Мы шли всю ночь, спотыкаясь на каждом шагу, цепляясь и карабкаясь по отвесным утесам, с которых свешивались цепкие ветви колючих мимоз, рвавших нам платье, хлеставших по лицу.

Острые камни раздирали обувь, и я лишь с трудом поспевал за Никитиным, темный силуэт которого то пропадал, то вновь вырисовывался предо мной.

И в беспросветной тьме, окутавшей эти разбросанные в диком хаосе скалы и утесы, силуэт его принимал какие-то чудовищные очертания, и меня охватил безотчетный страх, что вот-вот эта шагавшая впереди фигура вдруг сольется с мрачной тенью тихо шелестевших деревьев и исчезнет и я останусь один, брошенный, забытый всеми; меня настигнут лансьеры [уланы].

Я опустился в полном изнеможении на выступ камня и окликнул Никитина упавшим голосом.

Тотчас же его могучая фигура выросла передо мной, и он своим обычным резким голосом, в котором звучало теперь непритворное участие, спросил меня: «Уморились? Ну что ж, посидим, все равно толку нет; так, пожалуй, и с дороги собьемся. Мерзавцы буры, — продолжал он, закурив трубку и присев рядом со мной, — ускакали вот вовремя, а про нас и позабыли; чтоб им ни дна ни покрышки! А англичане хороши; обошли нас с обоих флангов; лошадей наших укокошили; главное, у меня в переметной суме новые башмаки да гороховый консерв остались. А Буллер, Буллер-то! — никакого преследования разбитого противника!»

Я не мог не улыбнуться, слушая, как мысли его самыми неожиданными зигзагами перескакивали с одного на другое.

Но мне было не до разговоров; страшные впечатления пережитого дня выплывали, вспыхивали и вновь расплывались перед глазами; руки и ноги отказывались повиноваться, как бы скованные какой-то свинцовой тяжестью; мне хотелось припасть к сырой земле и заснуть, заснуть мертвым сном, забыв, что мы далеко отстали от своих, что мы, может быть, сбились с пути и что нас могут настигнуть грозные лансьеры.

— Ну, ну! Будет клевать носом! Отдохнули, да и в поход! Вот уж и заря занимается!

До рассвета уж недолго оставалось. Над острыми зубцами гор заалели багровым пламенем края туч; белой пеленой заколыхался туман над ущельями и оврагами, откуда послышалось воркование горлинок. При свете наступавшего дня мы увидели, что мы забрали далеко влево и, вместо того чтобы идти по дороге, проложенной бурами, все время двигались по крутому скату горы, усеянному обломками и валунами.

Мы выбрались на дорогу. Глубокие следы колес тяжелых фургонов, сломанные повозки, брошенные мешки и ящики — все это доказывало, что здесь недавно проходил бурский обоз.

По совету товарища я изодрал мешок, обмотал ноги тряпками и, перевязав их бечевой, почувствовал себя способным пройтись хоть «тихим учебным шагом в три приема».

Наконец мы увидели стопившиеся у берегов речки наши повозки; это был лишь хвост обоза, и далеко впереди виднелись нескончаемые вереницы фургонов; часть их продолжала медленно подниматься по косогору, а другая расположилась, видно, для отдыха по обеим сторонам речки. [328]

Измученные ночным переходом волы и мулы разбрелись по долине и пощипывали высокую сочную траву.

Кое-где между фургонами дымились костры; сидевшие вокруг них буры поджаривали на ружейных шомполах свой неизменный бильтонг или грели кипяток. На нас никто не обратил особого внимания.

«Waar is Krugersdorpsche menschen?» [Где крюгерсдорпцы?] — спрашивали мы у них. Но не скоро мы могли добиться толку; буры, сидевшие истуканами, угрюмо отмалчивались или указывали рукой куда-то по направлению уже уехавших фургонов.

Вдруг меня окликнул кто-то слабым голосом. Я обернулся и увидел высунувшееся из-под крыши фургона знакомое лицо нашего капрала. Как он осунулся, побледнел! Лоб его был обмотан почерневшей от крови тряпкой, глаза его горели лихорадочным огнем, и каждое слово ему, видно, стоило страшных усилий. Оказалось, что его ранило еще 26 февраля, но не в траншее на Pieters-Hill, а в то время, когда он как комиссар распоряжался в тылу доставкой мяса и сухарей для сражающихся.

— Я уже думал, что не увижу вас больше, друзья мои! Как это вас Бог сохранил! — проговорил он с трудом, и слабая улыбка озарила его осунувшееся лицо. — Теперь что же, погибла республика, и вам бы лучше уехать на свою родину.

— Тоже капрал называется! — проворчал Никитин и, указывая рукой на синеющие вдали горы, старался утешить раненого: «Daar, lekker positie: alle burgher biemakaar!» [Там хорошие позиции: все бюргеры соберутся вместе!]

Но капрал отрицательно покачал головой. «Нет, теперь все потеряно, если Европа не заступится», — твердил он.

