15 февраля 1900 г., Ледисмит

ИЗ ТРАНСВААЛЯ

(От нашего корреспондента)

Ни шумных рукоплесканий, ни торжественных криков «ура», ни теплых сердечных пожеланий успеха и благополучного возвращения, что обыкновенно [411] сопровождает всех здешних воинов, — ничего этого не было при моем отъезде из Претории на театр военных действий. Я поехал к Ледисмиту. С дневным поездом пассажиров очень мало. Буры предпочитают уезжать из Претории в 8 часов вечера. Пустые вагоны, пустой вокзал вообще плохо отзываются на нервах, а на развинченных — тем более. Мрачные мысли неотступно преследовали меня: «Что будет со мной? А если убьют?». Но ведь на то же пошел», — успокаивал я сам себя. Вполне я это понимал, смотрел на все слишком просто, но человеческая душа бывает очень прихотлива. Случалось ли с вами большое горе или весьма большая радость? Если да, то вы сами знаете, как велика бывает тогда потребность открыть свою душу кому-нибудь из друзей, из близких вам, высказаться... А почему нет? Отчета вы себе не отдаете. Вы знаете только, что вы получили какое-то невольное облегчение, как вы говорите, будто гора с плеч свалилась. Бывает и другое состояние нашей души. Берешься за какое-нибудь опасное дело, знаешь, что выполнишь его, надеешься на себя, на свои силы и, во всяком случае, не боишься результатов, даже и дурных, но... невольно хотелось бы поддержки, хотя бы одного только теплого ласкового напутственного слова. И это-то слово как бы придает энергии, успокаивает возмущающиеся нервы.

Это вообще не трусость и не боязнь неведомого, нет... Это общая слабость человеческой души. Если вы проверите себя и проверите в надлежащей обстановке, то вы согласитесь со мной...

Все это быстро пронеслось в моей голове. И понял я свое одиночество... Вспомнил я родину, отца, мать... Как горько плакали бы они, провожая своего сынка на опасное дело. Вспомнил я прощальные проводы на вокзале при отъезде из Варшавы: мои добрые товарищи, знакомые дамы, барышни... мои признательные к начальнику унтер-офицеры. Как просты, сердечны и теплы были их напутственные пожелания. А вот мой верный друг В. Ф. М., своим светлым и ласковым взглядом да добрым словом всегда умевший успокоить мои возбужденные нервы. С какой любовью сует он мне в багаж последние №№ русских газет, бутылку старого венгерского, шоколад.

А поезд уже давно идет и далеко унес меня от столицы Трансвааля. Быстро мелькают в окнах вагона зеленые вершины гор, показывая то одну, то другую сторону. А колеса стучат да стучат, то учащая, то замедляя выбиваемый ими такт. Нервно покачиваются вагоны, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Неудобна для езды проложенная в горах железная дорога Южной Африки. Прямой путь невозможен. Туннели были бы слишком часты, а, следовательно, дорога обошлась бы очень дорого. Строители предпочли проложить рельсовый путь прямо по скатам гор, не стесняясь вышиной подъемов. То приходится огибать большую гору, то карабкаться на вершину ее, лавируя по одному и тому же скату в три или четыре пути, с обязательным наклоном поезда в сторону возвышенности. Но что неприятно, так это стремительная быстрота при спусках с гор и весьма медленное карабканье на вершину.

Картина однообразия была прервана известковыми заводами в окружности города Flesfantijn. Огромные склады плит ослепительной белизны, разбросанные на большом протяжении, свидетельствуют о богатых известковых залежах. Из всех городов, попадавшихся на пути, остановил на себе мое внимание город Heidelberg, расположенный в живописной долине, по обеим сторонам маленькой горной речонки, щеголявшей своей чистотой и строго правильной и красивой распланировкой. Здесь все мило, все уютно. И солнце как будто не так палит. И народонаселение почему-то симпатичнее, а женщины много красивее, чем в других местах [412] Трансвааля. На попутных станциях вагоны понемногу наполнялись бурами, то впервые едущими на войну, то возвращавшимися из кратковременного отпуска или из госпиталей. Стало оживленнее. Беседы, толки, споры не умолкали ни на минуту, некоторые заговорили о Ледисмите и Коленсо. В последнее время, после Спионскопских дел, ввиду большого сбора войск неприятеля в Капской колонии оранжевые буры вместе с их артиллерией были отозваны из-под Ледисмита и Коленсо к Кольберу, в свое отечество; туда же было послано и много буров Трансвааля. Защитники Коленсо и Тугелы решили, что в Натале война кончена и что после Спионскопа англичане не захотят атаковать сильные позиции.

