть переменение шатров праотцев наших в неподвижные жилища; да и соответствует сие примечание сочинителя, относительно к первобытному состоянию Китайцев, состоянию пастырскому, когда кочевали еще они по примеру Татар, не много поболее, нежели за три тысячи седьмь сот лет назад. Естьли сколько нибудь можем находить Скифов где либо на земной поверхности в тогдашнее время, да не заботимся впрочем о вычетах астрономических, оказаниях глубокие учености их, рассуждениях удивительных, хотя и самых истинных Господина Фререта. Сей знаменитый муж, сверх того, что мыслит сам с собою несходственно в первых своих сочинениях о нашем леточислении, всеконечно есть достоверно, что наши книги не восходят далее в древность теперь упомянутого числа лет. Жаль, что не льзя доказать падением ртути времен, когда начала пременяться пастырская жизнь Китайцев, которые уже при Яое и Шуне всеусильно прилежали к земледельству.

Не будем простирать далее примечаний наших, но скажем напоследок... Не лишнее объясниться нам, в чем состояла цель оных: в том едином, чтобы обнажить сочинение, названное Философические Розыски; сочинение, горже нежели плохое, и невежество творца паче, нежели опровергать его заблуждения. Обнажить нелепости приман его, паче нежели оторвать смертоносное железцо на уде его, или преподавать способы, как от оного удаляться. Первое удобовразумительнее для нас и [273] пристойнее; для сего единого, как кажется, и были от нас ожидаемы примечания сии. Что же надлежит до преодоления с важностию и степенностию, оружием Богословий, прикрытых обманчивою наружностию нечестия в сочинении его, хотя бы мы и были в силах на оное поступить, не наше однако же то дело. Мы Китайцы, следовательно долженствуем защищать отечество, избавлять его от презрения и омерзения, коим подвергать его стараются. Естьли вырвалися у нас слова несколько резкие, просим из милости извинить нашу чувствительность, трудную ко умерению, когда идет речь о столь важном для нас предмете. Читатель да благоволит токмо видеть крайность наших страхов, нашего прискорбия, естьли где либо изразилися мы несходственно с истинным нашим образом мыслей. От всего сердца отрицаемся от того, лаская себе, что поверят нам тем более, по скольку ощутительно есть, что далеко не было намерения нашего удалиться от главной цели сих наших примечаний.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info