Малоутешительный этот разговор, конечно, не мог придать нам особенной бодрости духа; из дальнейших слов капрала мы узнали, что крюгерсдорпцы находятся далеко впереди, что блокада Ледисмита снята еще накануне и что буры успели увезти все свои орудия.

Неизвестно еще, какое решение предпримут Жубер и Бота; вероятнее всего, что отступать будут до самых Драконовых гор и лишь на перевалах Маджубы решатся дать отпор англичанам.

Больше нам капрал ничего не мог сообщить, но, заметив, что у меня вместо винтовки осталось одно ложе да ствол, он попросил принять на память свой карабин Маузера с искусно вырезанным на шейке приклада именем владельца и числом и месяцем тех сражений, в которых капралу пришлось принять участие. Kristoph, Flies, Dornkop, Glenkoe 20oct., Dundee 22oct., Kolenzo 15 dec. 1899. «А лошадей вам даст комендант», — закончил капрал, сильно утомленный продолжительным разговором, и, пожелав нам счастливого пути, крепко пожал руки.

Мы тронулись дальше и скоро нагнали крюгерсдорпцев, еще издали заприметив знакомый зонтик фельдкорнета. Повозки двигались медленно, почти через каждые два часа останавливались, чтобы дать отдых из сил выбившимся волам. Буры на каждом привале расседлывали лошадей, разводили костры из сухого навоза или веток мимозы и, отдохнув часик-другой, снова впрягали волов и продолжали отступление. Можно было удивляться беспечности буров, двигавшихся без всякого прикрытия, но еще непонятнее казалось поведение англичан: разгромив буров на всех пунктах и освободив Ледисмит, куда вечером 28 февраля вступила кавалерия Дундональда, Буллер и не думал о каком-либо преследовании, как бы считая армию буров уже не существовавшей. [329]

Особенно злился Никитин, видя явное пренебрежение к принципам тактики как со стороны буров, так и со стороны англичан. «Ни арьергарда, ни тыльных дозоров », — говорил он, с какой-то злобой поглядывая на почтенных бюргеров, трусивших мелкой рысцой по сторонам своих громоздких фургонов. «Вот бы теперь из-за горы этой выкатилась бы конная батарея или два-три эскадрона понеслись бы в атаку — пики в руку, шашки вон! Вот это — это...» И он, захлебываясь от восторга, рисовал мне блестящую картину лихой кавалерийской атаки на обоз, беспечно двигающийся без всякого прикрытия.

— А мы-то? — говорил я, стараясь его вернуть к действительности. — Ведь у нас с вами и лошадей-то нет, мы первые попадемся под удары сабель.

— Мы-то? — горячо возражал он. — А мы сейчас вагенбург ¹¹², и огонь пачками. По кавалерии!

Как видно, отступление это принесло нам некоторую пользу в смысле освежения и расширения наших тактических познаний; но зато, с другой стороны, оно представляло и свои неудобства, не говоря уже о таких пустяках, что, не имея возможности раздобыть себе лошадей, ноги наши покрылись струпьями и ссадинами, что питаться приходилось впроголодь заплесневелыми сухарями да бильтогом, кусками кое-как высушенного на солнце мяса, в котором копошились и извивались жирные белые личинки мух. Других припасов не было у буров. К тому же дождь, и платье промокало до последней нитки, обсушиться не было никакой возможности, на ночь костры не разводились, и мы в часы непродолжительных ночных привалов, стуча зубами и ежась от пронизывающего ночного ветра, забивались куда-нибудь в угол фургона, переполненного бурами, которые не совсем дружелюбно относились к нашему вторжению в свои семейные ковчеги. Они, закутанные в теплые одеяла и непромокаемые плащи, беззаботно покуривали трубки; а у нас было только то платье, в котором мы ехали в траншеях на Pieters-Hill; одеяла и плащи остались притороченными к седлам убитых лошадей наших. Никто из них не догадывался, однако ж, поделиться с нами лишним одеялом. Но мы не особенно возмущались подобными отношениями буров к нам, отлично сознавая, что им не до нас, что многие из них лишились в бывших кровавых боях кто сына, кто брата или отца, что дальнейшая война потребует от них еще бесчисленных жертв, и мы, случайные пришельцы среди этого народа, забывшие мудрую пословицу; «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома», старались не падать духом и мужественно переносить все невзгоды, угрожавшие нам хроническим насморком или по крайней мере брюшным тифом. «Назвался груздем — полезай в кузов!»

Таким образом мы на другой день докочевали до станции Эландслаагте. С невольной грустью я вспомнил, как всего месяц тому назад мы, полные надежд и упований, высаживались на этой станции, чтобы отправиться на Тугелу. А теперь, побежденные, голодные, оборванные, мы приютились в каком-то домике, где нам удалось развести огонь. Дорогой к нам присоединился Бузу ков, и мы втроем молча сидели вокруг раскаленной докрасна железной печки, стараясь высушить свое платье.