Ходили слухи, что много войск неприятеля отозвано в Дурбан и далее в Кап [Капская колония] для вторжения в Оранжевую Республику с юга и для зашиты Кимберлея. Со дня на день ожидалась сдача Ледисмита. Уже буры в некоторых местах сами перешли Тугелу, выгнали англичан из Коленсо, все, казалось, благоприятствовало, и улыбающиеся физиономии иррегулярной армии надсмехались над европейской тактикой и европейскими воителями. Но вдруг генерал Буллер сосредоточивает большинство своей армии у Коленсо и открывает сильнейшую артиллерийскую канонаду. И понеслись гранаты десятками, сотнями, тысячами... Поняли, что сила и солому ломит. Куда девалась их самоуверенность?! Всюду опасения, всюду неблагоприятные предположения.

«Легко сказать, — говорили они мне, — ведь у нас под Коленсо всего только две с половиной тысячи, а их, англичан-то, до четырнадцати тысяч. Вот тут и воюй!» — «Да и то мы надеемся победить, — добавляли они уже с заметным недоумением в голосе, — ведь правда, да?» И в этом «правда» так вот и слышалось: «Ну скажи, что правда, что тебе стоит, видишь, я боюсь, поддержи же меня». Узнав, что я русский, большинство тотчас же окружили меня, и все стали спрашивать о русской политике в Азии, Герате, Афганистане. Индия интересовала их не менее Коленсо. «Отчего вы не хотите идти в Индию, для вас теперь самое время разгромить Англию», — осыпали меня со всех сторон подобными вопросами мои возбужденные соседи. Долго мне пришлось увещевать, что у России слишком много своего внутреннего дела, самим русским нельзя начинать войну, что еще так недавно по почину России собиралась в Гааге конференция по вопросам о международном мире, и, наконец, я говорил, что нам Индия и вообще какая-либо чужая земля не нужна и что у нас и так очень много земли. Мои соседи со вниманием слушали и соглашались по каждому пункту в отдельности и даже поддакивали, но представьте себе мое удивление и даже озлобление, когда, после всех моих доводов, мне красноречиво заявили: «Вы боитесь Англии, а потому и не воюете с ней, да это не только вы, русские, да и вообще все европейцы».

Зачем же я так долго убеждал их, зачем же они выслушивали мои доводи и даже соглашались со мной. Да, наконец, к чему весь этот разговор, если все они с заранее предвзятым решением? — размышлял я, ошеломленный подобным исходом нашего разговора. Оправдываться, оспаривать я находил недостойным для русского офицера: слава русского оружия, доблести и храбрости русского воина далеко гремят за пределами России и одинаково известны им, африканерским бурам.

— Это они вас подзадоривают, — заговорил со мной по-французски мой сосед по скамейке, голландец т-г Kothe, живший в Занзибаре и недавно приехавший в Трансвааль, — они просто хотят, чтобы Россия объявила Англии войну, и тогда прикончится война в Трансваале.

— Но зачем же они все это мне-то говорят, ведь я же ничего не могу сделать для них, — возразил я. [413]

— О нет, — заявил мой сосед, — буры надеются, что вы напишете в Россию и что ваше письмо там подействует.

— Да ведь не могу же я объявить Англии войну, хотя бы даже и в газетах, а если и напишу, так разве послушают меня? — начинал горячиться я.

Тем временем подъехали мы к Elandslaachte, знаменитому каменноугольными копями. Отсюда идут блиндированные поезда. Оседлав свою лошадь, я оставил свой багаж любезному Kothe, а сам поскакал на Моддер-Спруйт, последнюю станцию перед Ледисмитом. При станции — лагерь для приезжающих. Kothe приехал с поездом раньше меня и уже хлопотал у чайника с кофеем. Немного отдохнув и закусив, я отправился в главный лагерь — это недалеко, 1/2 часа езды.

«Что-то мне скажет генерал Жубер?» — волновался я, нахлестывая своего уставшего коня.

Варшавский Дневник«. 20 апреля/3 мая 1900 г., № 108.