Крупные капли дождя барабанили по цинковой крыше, а в разбитое окно врывался гул сотни голосов, рев упряжных быков, пронзительные свистки паровозов.

На станции, запруженной тысячной толпой возбужденного народа, повозками, зарядными ящиками и орудиями, происходила сцена, напоминающая картины из романа «Dеbаcle» [«Разгром»] Золя ¹¹³. На платформе станции, перед поездом, уже готовым к отправлению, толпились, кричали и метались буры, отыскивая свободные места в вагонах. Куда девались обычная флегма и хладнокровие этих людей! [330] Толкаясь и ругая друг друга самой отборной бранью, они карабкались на крыши вагонов, на площадки тендера, обрывались, падали. В другом месте происходили ожесточенные схватки из-за мостков, посредством которых нагружались на платформы фургоны и ящики орудий; бревна мостков трещали и ломались под тяжестью неповоротливых фургонов; лошади и волы, испуганные свистом и грохотом паровозов, метались во все стороны, спотыкаясь об рельсы, попадали под вагоны. Поезд уходил за поездом, но толпа на станции все увеличивалась; все прибывали новые партии конных буров, надеющихся воспользоваться железной дорогой для скорейшего отправления к Маджубе. А дождь лил как из ведра; тяжелыми тучами нависли над станцией удушливый дым и копоть паровозов, непрерывные свистки которых резким диссонансом перекрывали весь этот нестройный гул криков и реву.

Все усилия бурских комендантов и генералов, которые накричались до хрипоты, стараясь водворить хоть некоторый порядок, не приводили ни к чему. Их не слушали, сбивали с ног; люди самовольно захватывали вагоны и паровозы и нагружали своих лошадей и повозки, не обращая никакого внимания на многочисленные фургоны Красного Креста, переполненные ранеными. Доктора и санитары, еще с утра ждавшие своей очереди и озабоченные участью раненых, ходили как растерянные среди этой толпы вооруженных, озверелых людей, из которых каждый только помышлял об одном — как бы спасти свою шкуру, совершенно забывая об общем деле.

А из зданий по обеим сторонам железнодорожного полотна, где во время блокады Ледисмита хранилось громадное количество запасов всякого рода, кафры выносили мешки, ящики, бочки. Но только часть их могла быть нагружена в вагоны, остальное сваливалось кучей, куда попало. Буры расколотили ящики и бочки ружейными прикладами, набивая в свои мешки сахар, кофе, расхватывали платье, башмаки, белье. Воспользовавшись этим погромом, и я с Никитиным обновили свой гардероб и, кроме того, запаслись продовольствием, несколькими коробками консервов, масла и сладких сухарей. Но вот откуда-то потянуло гарью, фигуры буров, копошившихся в опустошенных складах, исчезли в густых клубах удушливого дыма, и огненные языки пламени, шипя и извиваясь в борьбе с потоками дождя, охватили станцию со всех сторон.

Буры решили сжечь все то, что не могло быть увезено по железной дороге и досталось бы в добычу англичанам.

По временам раздавались оглушительные громовые раскаты — это буры взрывали железнодорожные сооружения, водокачку, поворотные круги, трубы и мосты.

В окрестностях, подернутых серой завесой неустанно лившего дождя, клубились тучи дыма и высоко взвивались к небу огненные столбы; это горели каменноугольные шахты и покинутые жителями фермы. Хмуро глядело небо на эту картину всеобщего разрушения, зловещих пожаров и дикой паники тысячи людей. Казалось, что в эту массу вселился какой-то мрачный демон ненависти и разрушения; отступая в безотчетном страхе перед грозным врагом, колонны которого каждую минуту могли появиться на далеких горах, буры дали волю своим инстинктам истребления и решились камня на камне не оставить в брошенной ими стране.

Наступила ночь, и снова потянулись к северу нескончаемые вереницы громоздких фургонов. Глубоко завязали колеса в жидкой грязи дорог; фургоны скрипели и покачивались на крутых спусках и подъемах; погонщики, кафры, забрызганные грязью, то и дело пощелкивали длинными бичами и, выкрикивая гортанным голосом какие-то странные слова, подбадривали измученных волов. А буры, сидевшие на фургонах, невозмутимо покуривали свои коротенькие трубки и [331] задумчиво глядели на далекий небосклон, где трепетало и вспыхивало зарево пылающей станции и угольных шахт [...]

Евгений Августу с. Воспоминания участника англо-бурской войны 1899-1900 гг. — Варшавский военный журнал. 1901, № 9. с. 876-881.

Комментарии

112. Вагенбург — расположение военного обоза при ночлеге или дневке, применявшееся древними галлами, германцами и гуннами. В середине XIX в. при нападении противника на обоз последний располагался в форме четырехугольника или полукруга, внутри которого находились лошади и люди. С развитием артиллерии вагенбург потерял свое значение и уже почти не применялся.

113. Эмиль Золя (1840-1902) — французский писатель. Автор серии романов «Ругон-Маккары», а также «Жерминаль». «Разгром». «Тереза Ракен» и др.